Кем быть
после смерти субъекта

В Издательстве ВШЭ готовится к выходу монография философа Михаила Маяцкого «Ad hominem и обратно», в которой тот прослеживает историю взаимоотношения философского поиска с тем, кто этим поиском занят. С позволения издательства IQ.HSE публикует фрагмент последней главы книги, посвященной жизни субъекта после его «смерти» в середине 1960-х.

Гражданин vs потребитель

Современный индивид функционирует как гражданин лишь отчасти, и всё в меньшей части. Если для философов этот факт выступает досадным, привходящим к философскому долженствованию (а потому и часто не учитываемым) обстоятельством, то для социологов — это элемент описываемой социальной реальности. Отношение современного индивида к государству противоречиво, но и не лишено своей логики. Модерновый субъект-гражданин родился в борьбе за самоэмансипацию против самодержавия (ancien régime). Было бы странно, если бы постмодерновый индивид признал в демократии/республике ту окончательную среду, в которой он может, наконец, перестать быть субъектом-подданным. Нет, в каждой данной конкретной ситуации он — обоснованно или нет — видит в государстве ту же внешнюю и противостоящую силу, которая подвигает его к сопротивлению. Можно это отнести на счет классовой памяти или же ползуче-перманентной интериоризированной революции.


Обложка книги «Ad hominem и обратно»

Характеризуя «гипермодернового индивида», того, кто появился к концу и в результате послевоенного подъема, исследователи отмечают его чрезмерность, интенсивность, лабильность, сверхскорость, реактивность, эклектичность, подверженность «патологиям гиперфункционирования», «коррозию [его] характера». Можно охарактеризовать его как «постнарциссического» (имея в виду концепцию самоутешительного или компенсаторного нарциссизма позднемодернового индивида у Кристофера Лэша): сейчас утешать уже некого.

Конечно, было бы и политически, и методологически порочно излишне гомогенизировать этого гипер- или ультрамодернового индивида. Он весьма поляризован, как напоминает Робер Кастель: и сегодня есть «индивиды и индивиды». Есть те, кто может считаться субъектами (и даже с лихвой: это individus par excès), и те, кому «не хватает объективных подпорок (supports), чтобы получить доступ к минимуму независимости, автономии, общественного признания, — того, чем мы позитивно характеризуем индивидов в нашем обществе». Этих последних можно называть «индивидами» только условно (individus par défaut), за неимением лучшего названия, или зная, что они на самом деле ими не являются. Под объективными подпорками Кастель понимает прежде всего частную собственность и труд, дающий доступ к собственности общественной (пенсия и пр.). Этой социологической картине вполне соответствует и психоаналитическая, выявившая «неврозы перебора» и «неврозы пустоты», но которая не обязательно устанавливает корреляцию между «индивидами с лихвой» и «невротиками перебора» и, соответственно, между «индивидами условно» и «невротиками пустоты».

Можно предположить, что на одном полюсе окажется индивид, который не может выбрать, поскольку хочет всё, тогда как на другом — тот, кто буквально не может выбрать, поскольку не имеет к тому возможностей и/или способностей.

Можно ли ждать от гипермодернового индивида пробуждения гражданских чувств и гражданского сознания? Не утопично ли уповать на то, что субъект обретет себя в гражданине? Секуляризация современного государства не остановилась на эмансипации от идеи боговдохновенной власти. Сама политика стала — вопреки своему смыслу — частным делом. Политикой можно и не заниматься, и этим «правом» пользуются огромные (и растущие, — по крайней мере, на сегодняшний день) массы населения (или граждан) во многих странах. К досаде «политически сознательных» философов, немалое количество граждан ценит свое право не участвовать в выборах выше, чем возможность в них участвовать (не говоря уже о том, что манипуляции стали таким же постоянным спутником выборов, как допинг — определенных видов спорта). Таким образом, индивид воспринимает свою «гражданственность» (или себя как гражданина) как лишь одну ипостась, одну возможность, причем отнюдь не основную. Если вернуться к различению, сделанному Робером Кастелем, то, конечно, даже в большинстве развитых стран число индивидов «дефицитарных» превосходит число индивидов «избыточных». К тому же растущая доля «избыточных» по разным причинам чувствует себя подверженными риску попасть в «дефицитарные».

За несколько десятилетий идентичность стала субъективнее, в том смысле, что она стала в меньшей степени внешним или не зависящим от человека параметром, и в большей степени предметом его «сознательного» выбора.

Идентичность в большей степени выбирается и потребляется. Дискурс об идентичности стал неразрывно связанным с консуматорской индивидуализацией: человек считает (или ему внушают), что идентичность — это букет, который «он сам» (? но кто это?) может выбрать и собрать. И, разумеется, он это делает по последней социальной моде (и в меру имеющихся в распоряжении ресурсов). Согласно социологу Робу Шилдзу, изучавшему устройство пространств для субъекта-потребителя:

Создатели современных пространств потребления исходят из предпосылки, что индивид переживает новые модусы субъективности (на индивидуальном уровне), межличностных отношений (на уровне малой группы) и модели социального целого примерно как: «эту стопку я уже просмотрел/-а» или «это я уже примерил/-а», то есть сходно с человеком, выбирающим одежду. <…> Некоторую логику идентичности заменила более поверхностная, более осязательная логика идентификации; индивиды становятся все более маскоподобными персонажами с изменчивыми я. Их множественные идентификации образуют частных действующих лиц — их я уже невозможно упрощенно осмыслять как единое или основывающееся исключительно на профессии или производственной функции.

В частности, не только эта «примеряемая» политическая идентичность, но и сама возможность не идентифицировать себя политически, не «примерять» на себя никакую относительно стабильную политическую идентичность также стали предметом этой «сознательной» потребительской самоидентификации. Политика перестала быть сферой «общих дел» (res publica), a стала одним из поприщ наряду с другими, одним из видов предпринимательства, деятельности, в широком смысле бизнеса. Это, конечно, далеко не везде происходит в реальности, но зато всё больше в политическом воображаемом (ср., например, во Франции, под лозунгом «start-up nation»).

В сфере собственно потребления индустрия-торговля создаeт впечатление, будто максимально индивидуализируeт предложение, будто ей важно, чтó вы, вот лично Вы, захотите приобрести. На деле, конечно, «лично Вы» их интересуете меньше всего, — в отличие от именно этого аспекта или свойства: быть покупателем-потребителем. Но поскольку многие социальные отношения переписываются в этих терминах, то индивид и «реально» сам себе предстает и себя интересует именно как покупатель.

Двоякую роль сыграл в этих процессах май 1968 года. С одной стороны, артикулировался протест против общества потребления, с другой — получили распространение элементы будущего неолиберального дискурса: автономия индивидов стала всё больше выражаться как «souveraineté des agents», как суверенность потребителей, со знанием дела и «своих», «присущих им» предпочтений совершающих свой выбор на рынке.

Сам мир становится эквивалентен рынку, и «умение жить» приравнивается к поведению «бдительного потребителя».

Его бдительность заключается прежде всего в функции бьющего тревогу (перед лицом власти и/или гражданско-потребительского сообщества) по поводу недостаточного предложения, недобросовестного обслуживания и прочих проблем и призывающего власть встать на его, потребителя, защиту. Это, возможно, не единственная линия его политической ангажированности, но остальные предстают по сравнению с этой исчезающе малыми. Традиционные экономико-политические габитусы раздробились на культурные различия, на «новые водоразделы» — прежние правые и прежние левые могут заново и по-новому объединяться-размежевываться по вопросам Европы, миграции, ислама, экологии, биополитики, авторских прав, и эти новые альянсы заведомо окказиональны и нестабильны.

Призвание не быть собой

В этом смысле гипермодерновый индивид завершает эпоху индивидуальности в том виде, в каком та сложилась в Просвещении и Реформе. Если «смерть человека» не пустой звук, то гипермодерновый индивид живет post mortem. Очевидно, закончилась вико-веберовская эпоха, когда человек отождествлялся с тем, чтó он делает. Наиболее очевидным свидетельством этого завершения является разложение трудоцентрической парадигмы. Сначалa исчезло отождествление себя с одной работой (сферой, поприщем, заводом, фирмой), затем — с работой как таковой (сегодня она у тебя есть, завтра — нет, но «ты» не перестал ни быть, ни быть «собой»). Всё чаще отношение к работе формулируется либо как к навязанной, либо же как игро-ролевой деятельности.

Идентификация себя с профессией сначала стала невозможной, а затем и нежеланной: к безработице добавилось ускорение процесса смерти/рождения профессий; сокращение «продолжительности жизни» профессий противонаправлено увеличению продолжительности жизни работников и граждан. Современные молодые люди, если имеют такую возможность, устраиваются на работу на заведомо короткий срок, три-пять лет (откуда я знаю, что захочу потом?). Такое отношение идеально вписывается в «новый дух капитализма» с его самопредпринимательством, человеческим капиталом, с индивидом, который посредством «спонтанного» антиинституционального протеста (апофеоз которого и приписывается духу мая 1968 года) калибровал себя в идеального когнитивно-капиталистического работника, собственноручно лишив себя любых опор. Так или иначе, отпадают последние стимулы к тому, чтобы «быть собой». Напротив, всё толкает современного индивида иметь наименьшее число идентификационных якорей, если понимать идентичность как mêmeté (Рикёр), как стабильность.

Размывание идентичности из трудовой перешло и во все другие сферы: социальные отношения, досуг, быт.

Идентичность нового индивида, со скрипом вмещающегося в прежние социально-классовые ячейки, можно было, казалось, концептуализировать с помощью понятия «габитус». Но вот этот «габитусный» подход подвергается критике постбурдьёзианскими социологами. Подтверждая уже давние исследования Ричарда Питерсона, они показывают, что современный индивид имеет очень подвижный вкус, выражающийся, например, в художественных предпочтениях самого разного уровня. Если вчера условный high-status person стремился любить только утонченно-высокое (чтобы отличаться от других), то сегодняшний денди/хипстер любит то, что любит, очень эклектично и всеядно (omnivore). В каком-то смысле гипермодерновый модерновый стремится не быть собой, чтобы не замкнуться в «своих» границах. Индустрии также становится важно, чтобы потребитель искал свой стиль, но не находил его! Экономике вредна устойчивая идентичность индивида. Его подлинным призванием (Beruf) теперь становится — не быть собой.
IQ

Автор текста: Маяцкий Михаил Александрович, 26 ноября, 2019 г.