• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Товарищ Невский против тевтонского империализма

События XIII века глазами Сергея Эйзенштейна

©Essentials/ISTOCK

Исходный вариант сценария, по которому был снят знаменитый фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», увидел свет в 12-м номере журнала «Знамя» за 1937 год. Сам фильм вышел на экраны спустя год, в декабре 1938-го. Уже из простого перечисления ключевых дат понятно, что мы имеем дело с экстремальным случаем медиевализма, сформировавшегося не просто в предельно жестких рамках сталинского тоталитарного искусства, но и в обстановке надвигающейся мировой войны. О том, какое Средневековье получилось в кинофильме «Александр Невский», текст Дмитрия Добровольского.

Сталинская Русь

Советская пропаганда неохотно признавала изменчивость режима, который обслуживала: «незыблемость ленинских принципов» выступала залогом устойчивости системы. Однако на практике и политика, и экономика, и культура второй половины 1930-х существенно отличались от того, что было в стране десятью-двенадцатью годами раньше. Если в середине 20-х Сталин только боролся за место лидера, то теперь его авторитет был неоспорим, а те, кто рисковал усомниться, быстро исчезали в жерновах репрессивной системы. Кардинально изменилась экономика, полностью подчиненная задачам «индустриализации». Решительные трансформации наступили в области идеологии и культуры.

Идеология 1920-х годов формировалась вокруг идеи мировой революции. Новый тип социальных отношений, создаваемый в стране Советов, должен был в кратчайшие сроки распространиться по всему земному шару. Очевидно, что объективные историко-культурные различия, в силу которых человечество делится на разные народы и государства, затрудняли достижение обозначенной цели. Значит, эти различия следовало устранить. Конечно, не обходилось и без оруэлловского двоемыслия — национальное самосознание малых, угнетаемых эксплуататорами этносов предлагалось всячески укреплять (а то и формировать с нуля), ибо оно могло быть орудием в борьбе против классового врага. Но патриотизм «больших» народов, и прежде всего — русский патриотизм, оценивался однозначно негативно.
 

И Киевская Русь, и удельные княжества, и Московское государство, и императорская Россия — все это были кровавые режимы, ради торгашеской выгоды подчинявшие себе новые и новые земли. Если и рассказывать об этих государственных образованиях, то исключительно в ироническом ключе (в чем преуспел ведущий официальный историк 1920-х гг., заместитель наркома просвещения М.Н. Покровский).
©Wikipedia
 

Однако время шло, а мировая революция не приближалась. Наоборот: чем дальше, тем очевиднее становилось, что реальная политика по-прежнему развивается в логике противостояния великих держав, основные разломы и болевые точки которого были намечены в «имперском» XIX в. Более того, идеи национального величия, опирающегося на патриотические чувства и военную силу, находили отклик в массах — удачи Муссолини, Салазара, Гитлера и Франко складывались во вполне определенную тенденцию. И постепенно тема русского патриотизма, еще недавно осуждаемого, стала одной из важных частей советской пропаганды. Совместным постановлением Совнаркома и ЦК от 15 мая 1934 г. было восстановлено ликвидированное после революции преподавание «гражданской истории» в школах, а в двух ведущих университетах — Московском и Ленинградском — воссозданы исторические факультеты. Конец 1930-х прошел под знаком уничтожающей критики «антиисторической концепции» М.Н. Покровского, чье место заняли новые «живые классики», в частности — Б.Д. Греков, перу которого принадлежит регулярно переиздававшаяся при Сталине монография «Киевская Русь».

Товарищ князь

Не все фигуры и сюжеты допетровского периода возвращались в массовую память в прежних трактовках. По-новому изображались отношения Руси и Византии: если раньше их высшей точкой было крещение Руси, то теперь основное внимание уделялось дипломатическим успехам молодого государства, в первые же десятилетия своего существования «ставшего на один уровень» с могущественной державой ромеев. Заметному переосмыслению подвергся образ Ивана Грозного, оказавшегося «прогрессивным» правителем, жестокость которого была лишь ответом на коварство окружавших его врагов.

Перетолковывалось Смутное время: где раньше видели лишь беспорядочную анархию, теперь обнаружились черты классового противостояния, подходящего под определение «крестьянской войны». Впрочем, актуализация образа Александра Невского потребовала сравнительно мало усилий, особенно в той части, что касалась противостояния Западу. В 1937–1938 гг. агрессивный характер германского нацизма уже обозначил себя самым недвусмысленным образом. При этом советская пропаганда не придавала значения противоречиям между Германией и ее соседями: все страны Западной Европы представлялись как единый блок «империалистов», главнейшая задача которого — уничтожить первое в мире государство рабочих и крестьян. В таких условиях политика князя Александра, не только победившего шведов и крестоносцев, но и отказавшегося от союза с римским престолом, выглядела гениальным предвосхищением ситуации XX в.

Конечно, даже при таких сравнительно простых «вводных» не обходилось без противоречий. Большевики подчеркивали свое единство с народом, за рабочее дело сражались, по идее, и европейские антифашисты, а князь — это все-таки аристократ, максимум (если рискнуть и согласиться с «антимарксистскими» концепциями 20-х годов) — «ставленник торгового капитала». Но не случайно образ Александра в фильме С. Эйзенштейна подчеркнуто демократичен. В начальной сцене князь наравне с простыми рыбаками тянет невод, княжеский дворец в Переславле-Залесском — это в лучшем случае большая изба, по которой развешаны для починки те же самые сети, а план битвы на Чудском озере (как убеждают нас режиссер и сценарист) подсказан похабной сказкой, услышанной от кольчужного мастера Игната.

Профессиональные историки раскритиковали такую трактовку Александра Невского еще до выхода фильма на экран: в разгромной рецензии на первоначальный вариант сценария, опубликованной летом 1938 г. в журнале «Историк-марксист», один из ведущих советских исследователей Древней Руси М.Н. Тихомиров отмечал, среди прочего, что «авторы <…> совершенно напрасно придают Александру несвойственные ему демократические черты». И действительно, исторический Александр Ярославич не слишком церемонился с подданными. Не случайно в договоре, заключенном в 1266 г. для приглашения на новгородский престол младшего брата Александра — Ярослава Ярославича, — последнему было специально предписано: «А что, княже, брат твой Александр деял насилие на Новегороде, а того ся, княже, отступи».

Однако жестоковыйный диктатор, посылающий своих противников на плаху, не может быть настоящим борцом с империализмом. Поэтому ни конфликтам Александра с новгородцами, ни крутым расправам с оппонентами места в картине Эйзенштейна практически не нашлось. Единственное исключение — речь Александра в освобожденном Пскове, где князь признается, что «бил бы <…> и хлестал нещадно» псковичей и новгородцев, если бы они «проболтали ледовую сечу». Но чем вызваны эти слова — понять трудно: в массе своей «господа псковичи и новгородцы» сражались героически, и даже те, кто проявлял некоторую слабость, в конце концов совладали с собой и «охоробрились» не меньше прочих. К тому же, угроза так и остается угрозой и практически не нарушает единства народа и призванного им полковдца.

Епископ со свастикой

Еще большей схематизации подверглись противники Александра — епископ Дерптский Герман и тевтонские рыцари, кинообраз которых безоговорочно подчинен аналогии с нацистами. Взаимоотношения русских земель с Тевтонским орденом и стоявшим за ним папским престолом были запутанными. С одной стороны, имела место борьба за влияние в Прибалтике и Финляндии, осложнявшаяся религиозным фактором (идея вернуть Русь в лоно Римской церкви звучала на Западе не только в XIII, но и в XII в.). С другой стороны, в противостоянии, скажем, балтским племенам, сохранявшим во времена Александра Невского языческие обычаи, Русь и Орден, как государства христианские (и в равной мере не заинтересованные в появлении в регионе новых сильных «игроков»), находились по одну сторону баррикад. При этом русские князья и дружины не ограничивались одной только обороной. Напротив, за восемь лет до изображенных в фильме событий, в 1234 г. отец Александра Ярослав сам напал на Дерпт, разорил окрестности города и нанес рыцарям, вышедшим на защиту своих владений, поражение на реке Омовже (Эмбахе). Иначе говоря, в каком-то смысле поход на Псков, предпринятый тевтонцами в 1242 г., может рассматриваться как попытка реванша. Однако сценарист и режиссер не стали показывать эту сложность, сделав Русь страной исключительно мирной, а тевтонцев — стопроцентными агрессорами, чье существование — это война ради войны.

Примечательна речь, которую произносит в захваченном Пскове экранный аналог епископа Германа (в фильме этот персонаж остался безымянным): «На небе один Господь. На земле один его наместник. Одно солнце освещает вселенную и сообщает свой свет другим светилам. Один римский властелин должен быть на земле. Все, что непокорно Риму, должно быть умерщвлено».

В принципе, католические и православные полемисты средних веков обвиняли друг друга в нарушении церковного единства. Претензии римской церкви на первенство среди всех христиан также имели место (и были одной из причин раздора между западом и востоком христианского мира). Иначе говоря, за вычетом кровожадного последнего предложения этот монолог можно отнести к медиевальным. Но в контексте 1930-х гг. у слов клирика обнаруживается более близкий аналог — нацистский лозунг «Ein Volk, ein Reich, ein Führer!» («Один народ, один Рейх, один вождь!»). Стилизованная свастика на митре кинематографического Германа [стоп-кадр 42:15] окончательно закрепляет именно эту, совсем не средневековую параллель.

Щитники-стахановцы

Аллюзии на современность (как правило, в виде переиначенных публицистических штампов) пронизывают буквально каждую сцену фильма. Перед тем, как обратиться к Александру, вече призывает на борьбу с немцами боярина Домаша Твердиславича. Но тот отказывается руководить походом со словами «Не я, здругой нужен <…>. Вождь нужен, братья». Едва ли зрителю сталинского времени приходилось долго вспоминать, кого обычно именовали вождем (и почему вождь заведомо выше любых выборов). Как минимум дважды, — на вече в Новгороде и в разговоре с Василием Буслаем на берегу Чудского озера — князь Александр повторяет, что биться с врагом надо на чужой земле, весьма точно предугадывая советскую военную доктрину конца 1930-х. Даже нарочитая «лапотность» Руси (возмутившая профессиональных историков не меньше «сусального демократизма» главного героя) может быть понята как отсылка к индустриализации: столкнувшись с закованными в железо крестоносцами, «лапотные» купцы и ремесленники начинают трудовое соревнование («— Копейщики тысячу копий дают. — Пятьсот щитов изготовим. — Тысячу! — Полтысячи топоров отдаем! — Тысячу!»), и в итоге побеждают орденскую военную машину, как бы слаженно она ни двигалась [фрагмент 39:06–40:04]

Трудно не увидеть за этой сюжетной линией аналогии со стахановским движением, начавшимся в СССР в 1935 г.Справедливости ради надо отметить, что решительное осовременивание сюжетной линии и большинства персонажей не помешало появлению в фильме С. Эйзенштейна ряда аутентичных деталей. Критические отзывы историков на первоначальную версию сценария были приняты во внимание и режиссер привлек к работе над фильмом нескольких консультантов, в числе которых — наряду с уже упоминавшимся М.Н. Тихомировым — оказался крупный археолог, будущий первооткрыватель новгородских берестяных грамот А.В. Арциховский. В результате этого сотрудничества наиболее вопиющие ошибки были исправлены, более того — С. Эйзенштейну удалось дополнить традиции изображения Древней Руси, накапливавшихся в русском искусстве с XVIII в. Так, характерны для XII–XIII вв. силуэты и декор белокаменных соборов, выступающих фоном для нескольких сцен фильма.

Имеет параллели в источниках XIII в. и знаменитая сцена, в которой рыцари проваливаются под лед. Даже похабная скоморошина кольчужника Игната — не изобретение создателей сценария, а фрагмент подлинной сказки «не для печати», помещенной в известном собрании А.Н. Афанасьева под № 1. Впрочем, и с этими фрагментами средневековья в фильме обошлись весьма вольно: прототип главной скульптуры на фасаде псковского собора — изображение царя Давида-псалмопевца — в действительности находится во Владимиро-Суздальской земле, на фасаде церкви Покрова на Нерли. Лед провалился под немецкими рыцарями не на Чудском озере, а во время битвы на Омовже. Да и в речи кольчужника Игната проскальзывает, пусть и в просторнародной форме, слово «серьезно», заимствованное в русский язык из французского во второй половине XVIII в.

При всех своих общепризнанных эстетических достоинствах, фильм С.М. Эйзенштейна демонстрирует сугубо утилитарное обращение с историческим материалом. Кинокартине «Александр Невский» было суждено сыграть определяющую роль в становлении советского патриотизма и оставить заметный след в мировом искусстве. В то же самое время, мало в каком произведении на исторические темы злоба дня так сильно противоречила поиску духа прошлого. Для Руси XIII в. места на экране практически не нашлось.

IQ

Автор текста: Добровольский Дмитрий Анатольевич, 6 сентября, 2018 г.