Университетская поэтесса

Об университетской поэзии как оппозиции поэтике фатализма, нежном авангарде, подлинном чувстве настоящего, светлом трагизме бытия и благодарности как реакции на сложность стихотворений Луизы Глик — в колонке доктора филологических наук, профессора РГГУ, Александра Маркова.

Александр Марков,
доктор филологических наук,
профессор РГГУ

«Она обыкновенная», — сказал профессор литературы. «Она необыкновенная», — ответил ему друг, профессор физики. Не так существенно, на каком языке и в каком университете был этот разговор: весть о новой нобелиатке разносится по всему земному шару мгновенно. Луиза Глик, или как, вероятно, её будут называть у нас, следуя привычкам транскрипции, Глюк — университетская поэтесса, преподававшая в Стэнфорде и Бостоне, почти породнившаяся с Йелем. 

Понять фигуру университетского поэта с нашей точки зрения непросто: нам ближе «Пнин» Набокова, исследование, почему русский талантливый человек не может вписаться в кампусную среду — его амбиции будут восприниматься как чудачество, его связь с культурой Достоевского и Толстого — чуть ли не как роскошь, неуместная среди осторожных и рассудительных делателей науки. Какой-то невольной карикатурой на университетскую поэзию было то, что позднесоветские критики называли «тихой лирикой»: пейзажные зарисовки, рассказы о глубоких, медитативных, но как будто однообразных переживаниях, немного сбивчивая речь вокруг успокаивающих вещей.

Но «тихая лирика» была инертной, тогда как университетская поэзия — очень упорная, как упорны сотрудники лабораторий, ведущие эксперимент к завершению. Она не оглядывается на эмоции прошлого, но живет только настоящим, где должно появиться самое важное, например, новое лекарство. В США университетская поэзия противостоит и школам больших городов, и рок- и рэп-поэзии, и гневной социальной поэзии, но она никогда не становится маргинальной, как у нас для поколения «Что делать» был маргинален усадебный Фет. 

Наоборот, она значима как благородное чувство настоящего, далекое и от подростковых эмоций и утопий, и от умудренного скепсиса жителей мегаполисов, и от ярости местных школ. Можно сказать, эта поэзия «современна» в том же смысле, в каком современен хотел быть Пушкин, любивший комфорт и удобные приборы для письма, ценивший железные дороги и с удовольствием приходивший в университет поспорить с профессорами. Она охотно схватывает мелочи, нюансы текущих переживаний, но не превращает их в повод для самоутверждения.

Поэзия Луизы Глик трагична, но никогда не фаталистична, и наверное, именно этим она отличается от соперников университетской поэзии — рэперов или раздраженных скептиков, которые не могут решить, слово имеет власть над событиями, или события уже имеют власть над ними.

Это могут быть самые прекрасные поэты, которые некоторым придутся больше по душе чем Луиза, но всегда хоть слабая, но рамка фатализма если не в отдельных стихах, то в их деятельности есть, они от неё не могут избавиться, как западноевропейская живопись никогда не могла отказаться от воздушной перспективы. 

И, наоборот, вступая в мир Луизы Глик, мы оказываемся в искусстве авангардном, где происходят вселенские сломы, трагические бездны раскрываются прямо под ногами; но уже нет этой фатальной рамки, где вещи оказались беззащитно разомкнуты перед своим настоящим и будущим. Читая Глик, я не могу не вспоминать Елену Гуро, Марианну Верёвкину, Наталью Гончарову (не всю) и множество амазонок «нежного» авангарда. И, конечно, Софию Губайдулину, и конечно, Елизавету Мнацаканову: так что авангард подаёт руку авангарду в настоящем.

Интервью с Луизой Глюк (Глик)

Когда у нас обсуждают решения Нобелевского комитета, часто вспоминают, что Джойс, Пруст или Кафка не были лауреатами, а многие лауреаты, мол, ведомы только специалистам. Такие обсуждения во многом результат слабости книжного рынка — когда даже в крупном книжном города-миллионника не купишь не только Луизу Глик, но даже Джойса или Сартра. 

При хорошо поставленной книжной торговле становится яснее почему, например, Кафка и не мог получить Нобелевскую премию, стань он даже знаменит при жизни. Чтобы Кафка стал важнейшим писателем ХХ века, требовалась большая работа философов, критиков, интеллектуалов, сотни невидимых дискуссий и десятки обновленных программ философских факультетов, — и тогда скажут: «Да, он выражает сам дух ХХ века». 

Прежде чем Пруст стал классиком, действовали политически несовместимые Жид, Селин и Сартр, чтобы потом культура обратилась к этому незаметному парижанину как точке отсчёта разговора о самой природе литературы.

Университетская поэзия просто катализирует такой успех: всегда есть рядом профессор современного искусства, который объяснит, как меняется природа творчества в наши дни, и профессор химии, который просто скажет «А это очень хорошие стихи, пойду рекомендую книгу своим друзьям в разных странах».

Когда наши критики говорят, что поэзия Глик слишком хорошо переводима, и добавляют при этом, что она слишком заумна (sophisticated), они поневоле признаются, что остались вне круга этих рекомендаций. Ведь когда нам что-то рекомендовали, выставку или бытовую вещь, мы не говорим, что это всё так просто, но при этом не знаем, как к этому подступиться, однако начинаем пробовать на вкус, начинаем чувствовать, хоть на миг становясь благородными как никогда. Вот так и с поэзией Луизы Глик: её можно чувствовать как очень тихую, уже отозвавшуюся в нас, в той мере, в какой мы не разучились благодарить.
IQ

 

 

9 октября, 2020 г.