Авторы планов развития советской экономики порой были не в ладах со временем. То не замечали его и закладывали в план довольно условно, то, напротив, калькулировали каждую минуту. От экономики ожидали прыжка в будущее, но не всегда соразмеряли эти прожекты с реальными возможностями настоящего. Раннесоветская, во многом тейлористская научная организация труда предполагала бюджетирование времени, избавление от пустой его траты. В 1930-е её «репрессировали» и забыли, а в конце 1950-х реабилитировали. Затем в 1960-е годы идея разумного распределения времени стала популярной по обе стороны железного занавеса. А в 1970-е, когда время в СССР, казалось, застыло, темпоральность исподволь звучала в поступи научно-технического прогресса — ключевого маркера «развития» социализма. Как побеждали время советские пятилетки, IQ.HSE разобрался с помощью доклада социолога Александра Бикбова.
Прыжок в будущее и обратно
Загулял, забегал, зазвонил призывно,
Застонал надрывным голосом гудок:
Встань скорей, работай быстро, непрерывно,
Заведи сверлильный, чистенький станок.
Алексей Гастев. «Дума работницы». Из сборника «Поэзия рабочего удара».
«Быстрая, непрерывная» советская работа, которую воспевал идеолог Пролеткульта, поэт и теоретик научной организации труда (НОТ) Алексей Гастев, была призвана в 1920-е годы ускорить бег времени, скомандовать ему: «Вперёд!». Акселерация, прыжок, перелёт сразу в будущее — именно этого и ждали от экономики. Она должна была как можно быстрее «приземлиться» в коммунистической утопии.
Слово «приземлить(ся)», конечно, — из другой эпохи, позднесоветской, когда СССР завоёвывал космос, а научно-технический прогресс стал почти такой же мантрой, как коммунизм. Правда, сам застой действовал приземляюще — в том числе, на трудовой энтузиазм. Уже невозможно было сказать в духе того же Гастева: «Несётся моё сегодня, и уже бьются огни моего завтра <...>. И я буду жить ещё миллионы лет. И бегу моему не будет предела» («Моя жизнь». Из сборника «Поэзия рабочего удара»). «Предельность» утопий в 1970-е и, тем более, в 1980-е годы ощущалась отчётливо и влияла на желание работать.
Однако любопытно, что такие разные ранне- и позднесоветская эпохи всё же состыковывались на орбите НОТ. Правда, если в 1920-е научная организация труда и бюджетирование времени выглядели свежо и вдохновляюще (всё это была «поэзия рабочего удара»), то в 1970-е — рутинно-бюрократически. И если на заре существования Советского Союза НОТ фиксировала бурный ритм времени, то в пору заката СССР она отчасти оправдывала его замедление.
В 1920-е годы нужно было поднимать экономику, развивать производство, в буквальном смысле не теряя времени — и даже управляя им. В отличие от американских идеологов НОТ — Фредерика Тейлора и Генри Форда (с последним Гастев даже состоял в переписке), автор «Поэзии рабочего удара» акцентировал в организации труда человеческий фактор. Он подчёркивал, что эффективность организации начинается с личной эффективности каждого человека на рабочем месте. Для этого нужна трудовая культура (её у советских рабочих, по Гастеву, пока не было) и рациональное использование времени.
Идеи НОТ, увязанные с необходимостью роста производства, развивал основанный Гастевым в начале 1920-х Центральный институт труда (ЦИТ). Его точкой отсчёта стала программная книга «Как надо работать», в которой теоретик революционного тайм-менеджмента сформулировал соответствующие инструкции.
Алексей Гастев отстаивал спокойный, целеустремленный и ритмичный труд — с перерывами на отдых. В основе труда лежит планирование: «Сначала продумай всю работу досконально». А вот другие советы: «Не берись за работу круто, входи в работу исподволь»; «Работай ровно, работа приступами, сгоряча портит и работу, и твой характер»; «В случае полной неудачи — легче смотри на дело, попробуй сдержать себя и снова начать работу». И, наконец: «Не работай до полной усталости. Делай равномерные отдыхи».
Свои идеи Гастев изложил в феврале 1921 года на I конференции по научной организации труда, и они тут же попали в прессу. В июне того же года с провозвестником НОТ побеседовал Владимир Ленин — и поддержал его. К концу 1921 года ЦИТ стал признанной цитаделью новой подготовки рабочей силы. Забегая вперед, заметим, что во второй половине 1930-х институт раскритиковали, прикладные науки о труде признали «буржуазными». А в 1939 году сам Алексей Гастев был расстрелян. Но ЦИТ выжил — перешёл под крыло авиации. Современный Национальный институт авиационных технологий — его наследник.
Так или иначе, раннесоветский труд предполагал планирование. Это касалось и экономики в целом. Ещё до создания главного планирующего органа — Госплана — появился его прообраз, ГОЭЛРО (Государственная комиссия по электрификации России). Ведущим автором этого плана был учёный-энергетик, старый большевик Глеб Кржижановский. Во второй половине 1920-х он же возглавил Госплан. Кстати, именно Кржижановскому принадлежала идея составлять план в двух вариантах — минимальном и максимальном. Приближение реальных экономических показателей к минимальным явно говорило о проблемах народного хозяйства.
К пятилетнему плану пришли не сразу. Так, по мнению крупного экономиста Станислава Струмилина, с начала 1920-х работавшего в Госплане и ставшего одним из авторов программы индустриализации СССР, «планироваться» было реалистичнее лишь на год, согласно ритму сельскохозяйственных урожаев. Но в будущее всё-таки направились семимильными шагами: перешли к пятилеткам — с расчётом действовать даже с опережением.
«Вперёд! Пятилетку в четыре года // Выполним, вымчим, закончим!» — писал Маяковский в «Марше ударных бригад» (1930).
Любой план есть размещение и упорядочивание действий во времени. Поэтому любопытно, как сама идея планирования развития народного хозяйства взаимодействовала со временем в СССР.
Автор известной книги «Грамматика порядка. Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность», социолог Александр Бикбов в докладе на семинаре в НИУ ВШЭ отметил, что парадоксальным образом «именно в момент переопределения экономики через план в самом плане оставалось очень мало места для времени».
«Сопутствующие составлению плана дебаты производят впечатление общения между людьми, которые захлёбываются временем, — считает исследователь. — Они настолько глубоко погружены в эту новую темпоральность, что в конечном счёте взять необходимую дистанцию, позитивизировать время — превратить его в исчисляемую, квантифицированную величину — представляется сложным».
В опорных документах, которые предшествовали принятию первого пятилетнего плана народного хозяйства 1928-1932 годов, «единственное упоминание времени в его собственной словарной форме — это время рабочей недели, обещание того, что оно будет сведено к 40 часам», подчёркивает исследователь. О таком ограничении рабочей недели (в режиме, который представлял собой нечто среднее между обещанием и констатацией факта), например, говорил в своём выступлении Глеб Кржижановский.
В остальных случаях участники пользовались словарем, «содержащим время», например, «срок», «наметить», «предвидеть», «будем», «сумеем», которое не подвергалось измерению. Тем самым «время в советском плане оказывалось модальной характеристикой, а не категориальной», комментирует Бикбов. Возникает вопрос: как происходила квантификация времени и где в советской практике управления ей нашлось место?
Вопрос нетривиальный, поскольку даже в быту было не совсем понятно, на что уходит время советских людей. Привычное для нас словосочетание — «бюджет времени» — тогда ещё только входило в оборот. Во многом — с лёгкой руки Станислава Струмилина.
В труде «Бюджет времени русского рабочего и крестьянина в 1922-1923 году» Струмилин признавал: «Вопроса о рационализации отдыха рабочего, путём оптимального использования его «свободных» часов, — этого вопроса настоящим образом никто ещё не ставил. Да и как его поставишь, когда нам толком неизвестно даже фактическое распределение этих часов и степень его рациональности или нерациональности».
Струмилин также резонно замечал, что время вне работы — лишь условно «свободное» (не случайно он использовал кавычки). «Рабочий класс не располагает <...> специальным штатом поваров, горничных, прачек и нянь для обслуживания своих повседневных нужд. И потому он обслуживает их [нужды] сам в свои «свободные» от наёмной работы часы. Этот домашний труд никем не оплачивается», — подчёркивал экономист. Вопрос о работе по дому был исключен из переписи населения 1920 года и из городской переписи 1923 года, сетовал Струмилин. «Тем не менее, без учёта домашнего труда совершенно немыслимо составить себе представление об условиях и общественной стоимости воспроизводства рабочей силы», — писал он.
Именно Струмилин в 1922-1924 годах инициировал крупные обследования бюджетов времени. Он сделал первую попытку фиксации и анализа изменений в использовании времени.
Похоже, что и сами первые лица Госплана признавали некоторую утопичность нового экономического тайм-менеджмента. В основе системы лежали «предвидения». О таком «визионерстве» в предисловии к книге воспоминаний Струмилина писал Кржижановский. Он так рассказывал о первом съезде Президиума Госплана СССР (март 1926 года): «Основной доклад на тему “Пятилетняя перспективная ориентировка Госплана СССР” был сделан С.Г. Струмилиным. Рассматривая сейчас положения доклада и статистические сводки 33 таблиц, наглядно видишь, каким исключительным мастером был Струмилин и по эрудированности, и по смелости “домыслов” для того, чтобы подняться до уровня своих предвидений и предуказаний в этом труднейшем почине».
Заметим, что ключевые здесь слова — «домыслы» и «предвидения» — плохо увязываются с грамматическим настоящим временем. Скорее, они связаны с будущим.
Любопытно, что авторы первых планов очень по-разному понимали их суть (в зависимости от особенностей своей биографии, специализации, политических убеждений и пр.). По словам Александра Бикбова, для Кржижановского план — это «прежде всего освоение территории». Он меньше операционализирован в темпоральных категориях и больше отсылает «к тому, что впоследствии становится центром советского планирования, то есть к системе показателей материального производства». В середине 1920-х, например, это были показатели обеспеченности территорий электричеством.
Струмилин понимал план несколько иначе. Для него в начале 1920-х этот концепт предполагал прежде всего план обмена энергией — в калориях. Сельское хозяйство производит необходимые калории, а рабочие потребляют их и могут вернуть в производство. Взгляды Струмилина в сталинскую эпоху эволюционировали, но до неё, в 1920-е, он «энергетизировал» план.
При всех разногласиях не подвергалась сомнению необходимость упорного, результативного труда и модернизации технологий производства. Как ещё на заре 1920-х провозглашал один из плакатов Окон РОСТА: «Пахали сохой — запашем трактором!».
И всё же в целом «и предмет плана, и сроки, в которых он мыслился различными состязающимися экспертами», существовали в разных определениях, отмечает Бикбов. По сути, можно говорить о множественных временах плана.
Когда же, наконец, и в каких политических условиях вводится квантифицированное, исчисляемое время? Оно пришло вместе «с компромиссом в отношении частной экономики в рамках НЭПа», считает исследователь. Носителями такого «калькулируемого» времени стали структуры, которые сегодня назвали бы ассоциациями. Самый яркий пример — Лига «Время», созданная в 1923 году. Её основателем был дипломат, журналист и театральный деятель, ещё один провозвестник советского тайм-менеджмента Платон Керженцев. В Лигу также входили Гастев, Струмилин, Маяковский и другие пророки нового времени.
Борьбу за время Керженцев считал «борьбой за хозяйственное восстановление страны».
В своей работе «Борьба за время» (1924) Керженцев отвечал на упреки в том, что «педантичное планирование дня» превращает человека «в автомат, в машину». Его аргументы включали психофизиологическое обоснование. «Прежде всего нужно устранить недоразумение, согласно которому автоматические действия человека являются чем-то нежелательным, — писал Керженцев. — Как нам показывает психофизиология, автоматизм в работе является для человека значительным плюсом, так как он сберегает энергию высших нервных центров <...>».
«Машинизация» человека, по Керженцеву, — лишь «выражение большой ритмичности всей работы и жизни человека». Тот же механистично-чёткий ритм труда звучал и в строках Гастева: «Шеренги и толпы станков, подземный клокот огненной печи, подъёмы и спуски нагруженных кранов, дыханье прикованных крепких цилиндров, рокоты газовых взрывов и мощь, молчаливая пресса, — вот наши песни, религия, музыка» («Мы посягнули» из уже цитированного сборника). Словосочетание «человек-машина» не выглядело как оксюморон.
Калькуляция, квантификация времени выражалась, в первую очередь, «в попытках переноса тейлоризма в самые разные структуры нового советского порядка», комментирует Александр Бикбов. Обязанности членов Лиги «Время», по сути, сводятся к трём моментам:
Следить за тем, как ты расходуешь личное время (рабочее и остальное).
Наблюдать за тем, как твои коллеги тратят время на рабочем месте.
Сообщать обо всех потерях полезного времени ради решения этой проблемы.
От Лиги осталось мало документов, которые позволили бы реконструировать «имплантацию» её замысла «в рутину функционирования институтов, производств, а также в попытки регулирования личной жизни», отмечает исследователь. Тем не менее, «есть следы, которые позволяют заметить, что благодаря высоким позициям в партийном руководстве или благодаря важному экспертному весу, который имели участники лиги (те же Керженцев, Гастев и Струмилин), эти практики проникли внутрь», — в частности, принципы Лиги применяются к регламентации жизни в Советской Армии.
В 1930-е годы Керженцев, приспосабливаясь к другому политическому курсу (сталинизации), будет куда менее революционен в своих воззрениях. Это пример такой же профессиональной адаптации, которая привела Струмилина «к радикальной смене его взгляда на темпы развития советской экономики и на плановые показатели, которые требовали от участников экономической активности огромного рывка», комментирует Александр Бикбов.
И если поначалу Струмилин находился на более взвешенных позициях (в некотором «равновесии между представлением о необходимом щадящем отношении ко времени производства и к ресурсам, которые требуются для инвестиций в будущее, и экономикой рывка»), то потом победил рывок. Хотя такая прыжково-рывковая экономика во многом пренебрегала имевшимися объективными показателями, связанными и с населением, и с производственными мощностями. Так или иначе, более реалистичный взгляд — соотнесение планов с действительно существующими условиями — могло быть расценено как «меньшевистский» уклон, в котором обвиняли специалистов Центрального статистического управления. А к 1930-м это уже звучало угрозой не только для карьеры, но и для жизни.
Как выглядело исчисление времени чисто технически? Струмилин в работах по бюджетам времени предложил довольно простую технологию. Она рифмуется с тем, к чему призывала Лига «Время»: описывать свой день в терминах минут и часов, потраченных на разные виды активности.
Обследование, инициированное Струмилиным в 1921 году, предполагало заполнение карточки — самим респондентом или интервьюером, который фиксировал с точностью до минуты все активности, которые разворачивались перед его глазами. Иными словами, «таймшит» отражал, сколько времени человек пьёт чай, готовится к выходу на работу, как долго добирается до предприятия и пр.
После программных публикаций Струмилина о бюджетах времени эту технологию быстро взяли на вооружение профсоюзы. Они распространяли среди своих членов карточки учёта рабочего времени, которые те могли заполнять самостоятельно.
Является ли введение исчисления времени частью той линии советского плана, которая была направлена на рост производства и впоследствии выразилась в идеологии индустриализации? Или же это, скорее, некая эмансипаторная практика, сколь бы странным ни показалось приложение тейлористских схем к идее сбережения сил?
У Струмилина есть довольно неожиданный аргумент для такого тайм-менеджмента: нужно избежать физического выгорания (в его терминах, «истощения») активистов. Не был праздным вопрос, не оказываются ли истощены, например, комсомольцы, ведущие слишком активную деятельность (на производстве, в политических ассоциациях, на собраниях, в общественной работе).
Этот вопрос Струмилин через позитивизацию времени, через исчисление тотального времени жизни (в том числе, суточного существования человека) переводит в новый регистр, который хорошо резонирует со становящимся советским порядком. «Благодаря бюджету времени можно, с одной стороны, описывать неэффективное использование времени, а с другой — характеризовать избыточную активность индивида, которая препятствует его восстановлению и физическому самовоспроизводству», — поясняет Бикбов.
Такая техника измерения выглядела столь убедительной, что предполагалось включить её в перепись населения 1936 года. Впрочем, этого так и не произошло. Квантифицированное время не стало частью плана, не превратилось в «тот материал, на котором могла бы строиться продуктивистская модель народного хозяйства».
Интересно проследить, как менялся язык плана в зависимости от эпохи. Как и многие другие языки, включая науку и искусство, в 1920-е годы он был существенно менее бюрократизированным, чем в последующее десятилетие. В 1929 году Кржижановский, ссылаясь на записку Ленина, отделял технический план от политического, указывал на возможность наказа пролетариату (поступать так, а не иначе) и на возможность диалога через план с «мобилизованным» населением. При этом диалог не сводился бы к языку технических показателей. «Если ещё в конце 1920-х такой политический проект присутствовал на лингвистическом уровне, и даже финансовый рапорт о выполнении первого плана изобиловал реляциями о торжестве диктатуры пролетариата, устранении буржуазного господства и стиля жизни, то уже планы 1930-х годов почти не содержат этого измерения», — говорит Александр Бикбов.
Меняется порядок — а значит, меняется и его «грамматика». «Язык 1930-х, язык закона, который фиксирует основные показатели плана, — это язык глагольных императивов, где текст просто «распоряжается», какие материальные показатели должны быть реализованы в течение пятилетки: выплавить такое-то количество чугуна, построить столько-то заводов, произвести такое-то количество продукции», — замечает социолог.
В дискурсе плана 1970-х наблюдается очередной сдвиг. Его наводняет язык безвременья, что отражено в его «безглагольной» грамматике. Глаголы — носители времени — всё чаще уступают место в документах отглагольным существительным: «повышение», «обеспечение» и пр.
На исчезновение глагольных конструкций в советском бюрократическом языке обратил внимание швейцарский славист, специалист по анализу дискурса Патрик Серио. Избегание предикатов и изобилие существительных было связано с тем, что, в отличие от 1930-х годов, когда план предписывал материальные характеристики производства, в 1970-е он намечал уже координацию между министерствами. Большая его часть содержала инструкции ведомствам, как они должны взаимодействовать, чтобы обеспечить «увеличение» и пр.
«Читая план, в отдельных случаях (не всегда) можно сказать, какому министерству поручена гармонизация, но нельзя понять, какими средствами будет произведено действие, описанное существительными: «повышение уровня благосостояния», «рост темпов производства» и пр.», — размышляет Александр Бикбов.
Одно из наиболее простых объяснений того, почему язык лишился субъектности, — бюрократизация управленческой практики. Оставшиеся в живых разработчики первых планов — тот же Струмилин, который в 1920-е четко артикулировал свою политическую и техническую позицию, — уходят с политической сцены, не участвуют в составлении планов и, соответственно, больше не гарантируют времени, в котором через пять лет будет существовать советская экономика. Их места занимают «исполнители без шефа». Например, Николай Байбаков, председатель Госплана СССР с середины 1960-х (о своей работе он рассказал в мемуарах «Сорок лет в правительстве» и «От Сталина до Ельцина»).
Байбаков пришёл в систему планирования ещё в сталинскую эпоху. Тогда функционерам было опасно иметь собственные, отличные от генеральной линии партии политические убеждения. В речи плановиков того времени с размытием политического измерения исчезли и измерения темпоральные.
Позднесоветские планы, скорее, указывали на то, как будут выглядеть отраслевые синхронные срезы, чем на то, как они будут меняться, на их динамику как таковую.
«Категории, которыми оперирует план в 1970-е, в частности, рост темпов производства, рост благосостояния, в основных документах почти никогда не переводятся в квантифицированную форму, в отличие от отраслевых показателей, — комментирует Александр Бикбов. — Последние выражаются в тоннах выплавленного чугуна, собранном урожае, произведённой продукции и пр. Но ни темпы роста благосостояния, ни какие-либо другие темпоральные характеристики этого плана не исчислимы».
Однако до 1970-х всё же была другая эпоха. И в ней существовало планирование культуры и досуга — своеобразный фетиш поздних 1950-х и середины 1960-х. Квантифицированное время «вернулось», как ни удивительно, из 1920-х. Но это возвращение через 30-40 лет шло окружным путём.
Экономисты, в частности, уральская и сибирская экономические группы, в конце 1950-х – начале 1960-х начали снова заниматься бюджетами времени — и именно в том виде, в котором их методологию сформулировал Струмилин. «Эти бюджеты мыслились как описания тотального дня или тотальной недели индивидуальной жизни, хотя ряд показателей в них изменился», — поясняет Александр Бикбов. Струмилин не принимал в участия в этом почине, хотя был академиком, по-прежнему работал экономистом, возглавлял важные экспертные комиссии в составе правительства. Иными словами, бюджетами времени занимались уже новые поколения экономистов, которые фактически стали ещё и социологами.
Более того, бюджеты времени превратились в предмет международного интереса — благодаря тому вниманию, которое в своё время уделил им американский социолог русского происхождения Питирим Сорокин. Ещё в конце 1920-х он опубликовал совместно с Кларенсом Бергером небольшую работу «Бюджеты времени поведения человека». Но эта история началась даже ещё раньше.
В мае 1920 года на заседании учёного совета Института по изучению мозга и психической деятельности Сорокин сделал доклад «Предмет рефлексологии социальных групп, её методика и задачи», а 10 октября того же года представил «Программу исследований профессиональных групп и профессиональных деформаций». В статье на основе этих докладов исследователь привел перечень «сторон поведения людей», которые «исчерпывают» почти «весь образ жизни индивида». Первым в этом списке он назвал «бюджет времени человека».
Впоследствии в одной из статей 1922 года он писал, что при помощи слушателей своего социологического семинара при Петроградском университете провел два исследования, одно из которых — как раз по бюджетам времени. Проводилась «систематическая запись по определённой программе расходов суточного времени, предполагаемого и фактического, с разной степенью детализации: от 3-х до 15 минут». По теме уже был собран большой материал, началась его обработка, «но высылка прервала её».
Работы Сорокина, а также американские труды по темпоральности в рамках ЮНЕСКО (тех её исследовательских комиссий, которые формировались в начале 1960-х) стали предметом интереса в разных странах. Но и струмилинские исследования не были забыты. Одним из тех, кто способствовал проникновению раннесоветской версии бюджетов времени в международный оборот, стал венгерский социолог Шандор Салаи.
«Салаи, возглавив одну из комиссий ЮНЕСКО, в 1964 году стал инициатором международного обследования по модифицированной струмилинской методике. Оно охватило СССР, США, Францию, Чехию, Польшу и Бельгию», — отмечает Бикбов. Правда его результаты теперь можно найти только среди архивных документов, пока не оцифрованных.
В рамках обследования в всех перечисленных странах были выбраны сопоставимые по размеру малые и средние города, в которых проводились опросы для изучения бюджетов времени. В 1965 году результаты были готовы: можно было сравнить, сколько времени спят советские люди, а сколько — французы; сколько времени тратят на обед американцы и бельгийцы и пр. Результаты обследования попали в сферу внимания плановиков по обе стороны железного занавеса.
В итоге подход получил развитие в экспертной среде социологов. Исчисление бюджетов времени стало рутинной практикой Института социологии РАН, созданного в 1968 году, а также социологических секторов в экономических институтах в Новосибирске и Свердловске.
«Бюджеты времени, не становясь плановой практикой в строгом смысле этого слова и не попадая в итоговые или, наоборот, исходные документы, описывающие, как должна выглядеть советская экономика через пять лет, тем не менее, оказываются сопроводительным инструментом экспертного описания советского порядка», — подчёркивает Александр Бикбов. С помощью этого инструмента происходило, например, планирование культурной инфраструктуры: сколько клубов или кинотеатров появятся в регионе — во многом зависело от результатов исследований бюджетов времени. По сути, это конкретное проявление квантифицированного времени в административном порядке советского руководства.
Параллельно шла рецепция этих исследований в Европе, например, во французском горизонте планирования. С конца 1940-х французская государственная администрация активно применяла технологии планирования в рамках европейских программ. Итоги обследования 1964-1965 годов, судя по архивам дискуссий, захватили воображение французских плановиков. Они также повлияли на расширение культурной инфраструктуры.
Во второй половине 1960-х во французских плановых дискуссиях стала всё чаще встречаться темпоральность (наряду с показателями по отраслям). Проследить связь с раннесоветскими методиками квантификации времени невозможно, так как влияния были множественными, но факт есть факт: в язык планирования проникает категория времени. Целый ряд документов посвящен, например, пространству и времени города, досуга, национальной экономики.
В Италии в 1950–1960-е годы также наблюдался интерес к планированию и управлению временем экономики — причём не только среди социалистов, но и христиан-демократов. К 1960-м годам представители итальянской христианско-демократической партии — резкой противницы коммунизма — стали носителями идеи плановой экономики в стране. Но их замыслам не суждено было реализоваться хоть в сколько-нибудь осязаемой форме.
По мнению Бикбова, в целом «ни советский план в период его рождения и в моменты достаточно умелого, но исключительно бюрократического способа организации хозяйства, ни европейские практики планирования не представляли собой какой-то последовательной и завершённой модели, которая позволяла бы говорить о рационализации времени как такового». Речь идёт, скорее, о множественности этих рациональностей, о «достаточно быстро смещающихся структурах мышления и грамматиках, в которых, казалось бы, одно и то же представление о пятилетнем цикле развития экономики, тем не менее, мыслится в совершенно разных политических координатах».
Исследователь поясняет: «Тейлористская модель и те приключения, которые она претерпела в раннесоветские годы — в идеях Струмилина, экспериментах Гастева, лихорадочной активности Лиги «Время», оказывается достаточно удачной находкой, для того чтобы через 30-40 лет находиться в обороте по разные стороны железного занавеса, быть воспринятой совершенно не органическими по отношению к исходному горизонту этих изобретений игроками. Например, христианскими демократами среди плановиков во Франции или Италии».
Любопытно, что в советских планах в конце 1950-х происходит негласный поворот к более умеренным и реалистичным «меньшевистским» тезисам. У населения признаются некоторые объективные свойства, которые предполагают не только потенциал «перековки» и непрерывной мобилизации, но и ограничения, которые довольно сложно совместить с экономикой рывка.
«Точно так же, как Струмилин изучал тотальность индивидуального дня, не вынося политических оценок о её политической приемлемости, так и с 1959 года в рамках изучения советского образа жизни в обследования включаются такие показатели, как объём потреблённого алкоголя, посещения церкви и даже прослушивания американских радиопередач», — отмечает Александр Бикбов.
Впрочем, это ещё не означало отмены политических утопий. В 1961 году на XXII съезде КПСС Никита Хрущев торжественно пообещал, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Что такое «нынешнее поколение» — старшее, среднее, младшее, было не совсем понятно. Категория времени была размыта. Но, как пишут Пётр Вайль и Александр Генис в книге «60-е. Мир советского человека», «надо отдавать себе отчёт, что никто и не заблуждался насчёт построения коммунизма в 20 лет».
«Любой мог выглянуть в окно и убедиться в том, что пока все на месте: разбитая мостовая, очередь за картошкой, алкаши у пивной. И даже ортодокс понимал, что пейзаж не изменится радикально за два десятилетия», — заключали авторы.
Ближе к 1970-м «происходит переход от утопического времени коммунизма — непрерывного ожидания будущего — к тем структурам, которые окончательно привязывают управленческий взгляд к настоящему», говорит Александр Бикбов. Наблюдается переориентация управленческих технологий на режим научной экспертизы. Научно-технический прогресс становится ключевой идеологемой, превосходящей — по вниманию экспертов и управленцев — даже идеологему коммунизма.
В «Грамматике порядка» Александр Бикбов отмечает: «Первенство в освоении космоса, рост производственных показателей, прямая адресация к советскому потребителю становятся аргументами новой риторики преимуществ социалистического образа жизни. В этом контексте “научно-техническая революция/прогресс” часто используется как синоним «социалистического устройства».
Монографии по темам научно-технического прогресса и научного управления обществом стали массово издаваться уже в середине 1960-х годов. Речь шла как об управлении обществом в целом, так и об управлении коллективами предприятий и институтов. К этому научному планированию активно подключали академические учреждения и экспертные группы. Если в 1930-х, по словам Бикбова, формула «наука на службе практики» противопоставлялась «выхолощенному идеализму буржуазных учений», то в 1970-е она уже воплощала нераздельность академической экспертизы и рутины государственного планирования.
Сциентизация пятилеток — любопытный феномен. С одной стороны, как отмечали Вайль и Генис, наука казалась тем долгожданным рычагом, который «перевернёт советское общество и превратит его в утопию, построенную, естественно, на базе точных знаний».
С другой стороны, как подчеркивает Александр Бикбов, сам научно-технический прогресс, умеренный в политическом отношении, «лучше согласовывался с эволюционным оптимизмом политических конструкций, таких, как “рост материального благосостояния граждан” или “развитие личности”». «Радикальная утопия человека будущего уступала место более скромным и прагматическим надеждам людей настоящего», — резюмирует исследователь.
Вероятно, в этом и состоял определённый гуманизм времени: наконец повернуться к «здесь и сейчас», к современникам. В 1970-е годы время перестали торопить, а работали в нём в довольно инерционном режиме. Том самом, который запомнился обитателям той эпохи как застой или стагнация.
IQ
