Букварь революции

Послереволюционная ликвидация неграмотности среди взрослых преследовала четкие политические цели. Наряду с грамотой, люди должны были освоить новую идеологию и разговаривать на языке власти. Чтобы реализовать этот амбициозный проект, в СССР массово выпускали азбуки для взрослых, которые и учили говорить и думать так, как это было нужно идеологам коммунистического проекта. О букварях революции IQ рассказала доцент Школы культурологии НИУ ВШЭ Ирина Глущенко.

Воспитание лозунгами

Общество, строившее социалистическую индустрию, нуждалось в образованных работниках. Однако в обучение грамоте (умению правильно говорить и писать) вкладывалось и формирование единственно верного мышления.

Буквари для взрослых учили читать и писать на примерах лозунгов, они встраивали в сознание готовые политические шаблоны: «Советы — наша сила!». «Идеология букваря должна не просто… заучиваться, но интериоризироваться», — отмечает Ирина Глущенко. Умение использовать правильную лексику помогало людям освоиться в новом обществе. Они учились выступать на собраниях, вести протоколы, писать заявления, жалобы, а потом — и доносы.

Ликвидация неграмотности, охватившая более чем двадцатилетие после революции, была крупнейшей культурной кампанией в истории Европы. Она опиралась на опыт прошлого, начиная со знаменитой Kulturkampf в Германии времен Бисмарка. Но масштаб задач и размах работы, проводившейся в СССР, «были совершенно беспрецедентны», уточняет Глущенко. В кампанию была вовлечена огромная масса людей: в качестве учеников, преподавателей, организаторов обучения. Формирование литературной речи было неотделимо от усвоения идеологических оборотов.

«Ты не сыта, но ты не раба. Ты не раба, ты рада. Ты рада советам, бары не рады. Мы не сыты, но мы не рабы». В этих гипнотических текстах «я» постепенно перетекало в «мы», возникало ощущение общности учеников, а шире — и граждан новой страны. Сентенции из дореволюционных букварей были куда более приземленными: «У бабы была рубаха. Баба мыла рубаху». 

Дореволюционный букварь создавал образ тоскливого и неизменного  патриархального быта. Взрослые учились на фразах: «Щи да каша — пища наша», «Ложась спать, о грехах подумай», «Лучше бедность, да честность, чем прибыль, да стыд», «Мы пили вино и пиво». Тут были и назидания, и бытовые коллизии, и криминальные сюжеты: «У нашего соседа воры увели коня», «Преступник хотел скрыться».

Советский букварь, по словам Ирины Глущенко, — «иной космос». Он настойчиво напоминал о социальных конфликтах и одновременно рассказывал о положительных трансформациях: «На смену старому миру идет мир труда», «Новые времена — мы сами в советы идем, и сами дела там ведем». Книги призывали граждан активизироваться. «Обучающийся… приобщается к борцам и строителям Советской России», — говорилось в «Букваре для взрослых», изданном в 1921 году. Создавалось единое общество, в котором ученики и учителя были политически солидарны и вместе постигали новую идеологию.

Азбука революционной экономики

По букварям можно проследить, как строилась советская экономика. Если в старых пособиях звучали сельские мотивы («Баба работала. Она пахала, бороновала. Хороша баба», «Нищие ходили по селу»), то в новых азбуках речь идет об индустриализации, заводах и фабриках.  «Мы все построим, — обещает один из букварей. — Исправим мосты, добудем руду… Паровозы, вагоны починим».

Параллельно шла урбанизация: исход крестьян в город, где они устраивались на заводы. Некоторые буквари обучали производственной жизни, фабричной дисциплине, непонятной сельским жителям, которые привыкли к другому укладу: «Нам рано надо на работу, на завод. У нас один час на обед».

Книги рассказывали и о многообещающем взаимообмене города и деревни: «С заводов плуги, серпы, ситцы разные в деревню повезем. А из деревни хлеб, картофель, масло в город повезем». Дальше делается оптимистичный, похожий на заклинание вывод: «Тогда разруха с голодом пройдут, когда деревня с городом рука об руку пойдут».

Нередко составители букварей хотели создать пособие для самых разных аудиторий и в итоге соединяли сюжеты без всякой логики. Получались тексты, напоминающие детскую игру в чепуху.  

«Амур — река. У села рос саксаул. Мама мела сор. Маркс умер», — сообщает букварь для взрослых, изданный Киргизской центральной чрезвычайной комиссией по ликвидации неграмотности. Здесь в единый текст «сложены» разнородные образы и термины. «Муха сосала сахар. Сахару мало. У Маркса ум. Комар кусал руку». А вот и немного “геополитики”: «Крым — страна татар. Румыны хитры и скрытны. Хохлы тихи и скромны».

«Средневековое» назидание

Для преподавателей и активистов, ведущих работу в деревне, выпускалась специальная периодика: «Деревенский самоучка», «Листок просвещенца», «Листок самообразования» и пр. Эти издания «позволяют убедиться, что в процессе ликвидации неграмотности людям давались не только навыки чтения и письма, но и общие представления о мире», комментирует исследователь. Так, ученики привыкали делать краткие записи, вести листок расходов, составлять заявления. Их знакомили «с метром, килограммом, литром и гектаром».

Журнал «Деревенский самоучка» (издавался Московским губполитпросветом в середине 1920-х) поражал сочетанием прагматичности с романтическим взглядом в будущее, рассказывает Ирина Глущенко. Одним из его постоянных сюжетов была мечта о полете в небо, «рывке в неизвестное». Там есть, например, текст, который называется «Разговор у воздушного шара».

Занятия рекомендовалось строить в традициях средневековой риторики — в форме вопросов и ответов. Например: «Какая власть у нас теперь? Советская… Из кого состоят советы? Из бедняков, рабочих и крестьян. Чьи интересы защищают Советы? Интересы трудящихся. Из всего этого ясно, что наша сила есть что? Наша сила — Советы». «Заучивание идеологических формул новой власти происходит вместе с освоением навыков логического рассуждения», — добавляет автор исследования.

Любопытно, что упражнения по арифметике тоже были идеологически заострены. Так, например, подсчитывались несчастные случаи на заводах в царской России.

Новые слова стучали в головах у вчерашних крестьян, как у Марфы из книги А.Г. Гусевой «В стране свободного труда. Рабочая книга для городских школ малограмотных» (1927 года). «Слово “индустриализация” сверлило у Марфы мозг. А переварить это слово ее голова отказывалась». Более грамотная работница разъяснила ей сущность этого термина: «Нам нужно много машин, да еще таких, чтобы они по своему усовершенствованию были выше заграничных. Для этого нужно строить заводы, которые бы вырабатывали нужные нам машины. Тогда мы не будем зависеть от заграничного капитала. Вот, что значит индустриализация».

В титрах фильма Дзиги Вертова «Шестая часть мира» (1926) говорится о том же: «Обменять нашу пушнину — на необходимые нам машины, — чтобы еще скорей росло — наше собственное строительство машин, — на машины, производящие машины».

«Старик Синицкий из «Золотого теленка» тоже мучился словом «индустриализация», — говорит Ирина Глущенко. — Но у него была другая проблема: он не мог поделить его на осмысленные слоги для шарады. Однако в конце концов Марфа выучится новому советскому языку, а старик — нет». 

Шаблоны разговора с властью

Советские граждане должны были уметь делать доклады и участвовать в прениях. Ликвидация неграмотности включала формирование культуры публичных выступлений. Но, осваивая риторику, люди начинали говорить отнюдь не языком Пушкина и Лермонтова и даже не языком Плеханова и Ленина.

Речь Шарикова из «Собачьего сердца» Булгакова — лишь отчасти художественное преувеличение. «Я, может, своего разрешения на операцию не давал <…> а равно и мои родные. Я иск, может, имею право предъявить », — говорит персонаж. Он хорошо освоил советский канцелярит и научился манипулировать его понятиями. 

Речь недавно просветившихся советских людей изобиловала бюрократическими штампами. Это нередко понимали и сами носители нового языка. «В нашем разговоре слишком чувствуется канцелярский язык, — сетовал один из участников кампании. — Все эти «непринятие мер предосторожности», «вследствие», «во избежание невозможности» режут ухо».

Вот как рассуждают, например, персонажи «Котлована» Андрея Платонова: «Счастье произойдет от материализма, товарищ Вощев, а не от смысла. Мы тебя отстоять не можем, ты человек несознательный, а мы не желаем очутиться в хвосте масс ». Или: « План личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном уголке». Как отмечал Иосиф Бродский, Андрей Платонов особенно тонко почувствовал язык эпохи: «Он заводит русский  язык в смысловой тупик или — что точнее — обнаруживает тупиковую философию в самом языке».

Показателен и диалог из рассказа «Обезьяний язык» (1925) Михаила Зощенко. Речь идет о пленарном заседании:

–… Неужели и кворум подобрался?

– Ей-богу, — сказал второй.

– И что же он, кворум-то этот?

– Да ничего, — ответил сосед, несколько растерявшись. — Подобрался, и все тут.

– Скажи на милость, — с огорчением покачал головой первый сосед. — С чего бы это он, а? 

В этой сценке видно, что собеседники обмениваются кодовыми сигналами, говорящими об освоении новой лексики. «Смысл слов им ясен не до конца, но гораздо важнее то, что слова эти они уже выучили», — комментирует исследователь. Так постепенно складывался новый «советский язык».

«Деревенский самоучка» печатал образцы заявлений и отчеты о воображаемых собраниях, которые могли стать образцом для реальных. Освоение бюрократического языка шло по восходящей: постепенно крестьяне учились переписываться с властью и успешно манипулировать нужной фразеологией в своих целях.

«Шаблоны, предлагаемые авторами просветительского журнала, успешно будут применяться в сотнях тысяч и даже миллионах писем трудящихся, — говорит Ирина Глущенко. — Знали ли ликвидаторы, сколько доносов и жалоб впоследствии будет написано «по всем правилам» вчерашними неграмотными гражданами?»

Конструирование реальности

В области грамотности СССР примерно за 20 лет (1917-1939) удалось достичь того, на что «Британии, Франции и Германии потребовалось, по меньшей мере, столетие», подчеркивает американский историк Бен Эклоф. Во вторую половину ХХ века СССР вошел как общество всеобщей грамотности.

Впоследствии похожие кампании проводились в странах Азии, Африки, Латинской Америки. Даже там, где государство не ориентировалось на советскую политическую модель, оно опиралось на советский опыт, указывает Ирина Глущенко. Тем не менее, результаты этих кампаний были скромнее.

Успешность советского опыта ликвидации неграмотности определялась не только массовостью. Дело в том, что этот культуртрегерский проект осуществлялся параллельно с кристаллизацией новой реальности. Обучение правильной речи в Советском Союзе происходило «вместе с радикальным изменением всего образа жизни и труда населения», поясняет Ирина Глущенко. Тем самым приобретаемые навыки немедленно оказывались востребованы и оттачивались в повседневной жизни. Так люди, с одной стороны, конструировали новую культурно-идеологическую реальность, а с другой — старались выжить в новом обществе. IQ

Автор исследования:

Ирина Глущенко, доцент Школы культурологии НИУ ВШЭ

 

Автор текста: Соболевская Ольга Вадимовна, 26 октября, 2017 г.