• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Преодоление революции

Почему Россия все еще переживает последствия октября 1917 года

Со времен Октябрьской революции прошло сто лет, но она так и не достигла своего логического завершения. Ее последствия во многом определяют современную политическую систему страны и раскалывают общество, считает политолог, историк, и автор книги «Политическая история русской революции: нормы, институты, формы социальной мобилизации в ХХ веке», профессор факультета социальных наук Андрей Медушевский.


Андрей Медушевский,
ординарный профессор НИУ ВШЭ, автор книг по истории и государственному праву, кандидат исторических наук, доктор философских наук

– С чем у вас ассоциируется столетие Октябрьской революции 1917 года? Какие мысли вызывает эта дата?

– Мое отношение к революции – негативное. Я считаю, что это социальная катастрофа, в масштабе не только России, но и мира. Основу этого деструктивного процесса составляет появление некоего мифа о социальной справедливости, исходящего из того, что можно просто и быстро решить сложные проблемы с минимальными социальными издержками.  Как правило, это идея уравнительного перераспределения собственности, которая в России получила выражение в коммунистическом мифе.

При этом революция всегда означает срыв модернизации в правовых формах. Во всех странах, где происходили крупные революции, темпы модернизации на тот момент были самыми высокими в истории их развития. Это характерно для Англии, Франции, Мексики,  Китая, Ирана. Россия в начале ХХ века также стояла на путях быстрой социальной модернизации, в особенности после великих реформ 60-х годов.  Поэтому реформационная альтернатива революции более продуктивна.

– Революции, как правило, происходят в странах со средним уровнем развития, которые начинают модернизироваться. Ситуация изменений порождает выбор стратегий. Одна заключается в том, чтобы двигаться постепенно, проводя реформы, часто болезненные, и создавая условия перехода от одного общественного устройства к другому. Суть другой стратегии в том, чтобы отказаться от мучительных реформ и сразу достичь социальной справедливости. Можно сказать, что это выражение социального нетерпения, и в какой-то степени – спонтанная психологическая реакция на быстрые социальные изменения, к которым общество оказывается неподготовленным. В такой момент очень многое зависит от политической элиты и ее способности управлять текущими процессами. Это значит, что потенциальная возможность революции не обязательно становится действительностью.

– Как вы думаете, столь мощный взрыв, замешанный на коммунистическом мифе, и последовавший за ним коммунистический эксперимент – неизбежность в мировом масштабе? Это должно было где-то случиться?

– Коммунистические идеи существуют столько же, сколько существует человечество. Отчасти они проявились в эпоху других крупных революций, в период так называемой Парижской коммуны 1870 года. То есть это не первый эксперимент подобного рода. Но первый столь масштабный, претендовавший на универсальность, создание идеологии, экономической и политической системы для всего мира. В этом смысле российская революция действительно стала полигоном для проведения такого рода социального и, в какой- то степени, научного эксперимента. Коммунистическая идеология претендовала на то, чтобы поменять общество на основании якобы открытых Марксом законов.

Но нельзя сказать, что этот эксперимент был необходим в столь огромных масштабах, с таким количеством жертв. История показывает, что всегда существуют определенные альтернативы. Величайшая ошибка политической элиты России состояла в том, что она не осознала опасности и не предложила никакого эффективного выхода из ситуации, открыв дорогу спонтанному революционному взрыву.

– Чем сегодня является революция 1917 года для России? Какой смысл она несет для современного общества?

– Общественное сознание – это сфера господства различных мифов. 1917-й сегодня раскалывает российское общество на разные группы, поддерживающие тот или иной миф.  Есть традиционалисты, которые говорят, что революция – это зло и какие-либо изменения были не нужны. Другая часть, наоборот, считает, что надо вернуться к революционным идеалам и продолжать строить коммунизм, реализуя идею всеобщего равенства – фактического, а не формального. Это левый проект, и он сохраняет свое значение, несмотря на катастрофические результаты в России. И третий проект – либеральный, который исходит из того, что революция – это не решение, а проблема – начало грандиозного процесса социальной трансформации, который должен быть завершен созданием гражданского общества и правового государства.

–  Сто лет для революции – это вообще достаточный период, чтобы подводить ее итоги?

– Революция, если рассматривать ее не как единовременное событие, действует столько времени, сколько сохраняет влияние созданный ею миф и легитимирующая формула власти и заканчивается с обретением обществом новой демократической консолидации и правовой идентичности.  Французская революция, например, породила ряд изменений, продолжавшихся на протяжении 150 лет. И, как считают некоторые французские исследователи, стабильное существование государства стало возможно только с принятием современной конституции в 1958 году. К тому времени закончились все эксперименты с радикальным переходом от одной формы политического устройства к другой, и возникла центристская система, опирающаяся на демократические институты, но в то же время создающая сильную и эффективную исполнительную власть. Этот процесс может происходить быстрее или медленнее, поэтому вопрос о длительности не имеет принципиального значения.

Мексиканская революция началась примерно в то же время, что и российская. Сейчас происходит подведение ее итогов, и можно сказать, что мнения полемизирующих сторон сходны в обоих странах. Китайская и Иранская революции, вероятно, еще не закончились, поскольку сформулированные ими идеологические формулы и поставленные социальные эксперименты не завершены. Можно сказать, что в России, с конституционным переворотом 1993 года и принятием действующей политической системы, легитимирующая формула революции была пересмотрена, и она завершилась. Но влияние революционного эксперимента на политическую систему, безусловно, сохраняется.

– В своей новой книге, посвященной революции 1917 года, вы поднимаете вопрос о том , является ли современная политическая система продолжением логики революционной трансформации XX века или разрывом с ней. К какому выводу вы пришли?

–   Я считаю, что любая революция проходит ряд стадий в своем развитии. Это, во-первых, разрушение предшествующих правовых форм и создание новых, которые закрепляются политическими конституциями. Затем в течении определенного времени возможна их модификация в рамках революционного мифа – в направлении его более прагматической интерпретации.  Третья фаза – реставрация. Это возврат к стабильности, существовавшей до революции, попытка воспользоваться ее достижениями, отказавшись от методов. То есть речь идет о том, чтобы вернуться к правовому строю, осудить неправовые изменения и двигаться дальше. В русской революции не было представлено фазы реставрации в традиционном классическом западноевропейском понимании (т.е. Термидора, бонапартизма и восстановления монархии). Но современный политический режим объективно вынужден выполнять функции ранее не состоявшейся фазы реставрации или постреволюционной стабилизации, что объясняет его специфику.

Современная легитимирующая формула российской власти соединяет в себе три части – имперскую, революционную и республиканскую. Фактически это выражается в концепции имперского президентства. С одной стороны, проявляется демократическая легитимность (всеобщие выборы президента). С другой, революционная составляющая – президент является гарантом конституции и всего переходного процесса, его главным идеологом, определяя вектор политического развития. А монархический компонент состоит в том, что президентская власть юридически и, особенно, фактически поставлена над всей системой разделения властей, что закладывает основу политического режима, определяемого как демократический цезаризм, медиа-бонапратизм и даже «латентная монархия».

Задача состоит в том, чтобы выйти из этой авторитарной формулы и двигаться дальше. Но если мы говорим о реставрации в современной России, то возникает вопрос – реставрации чего? Здесь консенсус отсутствует. Одни хотят вернуться к имперским порядкам (восстановление культурной идентичности в имперских формах), другие – к советским, третьи – выступают за либеральную концепцию реставрации. И это очень четко проявляется в современной государственной символике. Используются имперские, советские и постсоветские символы. Эклектика объяснимая – преодоление революции, возможно, ее предполагает. Но здесь принципиально следующее – до какой степени должна идти эта реставрация, и где она должна остановиться.

– Как вы думаете, может ли революция как историческое событие использоваться в политических целях?

– Сегодня существует конкуренция различных мифов о революции и происходит романтизация тех, которые выгодны политической власти для поддержания легитимности. Фактически мы видим, что идет реинкарнация старых советских мифов.  Это происходит в рамках переписывания истории, вытеснения альтернативных точек зрения в СМИ, интернете, учебниках. Возникает, например, переосмысление сталинизма с положительным знаком, подчеркиваются определенные достижения советской системы при почти полном игнорировании тех катастрофических последствий, к которым она привела – ГУЛАГа, массовых репрессий и т.д. Что самое скверное – постоянно критически оценивается распад СССР, опыт 90-х годов, а также переход к современной демократической системе. Все это подается как разрушение государственности, некий заговор и воздействие внешних сил. И это служит основой для новой мобилизационной программы, которая ведет к большей закрытости государства, отказу от либеральных ценностей и демократических институтов.

Но было бы упрощением сказать, что данный идейный тренд – это просто политика власти. Есть несколько факторов, которые способствуют возрождению советских мифов. Это культурная и политическая преемственность России по отношению к СССР, реальная преемственность институтов, позиция интеллигенции и самой власти.

Политическая преемственность заключается в том, что Россия официально объявила себя правопреемником СССР, и это способствует восстановлению советских идей и имперского стиля мышления. Что касается преемственности институтов, то первые главы российской конституции 1993 года имеют международный формат. Остальные фиксируют жесткую форму власти. Можно сказать, что конституционные изменения новейшего времени, законодательство в области федерализма, административной и судебной реформ – во многом идут по тем же лекалам централизма, которые существовали в советский период.

– Интеллигенция в отношении революции 1917 года оказалась во многом неспособной воспринять историю как науку.  Это в том числе и фактор философии постмодернизма, допускающей множество смыслов и господство релятивизма. Такой подход противостоит научному знанию, предполагающему верификацию утверждений. Пока интеллигенция не будет рассматривать историю как науку, манипуляции с историческим прошлым будут продолжаться.

Власть естественным образом использует эту неопределенность в исторических вопросах для собственной текущей легитимации, что может иметь негативные последствия. Если политическая элита сама поверит в то, что она говорит, то она окажется неспособной модернизировать себя и осуществлять ту программу перспективных преобразований, которые нужны обществу.

– В одной из статей вы пишете о том, что база для распада СССР была заложена чуть ли не сразу после революции. Расскажите об этом поподробнее.

– Действительно, важнейшая причина крушения СССР была заложена в модели государственного устройства, принятой сразу после революции (1918 г.). В конституции 1924 года СССР объявил себя федеративным государством – состоящим из разных субъектов. Юридически, однако, был закреплен конфедерализм, потому что допускалось право сецессии (выхода субъектов из федерации). Но реально это было унитарное государство, поскольку федерализм был фикцией в условиях господства коммунистической диктатуры. Он был внутренне противоречив, построен по национальному и даже этническому принципу и при этом ассиметричен.

В состав советской федерации входили другие федерации, например, российская была в составе советской. Это нонсенс. При этом не работал принцип равенства субъектов. Были союзные, автономные республики, национальные автономии. Это такая «матрешечная» структура, созданная в основном для того, чтобы парализовать попытки союзных республик отделиться.

– России в наследие от СССР достался неэффективный федерализм, построенный теоретически по национальному признаку. И хотя современная конституция не допускает права сецессии (отделения) субъектов федерации, тем не менее, если нет гражданской нации, и если федерализм является ассиметричным, то это мина замедленного действия, которая может взорваться в случае ослабления центральной власти.

– С одной стороны, была создана сложная система, парализующая возможность отделения, с другой стороны, оно было предусмотрено юридически. Для чего?

– Чтобы облегчить вхождение в состав Советского Союза другим народам, когда революция и коммунизм победят во всем мире. Можно сказать, что процесс распада СССР, который произошел в 1991 году, зеркально отражает процесс создания Союза, только в обратном порядке. Сначала ослабляется абсолютизм коммунистической партии, происходит отмена однопартийной диктатуры.  Затем устранение соответствующей статьи из конституции ведет к началу дискуссии о конституционности самой системы. Если конституция действует, то союзные республики вправе реализовать свое право на отделение. И они заявили о нем. Их выход из СССР осуществился в рамках советской же конституции.

– Что вы можете сказать относительно популярной сегодня дискуссии о гипотетической возможности сохранения СССР?

– Я думаю, что на финальной стадии предотвратить распад СССР было уже нельзя. Можно было пролонгировать существование подавлением и возвратом к тоталитарной системе. Но, к счастью, этого не произошло.

Возможность сохранить интеграционную систему была на ранних стадиях. Необходима была постепенная трансформация, с развитием рыночной экономики, НЭПа в 20-е годы. В послевоенный период теоретически также существовала возможность пойти на реформы, отказаться от жесткой вертикали однопартийной диктатуры, сменить тоталитарный режим на авторитарный.  Кроме этого, стоило пересмотреть структуру советского федерализма.

Если бы политическая элита видела перспективы современного глобализирующегося мира, пошла бы на большую информационную открытость, своевременные преобразования, то результат мог быть совершенно другим. Как минимум, это сохранение более эффективной системы связей в новых интеграционных объединениях.
IQ

Автор текста: Селина Марина Владимировна, 9 октября, 2017 г.