Индустрия смерти

В современном мире меняется восприятие вещей, связанных со смертью и похоронными практиками. Память уже не всегда имеет географическую привязку к конкретному месту — кладбищу, где похоронены близкие. А привычные границы между жизнью и смертью начинают стираться на фоне развития цифровых технологий и медицины, которая в ближайшем будущем обещает если не вечную жизнь, то существенное ее продление.

Социолог, исследователь похоронной индустрии Сергей Мохов написал книгу «Смерть по красной цене: краткая история похоронной индустрии от средних веков и до наших дней». В интервью IQ.HSE автор рассказал о своей новой работе, о технологиях, которые могут перевернуть человеческие представления о смерти, а также поделился личным опытом полевых исследований в сфере похоронных практик.

Сергей Мохов,
аспирант департамента социологии НИУ ВШЭ,
основатель и главный редактор
журнала «Археология русской смерти»,
эксперт фонда «Хамовники»

— Расскажите о вашей книге.
— Изначально я планировал написать о том, как российская похоронная инфраструктура в России, которая постоянно находится в состоянии определенной дисфункциональности, создает определенные ритуальные практики, связанные как раз с преодолением этих «поломок». Книга планировалась в жанре этнографии и социальной антропологии — благодаря гранту фонда поддержки социальных исследований «Хамовники» я почти два года изучаю современный рынок ритуальных услуг в России.

Но для этого мне показалось важным сделать некое историческое вступление и ответить на вопросы — а бывает ли по-другому, как в других странах, кто там занимается похоронной индустрией, как трансформировалось это явление. И в процессе историческая глава неожиданно превратилась в целую книгу. Задуманная же изначально антропологическая работа выйдет чуть позже — весной.

В этой книге предпринята попытка описать трансформацию явления с точки зрения администрирования похоронных практик. Например, как дорогой гроб стал одним из главных атрибутов похорон. Это чисто экономическая история. В XVII–XVIII веках, когда возникают первые профессии, связанные с похоронами, единственный путь выживания для них — искусственное завышение цены на аксессуары в несколько раз, в силу огромной конкуренции и низкого спроса. Это лежит в основе всей истории похоронной индустрии.

Я рассказываю, как разные государства в XX веке начинают по-разному администрировать эту инфраструктуру — кладбища, морги, перевозку. Для США — это одна история, для Британии — другая, для стран, испытавших влияние наполеоновского кодекса, — третья, для Скандинавии — четвертая. И как и почему это случилось в России, какое влияние оказал советский опыт.

Последняя глава посвящена тому, что происходит с индустрией сейчас и почему собственно в XXI веке она может умереть. Было даже желание поиграть словами — назвать книгу «Жизнь и смерть похоронной индустрии».

— Почему похоронная индустрия может умереть?

— Происходят серьезные изменения, связанные с отношением к телу и похоронным практикам. Так, например, активно развивается кремация, которая позволяет сделать с прахом все что угодно — даже отправить в космос или превратить в бриллианты. Есть фирмы, специализирующиеся на изготовлении различных предметов из праха — например, кухонных тарелок.

Способы обхождения с мертвым телом будут очень сильно меняться. Люди сегодня отказываются от дорогих гробов. Есть тренд перехода к самодельным похоронам. Это так называемые DIY (do it yourself) похороны. Так, американские фирмы делают гробы, которые можно собирать самостоятельно.

Другой тренд — экопохороны. Многие начинают задаваться вопросом: гроб, который мы закапываем, на который уходит огромное количество лакокрасочных материалов, железа и т.д. — зачем мы это делаем? И тогда возникает предложение вернуться к био-разлагаемым шерстяным саванам.

Есть другие способы — минерализация и растворение тела (ресомация) или изготовление компоста, из которого уже потом может расти дерево или что-то еще. В Италии, например, такая практика запрещена, а в Японии она легальна. Каждый год подобные вещи получают новое развитие.

Похоронная индустрия учитывает происходящее. Это сегодня уже не агентства, продающие дорогие гробы и катафалки. Они переориентируются с продажи аксессуаров на услуги — то что называется «software».

— Еще 50 лет назад кремация была маргинальной практикой, и никто не верил в ее развитие. Для классического американского директора из похоронной сферы кремация — это табу, потому что она в два раза дешевле. В случае кремации заказывается дешевый гроб, не надо покупать место на кладбище, заниматься перевозкой и бальзамированием — главным столпом американской похоронной индустрии или как ее называет Гарри Ладерман «кровью американской похоронной индустрии».

2016 год стал первым годом в истории, когда уровень кремации в США превысил 50%. В Англии, Скандинавии он составляет 70%, в католических странах ниже, но все равно есть тренд на увеличение.

В России сфера кремации развита только в Москве (чуть менее 50% от общего количества захоронений) и в Санкт-Петербурге (70%). В регионах процент ничтожный. Всего в России 17 крематориев, 5 из них в Москве. Для сравнения в США — более 2000. В России очень сложно открыть частные крематории, практически нереально. Между тем спрос на кремацию может быть достаточно высоким по экономическим причинам.

— В каком направлении развивается похоронная индустрия в России?

— Мы отстаем лет на 100. Так, в СССР кладбища, по факту, официально не создавались, не регистрировались (не ставились на кадастровый учет). В Советском Союзе были малочисленные рекомендации, как они должны обустраиваться, но никто этим не занимался. 90% российских кладбищ — вне кадастра, их нет как юридических объектов, на их обслуживание не выделяются деньги. И система сейчас такова, что муниципалитетам вообще кладбища проще не регистрировать.

В целом похоронная индустрия — одна из немногих сфер, до которой советскому государству не было никакого дела. Например, не производились катафалки, использовались автобусы или даже грузовые автомобили. Такого вообще нигде в цивилизованном мире нет.

Когда распался СССР, оказалось, что эта индустрия требует колоссальных денег. Во многих странах похоронное дело отдается на откуп рынку, частным компаниям. В России же нет частных моргов, кладбищ, крематориев. А похоронные агентства выполняют роли посредников между разными учреждениями, агентами, которые постоянно ремонтируют поломанную инфраструктуру. Они знают, когда забрать из морга тело, с кем договориться, как привезти и т.д.

— Насколько советское наследие влияет на похороны в современной России?

— Чтобы похоронить человека в СССР, надо было пройти несколько стадий, своего рода мытарств по доставке тела из пункта А в пункт Б. Причем никакой принципиальной разницы в организации между городами и селами не существовало. Даже в Москве еще в 70-е годы ставились крышки гробов у подъездов.

Сегодня появляются ритуальные залы, но никто не знает, что в них должно быть и как они должны выглядеть. Российские похоронщики не трансформируются в церемониймейстеров и похоронных директоров, которые занимаются организацией, ритуальными процессами. До сих пор современные российские похороны на 90% состоят из решения инфраструктурных проблем. Кладбище затопило, могилу нельзя выкопать, священник не приехал вовремя, тело в морге не отдали, катафалк застрял по дороге, бензина не хватило. В результате все три дня похорон — это своего рода «квест» по решению проблем.

И на фоне такой поломки инфраструктуры российские похороны выполняют некую антропологическую функцию. Это то, что сплачивает сообщество. Мы — вместе, и мы вместе решаем проблемы. Сейчас, конечно, в меньшей степени, потому что семейные связи разрываются, коммуникаций меньше. Но практики совместного решения инфраструктурных проблем сохраняются.

Может показаться немного странным на первый взгляд, но это и есть ритуал. Сначала я не мог понять, почему все не работает, и почему ни у кого из информантов эта неработающая инфраструктура не вызывает негативных реакций. А потом столкнулся с такой ситуацией, когда в местной администрации у одного из моих информантов на предложение организовать парк памяти с лебедями и фонтанчиками спросили: «Зачем это нужно? А люди что будут делать?». Он сказал, что люди будут приходить и скорбеть. Ему ответили: «Им не надо скорбеть, им надо ограду починить». То есть подкрасить забор каждый год перед Пасхой, сама эта практика ремонта, идущая из советской цивилизации — это и есть поминальный ритуал.

Если убрать неровно выкопанные могилы, ломающиеся катафалки и ограды, окажется, что это поле пустое, его нечем заполнить. Это состояние поломки воспроизводится постоянно, и оно осмысляется и репрезентируется как необходимое испытание. В книге я пишу, что есть некое российское представление о мытарствах, которые душа проходит после смерти. И этим мытарствам мы создаем дублирующую структуру, мы все должны пройти трудности, чтобы тело за три дня оказалось там, где нужно.

— В России когда-то была уничтожена религиозная традиция — трехдневное чтение Псалтыря у могилы. В западном мире тоже все уничтожалось. Но появились похоронщики, которые сказали, что они обладают сакральным знанием о том, что нужно делать с телом. В США это развитие практик бальзамации. Это не просто практика, когда тело накачивается жидкостью и сохраняется. Это целый культурный пласт, который привел к рождению американской традиции похорон с открытым гробом, в который помещено кукольное накрашенное тело.

— Можете рассказать, как вы погрузились в эту тему, что способствовало развитию интереса?

— Это, возможно, связано с какими-то детскими переживаниями, ранней потерей отца. То, что я хочу заниматься наукой, я понял еще в бакалавриате. Изначально я исследовал национализм, историческую память, как функционирует представление о прошлом. Также интересовали кладбища. Мы с моим другом Сергеем Простаковым еще в бакалавриате начали ходить по московским кладбищам, изучать, как все это устроено.

Наверное, я достаточно долго подавлял в себе интерес. Вот я занимаюсь памятниками, вот скульптурой и т.д. И потом ко мне пришло непростое осознание, что мне интересно все, что связано со смертью и надо перестать это в себе маргинализировать. Я понимал также, что в России этим практически никто всерьез не занимается. Например, никто не исследовал советскую похоронную историю, как в СССР администрировались похороны и т.д.

— Похоронная индустрия — достаточно закрытая сфера. Как вам удается проводить полевые исследования?

— Когда мы начали издавать журнал «Археология русской смерти», люди, которые работают в похоронной индустрии, стали сами выходить на меня, рассказывать о том, что происходит в этой сфере. Похоронщикам текущая ситуация, конечно, не нравится.

— Чего бы они хотели?

— Чтобы у частных компаний была возможность легально создавать свою инфраструктуру — морги, кладбища, крематории. Российские государственные морги, например, — совершенно отвратительное мероприятие. Если Вы видели в фильмах полочки с холодильниками, то это не соответствует действительности. Я работал какое-то время в исследовательских целях в похоронной бригаде, и когда впервые увидел морг, у меня был шок. Это небольшая комната, в которой нет холодильника — его украли, он сломался и т.п. И все тела свалены на полу в одну кучу.

— Как вы справляетесь с впечатлениями от увиденного? Что самое сложное в подобного рода полевой работе?

— Я не буду юлить, это — тяжелый опыт. Здесь, наверное, какие-то механизмы защиты срабатывают. Но постепенно приходит принятие неизбежности и ужасающей биологичности смерти, от которых никуда не деться.

Но самые большие сложности этического плана. Они связаны с тем, насколько я могу здесь присутствовать. Согласно правилам, которые выдвигает Американская антропологическая ассоциация, исследователь всегда находится открыто. Но у меня не та ситуация. Для того чтобы понять, как все это устроено, нужно не просто стоять в красивом плаще и наблюдать, а участвовать.

И в эти моменты возникают вопросы: имею ли я право фиксировать личные вещи, происходящие с родственниками, имею ли я право об этом говорить, каким из информантов я могу нанести вред. Главный принцип Ассоциации — не навредить информанту. Здесь большой вопрос, где вред, если я не раскрываю информацию и позволяю, например, медбратам пинать трупы умерших людей и цинично ко всему этому относиться.

Тема смерти исследуется с разных позиций социологами, историками, психологами и т.д. Есть общий термин — Death Studies для обозначения междисциплинарной области, в которую входят исследования, в том числе по геронтологии, умиранию, паллиативной помощи. Они освещаются в специализированных изданиях, как, например, «Death Studies» и «Mortality».

 В России, как отмечает Сергей Мохов, антропологические исследования в области Death Studies пока не развиты. Нет крупных школ, которые бы этим занимались. Исследования часто носят эпизодический характер.

— Такое приближение к столь непростым вещам для повседневного человеческого сознания повлияло каким-то образом на ваше восприятие смерти?

— Я вообще начал очень много думать о жизни и о смерти, когда у меня родилась дочь. И следующим моментом была работа в похоронной бригаде со всеми этими историями — очень часто неожиданной смерти.

В такой ситуации начинаешь осознавать, что в 90% случаев смерть — это то, что происходит в одиночестве, не там и не так, как мы хотели бы. Даже если вы будете в хосписе — родственники поцелуют вас и уйдут. А вы, скорее всего, умрете ночью, проснетесь с открытыми глазами, вам будет нестерпимо больно и через три минуты вас не станет.

И, конечно, на фоне таких осознаний происходят внутренние трансформации. Я понял для себя простую вещь, что совершенно не имеет значения, когда ты умрешь, важна наполненность той жизни, которая была и есть. Пусть даже если она была всего лишь несколько лет.

Я стал спокойнее реагировать на любую случайную смерть. Смерть культурно воспринимается нами как случайная. Мы почему-то считаем, что мы должны контролировать этот процесс. Но пока нам это не очень удается. Жизнь как-то по-другому устроена, и ты здесь не главный контролирующий.

И когда, например, погибает ребенок, жалко в первую очередь родственников, которые живут в нерефлексивном мире, не говорят об этом и у них внутри образуется пустота. Это не значит, что я стал циником, я так же переживаю, когда уходят из жизни близкие.

Но осознание всего этого привело меня не просто к переоценке смерти, но и отношения к жизни. Я перестал тратить время на вещи, которые считаю для себя ненужными, и стал больше и чаще говорить «нет», когда меня просят делать вещи, которые мне не нравятся, и чаще говорить себе «да». Это, конечно, не о погружении в наркотики и разврат, а о более осознанном отношении к тому, как я живу, что делаю и т.д.

— Как вы думаете, меняется ли отношение к смерти в обществе в целом?

— XXI век — это век, когда меняются социодемографические показатели. Впервые стариков станет гораздо больше, чем молодых — больше трети к середине нашего века. Появится целая индустрия осознанного умирания — хосписы, практики подготовки, страхования и т.д. Есть тенденция в сторону осмысленного старения и умирания.

— Как развивающиеся медицинские технологии влияют на осмысление темы смерти?

— Сегодня активно развивается трансплантология, например. Если удастся опыт с пересадкой головы, то вообще непонятен момент смерти человека. Смерть биологической части тела или куска тела не будет являться смертью как таковой.

Другая сфера — крионика, как бы мы не смеялись над заморозкой тела и последующим его оживлением. Например, в 2016 году ученые оживили тихоходок, замороженных 30 лет назад. И они подавали правильные функции.

Есть экстренная технология в медицине, например, когда человек попадает в ДТП с поражением основных артерий, острой кровопотерей. Организм «выключают», человек практически умирает, тело заполняется специальным раствором вместо крови и опускается до температуры 10 градусов, пока проводятся медицинские манипуляции. Затем раствор выкачивают и снова заливают кровь. Очевидно, что в ближайшее время биомедицина будет активно развиваться в этом плане.

Есть также прорывы в протезировании. Если окажется, что можно все заменить и оставить только один мозг, то возникает большой вопрос, а что есть человек. И где граница смерти и умирания, если самое главное — мозг. И что есть мозг, возможно ли его пересоздать. Эти вещи сейчас кажутся фантастическими, но над ними уже работают.

— Что можете сказать о трансформации отношения к смерти в связи с развитием интернет-технологий? Насколько реальна перспектива виртуальных кладбищ?

— Виртуальные кладбища возможны по той простой причине, что сегодня уже перестает иметь значение то, где хранится прах. Вот идет дискуссия, что делать с кладбищами. На самом деле ничего. Пока в России этот вопрос решается в час по чайной ложке, весь мир уже откажется от кладбищ. Есть тенденция в сторону паркового пространства, еще с 18 столетия.

Среди современных людей развита огромная мобильность. Многие даже не обзаводятся недвижимостью, постоянно арендуя ее в разных местах. О какой вообще памяти, привязанной к локации, может идти речь?

Единственная возможность здесь — работа с некими образами того, что был человек. Социальные сети сегодня, по сути, являются местами памяти. Это другой формат совсем, делающий возможным то, что раньше было недоступно. Некий нарратив человека живет после его смерти и каждый может с ним ознакомиться, взять что-то оттуда. Есть сервисы, которые даже предлагают вести страницы пользователя после смерти. Можно оставить прощальное письмо для всех на Фейсбуке (принадлежит компании Meta, признанной в России экстремистской организацией), оно будет активировано автоматически в случае ухода из жизни. На мой взгляд, кладбища в привычном понимании обречены очень скоро исчезнуть. А практики памяти сильно трансформируются.

— Как вы планируете развивать свою исследовательскую деятельность?

— История с темой похоронной индустрии для меня заканчивается в ближайшее время. Есть планы продолжить исследования в области практик старения, осмысленного умирания, провести большое исследование о хосписах. Интересно было бы создать учебный курс, посвященный антропологии смерти или социальным исследованиям смерти. Есть идея сделать лекторий и развивать издательское дело. Также недавно мы с коллегами — Анной Соколовой и Михаилом Алексеевским запустили автономную лабораторию на базе ЦНСИ, которая будет заниматься исследованиями тем, связанных со смертью. Остается найти финансирование, что, конечно, не просто. Конечно, думаю о хорошей западной PhD программе.
IQ

Автор текста: Селина Марина Владимировна, 26 сентября, 2017 г.