Невольники Октября

Накануне революции 1917 года русский человек остро ощущал несвободу и хотел покончить с ней любой ценой. Новый строй напрямую ассоциировался с избавлением от гнета старого режима. Обещания большевиков дать волю и ликвидировать социальную несправедливость упали на благодатную почву. Но цена оказалась высока, а свобода – недостижима. На переходе из темного прошлого в светлое будущее «бронепоезд» свернул в насилие и классовую борьбу.

О том, к каким идеалам стремились и что получили, рассказывает профессор департамента политической науки НИУ ВШЭ Игорь Орлов.

Игорь Орлов
 доктор исторических наук, профессор, заместитель руководителя департамента политической науки факультета социальных наук, заместитель заведующего Научно-учебной лабораторией исследований в области бизнес-коммуникаций НИУ ВШЭ, автор книг по социальной и политической истории России XX века

«…теперь будьте господами»

Социальная справедливость в сознании русского народа издавна воспринималась эгалитарно – как справедливость в равенстве. Причем не в равенстве возможностей, а прежде всего, общественных статусов и имущества.

Свобода и до революции и после виделась волей, то есть ликвидацией несвободы. При этом ограничения  свободы, по мнению населения, должны касаться только власти, но не человека в отдельности. Власть несправедлива? Ее нужно ввести в рамки и заставить быть справедливой. А меня не нужно, я буду жить по законам совести, которые устанавливаются не чиновниками, а свыше.

Самодержавие в России всегда стояло на четырех столпах: царская власть 1) от бога, 2) справедливая, 3) кормящая, 4) сильная. В дореволюционный период все они пошатнулись. Власть перестала кормить: засуха, последствия мирового кризиса, безработица, длительная депрессия начала ХХ в. Перестала быть справедливой: массовые расстрелы рабочих в Кровавое воскресенье 1905 года и на Ленских приисках в 1912-м. Открытое обсуждение интриг царицы с Распутиным и выпуск к 300-летию дома Романовых марок с изображением императоров (до этого портреты печатались только на деньгах) подтачивали сакральность власти, а уверенности в ее силе поубавилось после поражения в войне с Японией.

Такая власть уже не рассматривалась народом как своя. А значит, перестала считаться справедливой, дающей свободу и обеспечивающей равенство. Большевики на этом сыграли. Пообещали установить эгалитарную справедливость, сломать старый «несвободный» строй и дать новый под очень, как писал Владимир Короленко, заманчивым для масс лозунгом: «До сих пор вы были в угнетении, теперь будьте господами… Повеличались одни… Теперь…пусть повеличаются другие».

Из письма крестьянина Новгородской губернии Дмитрия Чусова, 1918 год*:
«В России совершился переворот, и объявилась революция, в ознаменовании события дома наши украсились флагами, в знак обновления, с торжественным крестным ходом, духовенство служило молебны за свободу народов России...». 

 Из письма М. Калинину рабочего Василия Иванова, январь 1924 год:
«Социалистическое общество будущего, к которому мы стремимся всей душой, должно в конечном итоге изжить применения и меры старого темного прошлого царей-палачей – держать людей в тюрьмах-мешках... Тем более у нас, в свободной стране, не должно быть насилия над святой свободой человека».

Палка для угнетателей

С первых дней революции свобода, равенство и справедливость стали обретать классовый характер: действовать только в отношении неимущих и не применяться к тем, кто до революции диктовал обществу несвободу и рассматривал неравенство как норму.

Из письма в Совнарком одного из жителей Петрограда, 1917 год:
«Свобода для буржуазии - погибель пролетариата… Свободные 20 миллионов русских буржуа сделают остальные 160 миллионов такими рабами, какими они никогда и не были. Свобода должна существовать только для 160 миллионов, остальные 20 миллионов должны подчиниться большинству. 

Одним из главных инструментов в достижении свободы и узаконенной формой строительства нового мира становится насилие – «разрушим до основанья, а затем…».

Из письма в Совнарком одного из жителей Петрограда, 1917 год:
«… свобода должна быть только для угнетаемых. Для угнетателей нужна палка. Только палкою введем справедливость на нашей земле».

Такого масштаба насилия вожди пролетариата не предполагали. Ленин говорил, что все обойдется малой кровью: народ созрел, верхи не могут, низы не хотят. На самом деле страна оказалась ввергнута в жесточайшую гражданскую войну.

Общество было пропитано ненавистью к представителям прежней власти. Это не значит, что насилия не существовало раньше, но революция поставила его на государственную основу. А для его легитимизации большевики нашли хорошую формулу с феноменом врага во главе: мы одни в неприятельском окружении, у нас пятая колонна, поэтому вынуждены прибегать к силе.

 Из письма неизвестного:
«… офицеров – жандармских, полицейских и классных чинов полиции, а также министров и т.п. высших дворян с крупными помещиками во главе, кои имели до 100 десятин включительно, сюда же все чины охранного отделения и тайной полиции, – сгруппировать и отправить все без исключения вышеуказанные категории в Соловецкий монастырь, убрав из последнего всех монахов и попов… Будь на то моя воля их я бы отправил прямым сообщением по адресу: Ленинград, Петропавловская крепость. Трубецкой бастион, камера Шульца-Бенковского и казнил. Давно пора Вам прибрать в безопасное местечко эту погань, чтобы не отравляли своим проклятым дыханием Рабоче-Крестьянскую Россию».

Право на личное

В России никогда не было четко осознанного права индивидуальных свобод. За исключением узкого круга околокадетской публики, русские люди особо не размышляли о личных правах: есть мир (община) и надо жить по его стандартам.

В революцию народ ждал свободу в виде несвободы для власти: власть – под контроль, а мы делаем, что хотим. Получилось наоборот. Вот тогда «личная» тема зазвучала, причем не только со стороны интеллигентов.

Она стала актуальна в 1918–1919 годах, как только столкнулись с комбедами, раскулачиванием, продотрядами, продразверсткой и на собственном опыте почувствовали, что такое новое понимание свободы.

 Из письма во ВЦИК жителей села Медного Тамбовской губернии, 1920 год:
«Со стороны агента Кирсановского Упродкома и руководимого им продотряда было проявлено столько беспощадной суровости и нечеловеческой жестокости, что население во все время пребывания продотряда находилось в паническом состоянии. Насилия и расправы проявлялись в самых диких формах. Немало пришлось перенести побоев, как рядовым гражданам, так и членам сельского Совета. Последние в течение нескольких ночей, не взирая на лютые морозы, держались под арестом в холодном помещении. Плетка и приклады, гулявшие по спинам граждан, невольно напоминали старое время проклятой эпохи царизма...».

Люди постоянно ощущали на себе несправедливость: прошли красноармейцы, отняли все, следом белая гвардия – то же самое, потом махновцы с лозунгом «Бей красных, пока не побелеют, бей белых, пока не покраснеют». При такой жизни в массовом сознании существовало два потока. С одной стороны, население было вынуждено держаться сообща, понимая, что иного пути нет. С другой, поскольку ситуация касалась каждого, – задумываться о собственных правах.

Из письма М. Калинину жителя Великих Лук Ивана Миклашевича, 1921 год:
«Хотя и революция, но все-таки нужно к жизни человеческой относиться осторожно, вдумчиво разбираться в деталях виновности, взвесить все и тогда только, после тщательной фильтрации, приводить приговор в исполнение».

Из письма управляющему делами СНК В. Бонч-Бруевичу гражданки А.  Дебор из города Керенска Пензенской губернии, 1919 год:
«А жаловаться некому и некуда. Не пожалуешься же в высшую инстанцию, ибо там зачастую сидит брат или сват обвиняемого, и тебе еще нагорит за твою жалобу… Учреждений для научения справедливости граждан сколько угодно: и Чеки и Веки и Печеки и Ревтрибуналы, всего не перечтешь, а вот обиженному гражданину и деваться некуда: или молчи или заявляй в Ч.К., где не исключается возможность, что из обвинителя ты не превратишься в обвиняемого».

Шаг вперед и два назад

Первый шаг к справедливости советская власть гарантировала «Декретом о земле», провозгласившим отмену частной собственности, конфискацию помещичьих наделов и их переход в распоряжение крестьян. Но уже через несколько месяцев выходит «Основной закон о социализации земли», который фактически отказывался от принципов Декрета – земля национализировалась, объявлялась государственной.

Дальше «Декрет о мире». Населению обещалось заключение справедливого мира – не сепаратного, без аннексий и контрибуций. На самом деле все три принципа были нарушены.

Затем – «Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви». Народ посчитал его неправильным, не понимая, как церковь вообще может быть отделена. Улицы городов заполнили протестующие толпы.

Не столь масштабно отреагировали граждане на разгон Учредительного собрания. Но тоже с уличными протестами и письмами к власти. Говорили о несправедливости разгона: ведь вы, большевики, тоже участвовали в этих выборах, а теперь неожиданно уничтожаете волеизъявление народа, подменяете его диктатурой пролетариата.

Несправедливость в решениях властей видели предприниматели, незаконно лишенные собственности. Так называемая "красногвардейская атака на капитал" (декреты в том числе о национализации предприятий) была совершенно популистским ходом, чтобы сломать сопротивление бизнеса. По большому счету известен только один указ о национализации – Ликинской мануфактуры, чей хозяин сбежал за границу. Все остальное – последствия деятельности фабрично-заводских комитетов, которые просто приходили к промышленникам и диктовали свои условия. Бизнесмены не могли работать, ждали договоренности, а так как она не наступала, бросали предприятия и уезжали.

В то же время лозунг «Фабрики – рабочим!» звучал в пустоту. Рабочие в фабриках не нуждались. Они хотели стабильной зарплаты, и им было все равно, как управляется предприятие. Не зря над лозунгами потом шутили: «Землю – крестьянам, фабрики – рабочим, море – матросам».

За что боролись?

Советская власть принесла крестьянам чудо – электричество. Лампочку Ильича воспринимали прорывом из тьмы к свету, и это подавалось как новое ощущение свободы.

Выходцы из деревни переезжали в города – учиться, работать. Пропагандировался культ маленького человека и равенство возможностей: перед обычным гражданином, если он способствует процветанию социалистической родины, открыты все двери.

Но при этом реальность вызывала все больше вопросов. К концу 20-х годов социальная программа, заявленная на старте революции, оказалась размытой. Крестьяне не получили главного – права распоряжаться землей, горожане – достойных заработков. Для интеллигенции основной несправедливостью и несвободой стала невозможность реализации творческого потенциала.

Из письма М. Калинину крестьянина Уральской области А. Чумова:
«Стремится ли рабочий почище одеться, получше покушать, иметь чистую, просторную и светлую квартиру? И чтобы достичь всего этого крестьянину, т.е. почище одеться, получше покушать, иметь просторный дом, он старается, бедняга, ночи не спит, копается, как жук. Наймешь подсобника, батрака, чтобы расширить свое хозяйство, старается побольше посеять, больше скота развесть, заработать на стороне, чтобы и запастись на черный день. А тут политика, стой, говорит. Ты расширяешь хозяйство, наймуешь батраков, – эксплуататор ты, кулак, давай мы тебя немного постригем политикой-то, чтобы ты немного осел…». 

В 1927 году была запущена кампания – гражданам предложили ответить на вопрос, что за первые 10 лет своей жизни им дала новая власть. Кто-то высказался анонимно, кто-то открыто, но общий смысл был таким: из того, что обещала, не дала почти ничего.

Справедливости нет. Повсюду нэпманы, пьяный разгул, безработица. К концу гражданской войны в стране полтора миллиона управленцев – больше, чем рабочих. Во всех органах коррупция. Власть ведет себя не по-большевистски – на местах вместо попов коммунисты. «Красные» директора промпредприятий создают подставные фирмы, оформленные на родственников, деньги от продажи запасов продукции перетекают в частные карманы (так называемый «период разбазаривания промышленности»).

Из письма И. Сталину киевского рабочего Темкина, 1927 год:
«Сейчас те же капиталисты-буржуи живут, опять наживаются и все при власти рабочих. Как смотрит рабочий, измученный, истрепанный, больной, никак не могущий оправиться за 10 лет революции? Да он готов броситься разорвать его на кусочки, уничтожить на кусочки его, злоба кипит, рабочий недоволен..». 

Из письма Ф. Бобрикова из Малоархангельского уезда Орловской губернии:
«Приезжают [местные ответственные работники] в какое-нибудь село, напьются самогону и требуют хорошую подводу, а если не будет хорошей лошади — угрожают гражданам оружием. Живут в шикарных квартирах. На Рождественские праздники советские служащие и тому подобные получили подарки, как передавали. Учителя некоторые обратились, чтобы получить для детей на елку, получили категорический ответ, что после дадим, а некоторым крестьянам говорят: "Вы недостойны"». 

Из письма М. Калинину жителя Владимирской губернии А. Меркулова:
«Мы на бирже труда. Во дворе много народа всякого: мастеровые – созидатели благополучного счастья самодовольных людей, чернорабочие, землекопы и прочие. Тут есть голодные, раздетые, босые, оборванные, немытые. Тут брань... – это точно скотское стойло. Неужели человек подобен скоту? Ведь они тоже люди, с таким же организмом. Почему они не имеют прав наслаждаться жизнью? Может быть, кто скажет, что это – пьяницы, бродяги, лентяи. Ничего подобного. Это рабочие, ищущие пропитания, ради насущего хлеба. Они просят работы и подвергнуты суровой нужде. Другие лишены всяких надежд на обеспечение жизни».

Непонятно, за что боролись, проливали кровь. Зачем сломали одну несвободу–несправедливость, чтобы построить другую.

Из письма демобилизованного солдата из крестьян Саратовской губернии Петра Шаповалова:
«..где же искать правду и от кого ожидать помощи, и за что же я служил десять лет и чего добивался и для кого, если не имею ни семьи, ни дому, ни куска хлеба, никакого хозяйства и никакой надежды на будущее… Для кого же мы добились свободы, вот подходит весна, люди собираются сеять, а нам нечего и нечем. Мы должны быть опять без куска хлеба и на будущий год».

Из письма М. Калинину рабочего А. Сорокина:
«... чем больше рабочий будет проявлять интенсивности, тем больше будут плодиться бюрократы, которых и сейчас в изобилии. Когда возвращаешься с работы в дачных поездах, уже становится рабочему неудобно входить в вагон: не потому, что боится, а потому, что видит грубую неправду, когда одни нагружены физическим трудом больше, чем на 100%, тогда как другие обросли жиром больше, чем на 100%».

Были и бытовые сравнения: до 1917 года я получал столько-то, сейчас, в 1927-м, меньше. Какой смысл в революции? До нее рабочий мог снимать двухкомнатную квартиру. Теперь не может. Больше того, новая система несправедлива: выделили квартиры на завод, отстоял очередь, а дали родственнику директора.

Коррупция разрослась так, что в 20-е годы пришлось проводить чистку всех институтов. Наименее коррумпированными оказались чекисты и судейство, наиболее – милиция, места заключения, Наркомпрод, Наркомфин. Но система взяточничества уже укоренилась. Население, с одной стороны, рассматривало ее как несправедливую, а с другой, само же пользовалось, тем самым поддерживая несправедливость.

Из письма в Казачий отдел ВЦИК сотрудника Хоперского Окружного военкомата И. Евстратова, 1920 год:
«Во всем видна протекция, дружба за счет службы, основанная на принципе "рука руку моет", отчего дана широкая возможность всем хитрым и льстивым, но чуждым нам по духу и идее людям, удобно примазаться и занять теплое местечко, угодивши или непосредственно "Советской шишке" или через его жену добившись того или иного выгодного положения».

Игры в справедливость

Революция провозгласила свободу классовую, но в реальности деление на классы в этом смысле было достаточно условным.

Из письма М. Калинину середняка В. Халина, 1925 год:
«У нас раньше существовали следующие классы: дворяне, попы, мещане, кулаки, рабочие и крестьяне. Привилегия была богатому классу. В настоящее время тоже существуют классы: коммунисты, бедняки, рабочие, середняки и кулаки; привилегия коммунистам и беднякам».

Уровень свободы различался для социальных групп. Например, коммунисты. Член партии, конечно, обладал большей свободой, хотя, казалось бы, у него должна быть дисциплинирующая несвобода (не могу этого делать, потому что я "ум, честь и совесть эпохи").

Или номенклатура. С особой "волей" и привилегиями для тех, кто занимал ответственные посты. Высокий уровень произвола для чекистов. В первую очередь, низового аппарата, в период, когда у них было право внесудебного расстрела.

Возможность самоуправства и насилия как проявлений внутренней свободы пьянила, позволяла рассчитаться за неудачи в прошлом. Никем не уважаемый до революции сельский пьяница становился комиссаром и мог получить что угодно – от женщины, которая раньше его не замечала, до дома арестованных им кулаков.

Чем выше поднимались по социальной лестнице, тем шире свободу и справедливость трактовали в свою пользу. В 20-х годах бывший красноармеец из Одесской губернии писал Михаилу Калинину о том, что, отвоевав за революцию, стал нищим, не нашел места в новой жизни, в то время как вожди, по его мнению, имеют хорошие дома и зарплаты. На что Калинин ответил: в чем несправедливость? Каждому – по заслугам. То есть вместо официальных лозунгов, по сути, спускалась новая формула: вам внизу – по труду, а нам наверху – по заслугам.

Игра свобода–несвовобода, справедливость–несправедливость, равенство–неравенство была сплошь и рядом. К примеру, система социальных лифтов. До революции лифт работал только с точки зрения Табели о рангах и постоянно сокращался, чтобы ограничить проникновение «посторонних» в потомственное дворянство. Теперь карьеру можно было строить разными путями: через образование – отменены вступительные экзамены в университеты, созданы рабфаки; по комсомольской и партийной линии; в Красной армии и так далее.

То есть количество лифтов увеличилось, и население воспринимало это как новую социальную справедливость. Но одновременно и несправедливость: появилась номенклатура, система закостенела, подняться на лифте в ней можно было лишь до определенного этажа.

Повеличались одни, теперь пусть повеличаются другие… Обещанный диктат большинства длился недолго. «Повеличалось» опять меньшинство. Революционной свободе, понимаемой как стихия, быстро прижали хвост. Чтобы убрать это понимание, властям пришлось закручивать гайки, и единственным вариантом оказалось насаждение нового уровня несвободы.

Из письма неизвестного:
«Создалось страшное недоразумение и взаимное непонимание. Между Властью и народом образовалась непроходимая грань. Народ начинает молчать. Молчит все... Невольно встает вопрос: какая же разница между старой и Новой Властью? Невольно начинаешь думать, что такова вообще природа Власти. Мы переживаем страшную трагедию. Старая Власть всякие недовольства разрешала только штыками, новая — тоже».

Из письма В. Ленину рабочего  К. Антонова, 1920 год:
«Так как обманула нас русская революция, посулив всяческие свободы, а на деле превратив в несмеющих пикнуть рабов разного рода демагогов, не желающих считаться ни с какими историческими законами и опытом и заглушающими голос подлинной звоном своих громких набивших оскомину фраз, так не обманет никто из вновь грядущих насильников, потому что их пути и цели нам известны. В заключение могу только еще раз повторить, что насильем и неправдой, во имя каких бы чаемых благ и под каким бы знаменем они не творились, вы не создадите социалистический рай, а только вместо одной группы хищников создадите другую и при том может худшую и более беспощадную». 

IQ
* Здесь и далее цитируются письма из сборника «Письма во власть, 1917–1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям», сост. И. Орлов, А. Лившин.

Автор текста: Салтанова Светлана Васильевна, 30 октября, 2017 г.