Модели реальности и мясорубка Пелевина

Российский прозаик, автор замечательных романов «Сердце пармы» и «Географ глобус пропил» Алексей Иванов 15 лет вёл переписку со своими читателями — результатом стала его новая книга «Быть Ивановым», вышедшая в издательстве «Альпина нон-фикшн». IQ публикует фрагменты, в которых писатель отвечает на вопросы и рассуждает о смысле литературы, творчестве своих современников и моде на конспирологию.

19.08.2016. Константин

Каково, по вашему мнению, место гуманитария в современном мире? Что делать и как ему жить, чтобы быть успешным? Как соперничать с технологиями, если это вообще нужно (экскурсоводов сменяют электронные гиды, а эрудитов вытеснила «Википедия»)? Нужно ли, по совету Минобра, толкать детей на технические факультеты или в ПТУ? Гуманитарное образование — это роскошь?

Мне кажется, что XXI век будет веком гуманитарных технологий. Гуманитарная деятельность станет самой важной. Не потому, что технологии не нужны. Просто в глобальном мире для создания технологий требуется необыкновенно высокая квалификация, которой могут обладать лишь единицы. Но этих немногих специалистов будет достаточно: то, что сотня гениев придумает в Силиконовой долине, в глобальном мире через год станет достоянием миллиардов, достоянием последнего остолопа с айфоном. А вот управлять разнообразнейшими человеческими потоками из одного центра (двух, пяти, двадцати центров) нельзя, нужны «управляющие» на всех местах. (Ну, как сто программистов могут обеспечить софтом миллион компьютеров, но сто врачей не могут обеспечить вниманием миллион пациентов.) А «управлением на местах» и занимаются гуманитарии, которые знают психологию, могут разработать идеологию и умеют воплощать её в различных художественных или социальных практиках.

Общение всегда есть высшая роскошь (Экзюпери). Электронный гид или учитель не заменит реального, потому что с ним невозможно общаться. Система ссылок или гипертексты не заменят интуицию, остроумие и парадоксальность мышления человека, а большинство новых событий происходит на стыке парадигм, то есть как раз там, где у компьютерных технологий очень грубые инструменты.

Это, так сказать, футурология от меня.

Однако, если экстраполировать в будущее нравы нашей страны и общества, то прогноз не столь утешителен. Если ничего не изменится, «технологи» уедут, а «гуманитарии» деградируют. Поэтому в нашей стране любое образование (кроме Академии Госслужбы, Академии ФСБ и прочих прокуратур) — роскошь. Совет «идти не на филфак, а в политех» — это совет не застрелиться, а повеситься.

13.10.2016. Ольга

В своих интервью вы отмечали, что рассматриваете «постмодерн как новый уровень развития реализма, возвращающий реализму возможность говорить о мире адекватно. Постмодерн — всегда симбиоз противоположных парадигм». С академической точки зрения постмодерн по определению отрицает иерархию ценностей, всё превращает в игру и фарс. У меня в этой связи такой вопрос: как, экспериментируя с парадигмами, вы решаете вопросы веры и верований? Получается пёстрая смесь религий мира и гуманизма? Интересно, какова по вашему мнению роль православия в истории России? И ещё точнее: роль и последствия раскола? Какова несыгранная роль старообрядчества?

Отрицание иерархий не всегда ведёт к фарсу, как анархизм — не только батька Махно. Могут быть и другие формы отрицания. Например, смена статуса этики — «этика как развлечение» (что, в общем, близко к игре). На этом строится, например, феномен драматического сериала — главного «романного» (нарративного) формата нашего времени. Скажем, мы смотрим сериал про Тони Сопрано или Борджиа, и мы понимаем, что это люди плохие, они несут в общество зло: но мы им сочувствуем, не теряя, однако, понимания «что такое хорошо и что такое плохо». Это и есть «этика как развлечение».

Слияние парадигм вовсе не ведёт к экуменизму, а делает религиозную картину мира многополярной. Конечно, любая религия претендует на свою абсолютность, но постмодерн вне религии. При этом автор в постмодерне не атеист: он просто «переходит из веры в веру». Играет, если угодно, сознавая, что это — игра. Он не проповедует свою доктрину, а транслирует чужие.

Православие сыграло важнейшую роль в истории России; в общем, оно и сформировало Россию. 

О роли раскола я писал в «Псоглавцах»: раскол создал параллельную Россию с европейским пониманием гражданственности. В мире раскола не было крепостного права и была демократия, когда сообществами управляли выборные лидеры: политические (расколоучители) или экономические (старшины). Для крестьян, не разбиравшихся в тонкостях религии, обряды раскола были чем-то вроде «заявления о гражданстве» в этом сообществе. И раскол оказался необыкновенно успешен: он не только выстоял, но и превратился в могучую экономическую силу. Скажем, крупнейшая в мире Макарьевская (Нижегородская) ярмарка была порождена расколом. Поэтому «никонианская» Россия и давила раскол: ей не был нужен пример успешного национального существования по другой модели.

09.03.2016. Михаил 

Слушал ваше выступление на сценарном телевидении и не совсем понял ваше определение современных драматических сериалов. Вы считаете, что такие сериалы должны обладать ещё каким-то дополнительным элементом, кроме интересного «мира», ярких характеров и сюжетных линий в несколько пластов? Что это за элемент? Поясните, пожалуйста, если это возможно.

Первый и главный признак драмсериала — наличие нескольких парадигм, которые до этого традиционно не совмещались, причём одна из парадигм — иноприродная. В этом и суть формата (потому что драмсериал — новый формат, а не жанр). Поясню на примере «Игры престолов». «Игра» состоит как минимум из трёх парадигм. Две первые, которые раньше не совмещались, — фэнтези и исторический натурализм. Фэнтези — из категории высокого, натурализм — низкого; фэнтези — вымысел, историзм — реален; фэнтези строится на идее рока, высшего предопределения, история — на идее воли человека (натурализм — на идее произвола). Так что в «Игре престолов» сочетаются несочетаемые парадигмы. Третья парадигма, иноприродная, так сказать, «путеводитель» (это ведь не жанр художественного кино), поскольку «Игра» снималась на самой роскошной натуре. Из совмещения парадигм следует особое идейное устройство драмсериала (моральный релятивизм): о плохих героях рассказывается как о хороших, поскольку этика понимается как развлечение. Это черта общества потребления, в котором существует, например, инфотейнмент — «новости как развлечения».

30.12.2015. Михаил

В школе меня учили, что художественную литературу и поэзию нужно читать между строк. Я свято верил в это, хотя и не всегда был согласен с интерпретацией произведений, предусмотренной школьной программой (как правило, она имела идеологическую направленность). Но несколько лет назад по телеканалу «Культура» прозвучала следующая мысль: мол, суть создания литературного произведения заключается в написании текста. Типа главное — это красивый текст. Я был обескуражен. Затем вы вкладываете в уста Служкина утверждение: «какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала». Это вроде бы лучше, чем заявление с телеканала «Культура», но всё равно оно посеяло сомнение. Я действительно зря ищу в произведениях потайное дно? Неужели хитрозакрученный сюжет или интересный случай и есть главное в романах и повестях?

«Чтение между строк» — размытое понятие. Что имеется в виду? В детективе «чтение между строк» — поиск намёков на разгадку (указаний на убийцу или вора), замаскированных в тексте автором. При «эзоповом языке» — аллюзии на некие реалии (басня «Лебедь, щука и рак» не про животных, а про разлад между людьми). В постмодернизме — обнаружение влияний, тем, цитат или образов из других произведений («Метель» Сорокина — это издевательское обыгрывание тем метели у Пушкина, Тургенева, Толстого, Бунина и т. д.). В обычной, традиционной прозе — просто понимание смысла (повесть «А зори здесь тихие» — не про гибель девушек-зенитчиц, а про их победу). В «высоколобой» литературе — считывание архетипов или культурных матриц («Я, робот» Азимова — не парадоксы про роботов, а попытка «оцифровать» и унифицировать евангельские заповеди, превратить десять заповедей в три закона). Можно читать произведение и просто так, как некий сюжет, не более того. Однако правильнее — видеть смысл (то есть «читать между строк»). Но технология извлечения смысла всегда разная.

Литературное творчество как написание текстов, и ничего сверх того, — идея постмодернизма. Постмодернизм — это тексты из текстов. Авторы постмодернизма считают, что надо написать произведение, состоящее из текстов (тем, образов, сюжетов) других произведений, и на этом синтезе сама собою родится некая идея. Ну как в калейдоскопе из хаотического сложения цветных стекляшек благодаря зеркалам получается узор. Доля здравого смысла в методе постмодернизма есть, но по большому счёту это — забава, которая чаще всего просто маскирует самовыражение автора: «Вот какой я умный, игривый, циничный и свободный от авторитетов!» О пагубности этой практики в культуре уже предупреждала Мэри Шелли: её доктор Франкенштейн тоже собрал человека из «деталей» других людей, только получилось чудовище, которое и угробило доктора.

Мысль Служкина в следующем: воспитывает человека не литература, а личный опыт. Литература только помогает осмыслить или интерпретировать этот опыт. Марк Чепмен перед убийством Леннона читал «Над пропастью во ржи»: как-то не очень литература воспитала его в духе гуманизма. А Служкин сам служит примером своему утверждению. С точки зрения литературы Служкин — «маленький человек», «лишний человек», «тряпка», «лузер» и так далее. Так и полагают те, у кого начитанность заменяет жизненный опыт. Но человек, побывавший в невыносимой жизненной ситуации, когда ничего невозможно изменить, не предавая себя, и всё равно выстоявший, не предавший себя, тот человек (читатель) понимает, что Служкин — герой духа.

Я не думаю, что в произведении надо искать «потайное дно». Смысл произведения не спрятан где-то в уголке (например, в финале), он явлен самим произведением в полном его объёме. В чём смысл «Шинели» Гоголя? В том, что нельзя обижать «маленьких людей» — они всё равно отомстят? Нет, в том, что бюрократия имеет демоническую природу. И демонизм её явлен Гоголем ещё до катастрофы, постигшей Акакия Акакиевича.

14.12.2013. Юрий

Хочу поинтересоваться вашим субъективным мнением о книгах Владимира Сорокина. Для одних он лучший современный писатель и постмодернист, для других, извините, «калоед» и извращенец. В последнее время мне ближе вторая позиция, а вам? Он-то вас точно читал, иначе в «Теллурии» не появились бы псоглавцы.

Я много читал Сорокина, хотя такое ощущение, что не читал, — так яростно его ругают, а я не понимаю за что. Сорокин, конечно, порой антиэстетичен, но эта отвратительность «программна». Если невыносимо, то не следует читать, однако категория меры для прозы Сорокина неприемлема. Он, безусловно, постмодернист и технически куда изощрённее Пелевина. Обзывать его — нелепо, а защищать — очень сложно.

25.04.2011. Служкин

Спасибо вам за то, что реализуете мечту одного из героев Сэлинджера, который хотел вот так запросто поговорить с понравившимся писателем. Догадываюсь, сколько сил и времени это отнимает. Интересны ваши мысли по поводу этого диалога с читателями. Возможен ли он? Не достаточно ли просто книг? И нет ли у вас соблазна, намерения порвать с внешним миром (как тот же Сэлинджер, например, или как это делает Пелевин)?

Я бы не стал уподоблять общение на сайте мечте Холдена Колфилда: всё- таки это не совсем то, что Холден имел в виду. Но рядоположенное явление. Зачем мне это надо? Н-ну… Однажды какого-то знаменитого альпиниста спросили: «Зачем вы ходите в горы?» — и он ответил: «Потому что они существуют». Вот по этому принципу я и общаюсь с читателями. Если такой способ коммуникации есть, значит, надо его задействовать. Я не хочу пересолить, заводя страницы во всех соцсетях, достаточно сайта. Но что-то должно быть, хотя бы одно, такова культурная ситуация.

И вот тут вполне уместно сказать о Пелевине.

Отсутствие Пелевина и уход Сэлинджера — онтологически совершенно разные стратегии. Сэлинджер сказал всё, что думал, ушёл и замолчал, потому что не хотел повторять: всё равно «кругом одни кретины», как пояснил бы Холден. Пелевин — совсем иное. По-моему, Пелевин писатель средний. Но он придумал новый художественный метод анализа действительности. Поэтому после Пелевина писать так же, как до него, — анахронизм.

Пелевина можно уподобить братьям Райт. Они изобрели новый способ перемещения человека по воздуху, но ведь не стали великими лётчиками. И Пелевин оказался на развилке: писатель он обычный, а метод его — гениальный. В таком случае лучше исчезнуть из публичности, оставить вместо себя симулякр («торжественное зияние», как некогда ехидничал Искандер про схожую стратегию поведения). Пелевин говорит аудитории: «Вы сами себе всё придумали — деньги, моду, Путина, Чапаева; придумайте тогда и писателя Пелевина». Пелевин оказался прав: его придумали. Культ Пелевина и есть писатель Пелевин, а новые тексты (после «Ампира»), которые я воспринимаю как тарабарщину, — просто дровишки в костёр культа.

Очень современно, хотя и архетипично. В старину трон был царём: сел — и ты помазанник. В Гражданскую войну боец был штыком: взял — и ты за красных (или за белых).

Сейчас человек присваивает технологию и типа как становится умным и авторитетным, хотя не всё ли равно, как транслировать глупости: орать с балкона или вещать в видеоблоге?

Умная технология сама по себе не создаёт ума для того, кто ею пользуется, и переносить качества технологии на пользователя — это уподоблять идола богу. Но так и поступил Пелевин: дал аудитории идола литературной технологии, а аудитория сочла его богом литературы. Главное в таком деле — предоставить аудиторию самой себе, то есть убрать персону автора, и тогда стереотипы толпы сделают всё, что требуется.

Может быть, поэтому сейчас писателю нужен сайт (блоги, соцсети, мессенджеры): чтобы быть честным и не манипулировать аудиторией. Личное присутствие лишит фигуру писателя сакральности (какой обладает, например, Пелевин). Типа, если уж ты дурак, так пусть любой желающий убедится в этом сам. Иначе говоря, диалог с читателем позволяет писателю существовать по принципу «не сотворите себе кумира из меня». Ведь и без писателей все манипулируют своими аудиториями: политики, политтехнологи, эксперты, шоумены, чиновники, журналисты. Должно ведь быть что-то настоящее, пусть и несовершенное. Это проверка самого себя на подлинность. В сакральном статусе ты раб толпы, которая тебя и сакрализовала. Когда подлинный — ты свободен.

27.04.2011. Служкин

Возможно, причина успеха Пелевина кроется в том, что его книги почти универсальны, любой человек может их понимать и принимать в соответствии со своим культурным и социальным кодом. Для меня Пелевин — трансляция основных буддистских канонов в легко разворачиваемой оболочке с элементами эквилибристки, doxa, анекдотов (каждый может сам вписать, что нужно), поданная на примерах российской действительности.

Зачем он скрывается? — вопрос запутанный, но, возможно, и очень простой. Его пребывание в тени мне всегда представлялось само собой разумеющимся. Но вот были бы его книги тем, чем они являются сейчас, если бы Пелевин был открыт для общения? На этот вопрос я отвечаю утвердительно. Почему? Потому что после его книг у меня не возникает желания поговорить с ним или каким-то образом увязать настроения, переживания, характеры его персонажей с ним самим, с его личным опытом, жизненными обстоятельствами и прочим. Для меня его книги слишком демиургические, обезличенные, если угодно.

Когда читаешь буддистские трактаты, нет желания поговорить с их автором, ты просто читаешь тексты и осмысляешь их, пропускаешь через себя в отрыве от каких бы то ни было личных привязанностей, что, конечно же, не в последнюю очередь вызвано самой сутью учения. Это вовсе не означает, что Пелевин-демиург пишет трактаты, но, читая его, я сопоставляю его идеи с канонами. В его книгах не может быть ничего настоящего, жизненного и ситуативного, поскольку там нечему быть таким. Они пусты по природе или по крайней мере пытаются такими быть. Однако это не значит, что пустоту неинтересно читать, как раз наоборот. Посему для меня диалог с Пелевиным как человеком представляется излишним. О чём с ним разговаривать? Зачем, если он сказал всё в своих книгах? Любой диалог с ним в моём понимании представляется тарабарщиной, уподоблением самого Пелевина одному из бесчисленных его героев, заблудившихся в построениях собственного ума.

Будучи поклонником деконструктивных стратегий французских философов, я, как и многие мои коллеги, никогда не переставал любить логоцентризм и метафизику, сколь бы обманчивыми они ни были. Когда читаешь упреки тех, кто говорит о разрушении современного мира какими-то там философами, становится обидно. Ведь философы только ставят диагноз, пытаются описать болезнь. Они не более виноваты в торжестве интертекста, чем вы — в «Кризисе Вербальности». И все они по-своему (возможно, с оглядкой, опаской, осторожно), но любят логос и истину.

Попробую изложить свои взгляды на казус Пелевина и ответить на вопрос, был бы Пелевин культовым автором, если бы открылся для общения?

Пелевин «отсутствует» как-то по-буддистски. Но я не думаю, что Пелевин имеет какое-либо отношение к буддизму, кроме декоративного. Он эксплуатирует буддистскую идею мнимости сущего, но эта идея имеется и в европейской философии. В буддизме из неё вытекает «Дао дэ цзин», а не «Чапаев». Конфуцианство, а не гламур.

Пелевин следует стратегии модернистов 1960-х, хиппи (искать истину на Востоке), только ведёт себя как панк. Буддистские интенции есть у Филипа Дика и Сэлинджера, так что для 1990-х это уже не новость. В «море внутри» играли Кобо Абэ и Станислав Лем. Пелевин стартовал от фантастики и, безусловно, усвоил опыт Кобо Абэ и Лема. Кстати, впервые тексты Пелевина, ещё в компьютерной распечатке, я увидел на семинаре молодых писателей-фантастов в Дубултах в 1989 году. Потом эти тексты вышли сборником «Синий фонарь» (его издатель Виталий Бабенко был на том семинаре).

Так что из Пелевина такой же буддист, как из Гёте, написавшего «Западно-восточный диван», мусульманин (а некоторые считают, что Гёте тайком принял ислам). Но «буддистской технологией» Пелевин вскрыл окружающую действительность, используя образы попсы как материал (попсы в широком, а не только эстрадном смысле слова). Метод Пелевина — литературное открытие, и по значимости я бы приравнял его к «потоку сознания» Джойса. Но сам Пелевин не до конца освоил тот инструмент, который изобрёл (в его случае это возможно), поэтому я и говорю, что писатель он средний.

Оценки Пелевина, сделанные с помощью этого инструмента, оказались не совсем адекватны действительности (лично я для себя в «Блуде» представил это исправлением ДПП(НН) на ДП(ПНН)): поэтому Пелевин-критик был нейтрализован собственным культом и стал кумиром как раз тех, над кем он издевался. Пелевин поставил неверный диагноз и потому сам стал симптомом заболевания общества. Превратился в образ из своих романов.

Феномен Пелевина оторвался от литературы и стал общественным явлением, характерным именно для докризисной фазы состояния российского общества. А кризис показал несостоятельность пелевинских построений: увы, всё проще, вернее — всё как всегда.

Потёмкинские деревни не становятся виртуальной реальностью, поручик Киже не оживает, потому что они созданы как обман для заработка, для сохранения статус-кво, а не как «новая земля и новое небо».

Но инерция — великая сила. Пелевин-демиург выпустил джинна: вместо объяснения мира применил симулякр объяснения — конспирологию. Она ложный, но лёгкий приём, и она соблазнила мейнстрим: проложила фарватер общественной рефлексии по несудоходному маршруту. Поэтому, собственно, и не о чем разговаривать с Пелевиным.

А Пелевина логика ситуации просто вытолкнула в непубличность. Тут ему не было поведенческой альтернативы. Он не был бы самим собой, если бы остался в «свободном доступе». Ведь случай Пелевина не первый, когда художественные идеи уводят автора в изоляцию: Гоголь, Толстой, Горький, Платонов, Астафьев, Солженицын… Жизнь успешного автора «на миру» зачастую дискредитирует его идею, если в идее есть оттенок маргинальности, потому что объяснять мир маргинальной идеей методологически неверно.

Кризис показал, что пелевинская идея маргинальна. А Пелевин это почувствовал с самого начала. И поведение Пелевина — не следствие его текстов, а нерасчленимое и единосущное явление. Так что, на мой взгляд, нельзя ставить вопрос в форме некой разницы между текстами и поведением автора. Поведение автора — теневая часть текста. Это то, что в тексте не сказано, но присутствует. Ну как в «Мастере и Маргарите» не сказано, но присутствует уверенность, что этот «непроходной» в СССР роман всё равно будет издан: «рукописи не горят».

Мне кажется, что Пелевин — это самое большое и новое явление, куда большее, чем, к примеру, «дело ЮКОСа». Но Пелевин весь: и метод его, и тексты, и культ, и стратегия поведения. А просто одни тексты — тарабарщина среднего писателя. Однако демиург Пелевин, художник, куда масштабнее писателя Пелевина. И ошибка писателя в диагнозе всё равно приводит к верному диагнозу художника.

15.07.2012. Мария

Почему вы считаете Пелевина самым значительным отечественным автором? Это связано с его влиянием на аудиторию или с чем-то другим?

Значительность писателя определяется многими факторами. Размер аудитории — да, важен, однако аудитория у Донцовой гораздо больше, чем у Пелевина. Производство мемов — тоже важно, хотя в этом вопросе трудно добиться объективности. О влиянии Пелевина на читателей я бы говорил с осторожностью: упоминают Пелевина много, но что, собственно, говорит Пелевин последними романами — никто не понимает. Влияние на аудиторию, которая тебя не понимает, — это феномен Кашпировского, то есть социально обусловленная потребность в иррациональном гуру. 

Мне представляется, что Пелевин просто обыгрывает трюизмы в формате бреда. Но! Пелевин изобрёл новый метод художественного анализа. Можно соглашаться или не соглашаться с выводами, полученными этим методом, можно уметь или не уметь им пользоваться, но метод существует объективно. После Пелевина писать так, как до Пелевина, уже нельзя. В любом случае надо оглядываться: не будет ли метод Пелевина более эффективен, чем твой, при анализе ситуации, которую ты выбрал в качестве репрезентативной. В каком-то отношении метод Пелевина и произведения Пелевина можно уподобить проекции 3D: фильм «Аватар» — обычное кино, но проекция революционна.

22.07.2012. Мария

Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, когда говорите о новом художественном методе Пелевина, о другой проекции. Поясните, если можно. Я и сама считаю, что Пелевин — фигура, безусловно, уникальная. Но признание его уникальности для меня — это не оценочное суждение, а факт. Дмитрий Пригов в своем роде тоже уникален, но признание этого вовсе не влечёт за собой признания его поэтом. Одно не подразумевает другое.

Полностью с вами согласен. Не всякая уникальность талантлива. И часто отсутствие таланта маскируют уникальностью. Это я не про Пригова, а вообще; с творчеством Пригова я не знаком. Мне сложно определить метод Пелевина в виде некой формулы, но его можно как-то обобщить в виде набора качеств. Авторская эгоцентричность, сарказм, конспирология, оперирование феноменами андеграунда и поп-культуры, парадоксальность, псевдобуддистские концепты (которые скорее продукт виртуальной реальности), синтез сюрреализма и треша. Пока Пелевин занимался литературой, а не мантрами для креативного класса, он брал какое-либо явление и прогонял его через мясорубку своего метода: получался смешной фарш. Пользы никакой, но прикольно. Суть была в следующем: если какая-то тема пролезает сквозь мясорубку Пелевина, значит, эта тема — фальшивка. Мясорубка Пелевина настроена на перемалывание фальшивок эпохи. А для других писателей появился инструмент определения собственных тем: избегай тех, которые не устоят против мясорубки Пелевина. Вот поэтому писать после Пелевина так же, как до него, уже нельзя. 

19.03.2013. Константин 

Как вы относитесь к… э-э… трудам Фоменко по истории? 

Меня регулярно спрашивают о моём отношении к трудам Фоменко с Носовским и к трудам Гумилёва. Я очень уважаю «Новую хронологию». Меня совершенно не убедила идея, что некие злодеи переписали и клонировали всю мировую историю. Но мне кажется, что Фоменко и Носовский нащупали важный механизм истории — какую-то её цикличность, архетипичность. Однако интерпретировали своё открытие в виде конспирологического opus magnum . Такая интерпретация порождена культурной ситуацией постмодерна, а не традиционным научным подходом. Это «Код да Винчи» в формате учебника истории. Но работа, безусловно, выдающаяся.

30.08.2018. Юрий

Как вы относитесь к творчеству Ивана Ефремова? 

В детстве Иван Ефремов был для меня писателем номер один. Самой дорогой мне книгой в моей библиотеке было первое издание «Туманности Андромеды», которое мне подарил знакомый дяденька, потому что я брал у него эту книгу почитать раз сто и ему проще было отдать её мне насовсем. 

Повзрослев, я более трезво оценил литературные достоинства Ефремова. Мне стало понятно, что его эпичность порой переходит в пафос, а люди у него одномерны. Но это не помешало мне сохранить любовь к его творчеству. 

Сейчас его книги я не перечитываю (и вряд ли буду), но если хочу вновь ощутить ту пронзительную романтику, которая так воодушевляла в детстве, то вспоминаю образы Ефремова. Для меня многие вещи — например, Гоби, Тускарора, Пунт или «Катти Сарк» — навсегда останутся «ефремовскими». В своей жизни я много раз возвращался к тому, о чём впервые я прочитал у Ефремова. Скажем, когда занимался уральскими алмазниками, вспоминал «Алмазную трубу». А над подземным городом Каргалы в Оренбуржье меня прямо дрожь пробрала, когда я вспомнил, что читал о нём в «Путями старых горняков». Ну и, конечно, звёздное небо — всегда то, в котором погиб «Парус», затерялся спиралодиск и горит невидимая Железная звезда — «ужас астролётчиков». Сейчас в моей библиотеке есть книги о Ефремове — жезээловская и воспоминания Петра Чудинова. 

12.08.2019. Сергей

Спасибо вам за то, что благодаря интервью Юрию Дудю я узнал и познакомился с творчеством Сергея Павлова.

Сергей Павлов очень недооценённый писатель: и как художник, и как прогност, и как философ. Я не встречал более убедительной картины будущего, нежели у Павлова в «Лунной радуге» и «Волшебном локоне Ампары». Особенно — в «Локоне». И в нём меня поразила идея влияния будущего на настоящее и новой философии эпохи, основанной на «считке» этого влияния. На этом влиянии построен, например, «Терминатор», когда настоящее детерминировано будущим, а не прошлым. Эта идея положена в основу современной инновационной экономики, когда предложение рождает спрос, а не наоборот, и нынешние IT-гиганты тоже строятся на «считывании» будущего (какой спрос можно было ожидать на первый айфон, если потребители не знали, что это такое?). К сожалению, Павлов написал свой роман в то время, когда фантастика превратилась в треш, и по-настоящему новаторское произведение просвистело мимо культуры, как фанера над Парижем.

Юрий Дудь признан лицом, выполняющим функции иностранного агента

26.10.2007. Сергей

Благодаря вашим книгам удаётся хоть немного отойти от мандельштамовского приговора «мы живём, под собою не чуя страны», размышляя над образами исторических и современных персонажей в тех противоречиях, которые ими движут. Многие современные талантливые писатели подчас увлекаются конспирологией, «натягивая» сюжет на метафизические парадоксы, а иногда кажется, что они пытаются то же самое проделать с читателем. Что, по-вашему, важнее для писателя в творчестве: обнаружить (предложить) некую модель реальности (мотивацию поступков героев и социальных процессов) или сложить картину из самобытных фрагментов- зарисовок?

В литературе нет приоритетов. Что важнее: описать жизнь «маленького человека» или свершения великого государственного деятеля? Важно и то и другое. 

Да, конспирология — стратегия массового вкуса. Конечно, в истории были тайные заговоры, союзы, общества и так далее, но массовый вкус сильно преувеличивает их роль. Что такого особенного совершили какие-нибудь масоны? Дела тайных обществ несравнимы с достижениями «явных согласий» — религий, государств или корпораций. Однако в современной литературе тягу к конспирологии я склонен объяснять вовсе не уступкой писателя массовым вкусам. Обращение писателя к конспирологии, на мой взгляд, объясняется недостаточной исторической компетенцией. Писателю неохота выискивать недостающие звенья в истории — проще их придумать. Причём придумать так, что выдумка оправдывает лень: априори отменяет значимость «ненайденных звеньев». 

Литературную стратегию каждый писатель выбирает себе сам. И она — любая — оправдана, если произведение состоялось. Для себя я не отказываюсь от «конспирологических» версий (пример — секта истяжельцев в «Золоте бунта»), но мне интересно «вписать» вымышленное явление в реальный исторический контекст, а не заменить контекст доморощенной конспирологической конструкцией. То есть по вашей классификации я синкретичен: складываю «картину из самобытных фрагментов-зарисовок» и через это выявляю «некую модель реальности».
IQ

26 октября, 2020 г.