«Концерн» СССР: история побежденных

Круг, по которому продолжает блуждать наше общество, пока не разорван. И он не будет разорван до тех пор, пока общество не сформулирует некую альтернативу существующему порядку вещей

Как когда-то говорил известный философ Вальтер Беньямин, та история, которую мы знаем, официальная история – это всегда «история победителей», то есть победивших тенденций. Именно они чаще всего попадают в центр внимания современников.

Но мы очень сузили бы наш взгляд на историю, если бы  игнорировали то, что можно назвать «историей побежденных» – тех тенденций, которые  не реализовались. В условиях нашей страны так уж получилось – и это демонстрирует советский период, о котором я написал книгу «Стальной век» – что «побежденные» – это мы с вами, то есть все те, кто продолжает жить в условиях, в значительной степени унаследованных от того времени.

Желания и стремления государства – с одной стороны, и общества, народа – с другой, в подавляющем большинстве случаев расходились: власть имущие пытались продавливать свою концепцию социального и политического развития, а общество, те самые «низы», на это реагировали, так или иначе.

СССР не являлся «утопией у власти». Возможно, первоначально это было и так, но впоследствии логика развития самой утопии способствовала выдвижению на первый план людей, которых сама эта утопия уже не интересовала. Они строили совершенно другое общество – общество жесточайшей централизации и концентрации власти, которая совершенно не собиралась отмирать, как это обозначалось в марксистской доктрине. Они не собирались эту власть отдавать, и совершенно сознательно создавали государственного монстра.

Естественно, сразу же встал вопрос, как назвать это общество. Из всех предлагавшихся когда-либо концепций я остановился на термине «государственный капитализм», прекрасно понимая всю его условность.

Марксисты могут здесь возразить, что не может быть капитализма без частной собственности. Но, на мой взляд, государственная собственность в СССР была именно разновидностью частной, а не проявлением общественной собственности. Ведь государство управляло этой собственностью, не считаясь ни с нуждами,  ни с волеизъявлением общества.

Все это отчасти объясняет то, с какой легкостью советский режим развалился в конце 80-х – начале 90-х годов. Это, конечно же, был никакой не заговор, и даже не «автодеструкция». Это была постепенная «авторазборка», когда руководители некоего социума сами его разбирают, исходя из своих собственных интересов.

Следующий важный момент – концепция модернизации, применительно к советскому обществу. Существует довольно  распространенная точка зрения, что модернизация – это вестернизация. А именно, перенос в другие районы земного шара модели западного общества. Однако есть и другие, менее известные концепции модернизации, которые в частности задаются вопросом: а кто вам сказал, что модернизация – это вообще хорошо? Я совсем не имею в виду, что консервация – это замечательно.

Я имею в виду возможность какой-то иной модернизации, которая не состоит в копировании господствующих моделей. Это может быть модернизация с опорой на общество, на тех самых «побежденных» историей, которых лишили  права голоса и «железной рукой загоняли  в счастье». Но которые вполне могли иметь другие представления о том, как может развиваться общество.

Между тем, в Советском Союзе мы видим принудительную форсированную индустриальную модернизацию, навязанное и ускоренное создание основ индустриального общества – отнюдь не необходимое, с точки зрения самого общества. И мы видим реакцию людей на эту модернизацию – тех, кто пытался  как-то защититься, выступая против массированной, по своей насыщенности и концентрации, жесточайшей в истории атаки на их социальные права, интересы и образ жизни.

В ходе сталинской модернизации была разрушена крестьянская община, и миллионы людей были подвержены второму крепостному праву, которое было намного тяжелее, чем «при барине»: тогда им оставалось хоть что-то, а здесь государство часто отбирало все, обрекая людей на голод. В ходе сталинской модернизации рабочие были прикреплены к предприятиям, что не практиковалось с 18-го века, по закону 1940 года.

Сопротивление общества против этого насилия, часто не осознававшееся именно как сопротивление против модернизации, было непрерывным: иногда активным, иногда нет, иногда открытым, иногда скрытым, проявлявшимся то в виде забастовок, то как тайный саботаж («за плохую плату – плохая работа»).

Конечно, никакого социализма в СССР не было, потому что социалистическое общество основано, прежде всего, на самоуправлении. Но здесь задача была совершенно другой, и по этой причине мы не можем говорить о советском социализме. Но говорить о социальном государстве, применительно к определенному этапу советского общества, мы можем.

Это, как раз то, что лежит в основе ностальгических чувств тех, кто и сейчас вздыхает о советском периоде нашей истории. Тех, кто вспоминает, что были тогда и социальные гарантии, и бесплатная медицина, и бесплатное образование. Можно было получить, а не покупать квартиру, и все это было. Но когда, как, почему и, наконец, в каких масштабах?

Несмотря на то, что социальные гарантии провозглашались начиная с 30-х годов, реальная история того времени показывает, что если они и существовали, то в мизерных масштабах, и с невероятными ограничениями. И сопровождались такими контрреформами, как, например, введение в 1940 г. платы за обучение, причем не только в вузах, но и в старших классах школы. Поэтому говорить о социальном государстве в сталинскую эпоху можно только с очень большой натяжкой.

Однако оно действительно достигло определенных масштабов в 1970-е годы – на волне нефтяного изобилия, когда у нас был самый высокий уровень жизни населения за всю историю России. Впрочем, некоторые исследователи вполне обоснованно считают, что до уровня социального государства на Западе нам подняться так и не удалось.

Нам очень важно понять, что советское социальное государство не было результатом заботы коммунистической партии о своем народе – а ведь именно так было принято считать. Социальное государство было «вырвано» у власть имущих под угрозой расшатывания и делегитимизации их власти.

В этом смысле символическим моментом является Новочеркасск-62, который, вместе с аналогичными протестами по всей стране, на мой взгляд, стал «последней каплей» для хрущевского руководства. Испугавшись, правящая элита вынуждена была заключить с обществом негласный «социальный компромисс», финансируемый позднее прибылями от экспорта сырья.

Во второй половине 1980-х гг. это «социальное государство» было демонтировано власть имущими. Не заговорщиками, не американскими агентами, не Михаилом Горбачевым, который в Рейкьявике договорился о чем-то там с Рейганом. Нет, это был результат осознанной, может быть не всегда четко сформулированной, но неким «нутром» прокладывавшей себе дорогу политики, которая выражалась одной единственной фразой «мы плохо работаем».

Конечно, когда представители властной элиты говорили «мы», они не имели в виду себя: они-то для себя «работали хорошо». Они имели в виду нас всех – общество, которое не обеспечивало необходимой прибыли для управляемого ими «концерна СССР».

Я помню свой собственный опыт участия в социальных движениях в эпоху перестройки. Мы тогда пытались объяснить людям, что нам надо не меньше социальной справедливости, а напротив – больше. Что надо не «больше» работать, а работать более осознанно, понимая, что, как, почему и для чего мы делаем. Но, к сожалению,  история пошла тем путем, которым пошла.

Да, советские люди хорошо понимали, чего они не хотят. Но чем заменить существующую модель, они не знали, как не знают этого и сейчас. Поэтому круг, по которому продолжает блуждать наше общество, пока не разорван. И он не будет разорван до тех пор, пока общество спит летаргическим сном, не умея отстаивать свои права и интересы. И пока оно не сформулирует некую альтернативу существующему порядку вещей.

Вадим Дамье, ведущий научный сотрудник Института Всемирной истории РАН, профессор ВШЭ

 

11 июня, 2013 г.