Рождение города Вильнюса

В Издательском доме ВШЭ вышла книга литовско-канадского географа и историка культуры Лаймонаса Бриедиса «Вильнюс: город странников». IQ публикует из неё первую главу, в которой рассказывается, как появился город Вильнюс, откуда могло произойти его название, и о крещении его жителей.

Быть может тот, кто родом с территории, которая долго считалась восточной окраиной римского христианства, оказывается более чутким к подвижным полюсам притяжения, воплощенным в самой текучести понятий Востока и Запада.

Чеслав Милош. «Начиная с моих улиц»

Вильнюс появился в Европе внезапно — нежданный и нежеланный приблудыш в христианском семействе. Такое неблагословенное рождение Вильнюса подтверждает письмо, адресованное Святому Отцу и через несколько месяцев достигшее его замка в Авиньоне. Письмо было доставлено к побережью Средиземного моря, в Прованс, монахом-аскетом из Риги, и прибыло оно в выгоревший на южном солнце массивный дворец Папы Римского с первыми порывами мистраля. 

В долине реки Роны пронизывающий ветер мистраль, дующий с альпийских ледников, обычно возвещает начало Адвента и нового церковного года. Письмо, как будто бы написанное Гедимином, величавшим себя «королём литовцев и многих русских», также обещало новое начало. В дипломатически составленной латинской записке великий князь Литовский обращался к преемнику св. Петра, «первосвященнику римского престола», уведомляя о готовности принять католическую веру. 

Такая неожиданная покладистость обрадовала папу Иоанна XXII, уже много лет безуспешно пытавшегося убедить Гедимина креститься. Однако слова Гедимина не были заверены его подписью, и, кроме того, письмо не содержало ни даты, ни обратного адреса. Папской канцелярии оно показалось уловкой, поэтому просьбу великого князя Святой Отец рассматривал осторожно, испытывая политическое недоверие.

У Папы были основания не доверять Гедимину. Последний был варваром, королём отъявленных идолопоклонников и религиозных отщепенцев, великим подстрекателем их воинственности. С течением веков северные язычники, в том числе и литовцы, уморили не одного посланника Церкви: святых Войтеха и Брунона, а также других священников и монахов. 

Кроме того, родина Гедимина — Литва — была землёй отступников и кровопийц, опасный край для католиков, как будто объятый дьявольской местью: в середине XIII века литовский правитель Миндовг получил благословение на крещение от Папы Александра IV, однако два года спустя после принятия христианства он отрекся от Священного Писания. С тех пор литовцы стали заклятыми врагами Святого Престола, на северных окраинах христианского мира они нападали на католические замки, убивали священнослужителей и насильно угоняли в рабство новообращенных. Предшественники Иоанна XXII не раз побуждали христиан всего мира к крестовому походу против балтийских «сарацин». Так, Немецкому (Тевтонскому) ордену, потерявшему Иерусалим и вытесненному магометанами из Святой земли, было поручено защищать истинную веру в снегах Севера.

Папа Иоанн XXII был французом скромного происхождения, посаженным на престол святого Петра в 1316 году, чтобы служить интересам французской короны, — его предшественник был переселен из Рима в Авиньон. Избранный в зрелом возрасте, семидесятилетний пастырь не поддался старческой дрёме. В первые же годы своего правления он стал поощрять длительную и жестокую борьбу с небольшими государствами Италии, которые противились французам на папском престоле. Во время этой войны он отлучил от церкви короля Германии Людвига IV Баварского — своего постоянного противника и главного подстрекателя к созданию антипапского союза. Кроме того, папа Иоанн XXII тщательно очищал Церковь от всех ересей. Он отделил от католиков влиятельное ответвление францисканского ордена, так называемых спиритуалов, поскольку те, основываясь на библейском утверждении о том, что Иисус и его апостолы не обладали никаким имуществом, придерживались принципов евангельской бедности. Противоположным декретом в июле 1323 года Папа объявил доминиканца Фому Аквинского (умершего в 1274 году) полным теологической мудрости «ангельским доктором» и святым.

После первого письма Гедимина Святому Отцу было торжественно вручено второе, доставленное благородной делегацией из Риги. В нем Гедимин утверждал, что вина за языческое упорство литовцев и их нежелание креститься лежит на тевтонских рыцарях, и поэтому Папа может не сомневаться в их намерении принять христианство. Рижские делегаты рассказывали Папе, что Гедимин уже раструбил «всем христианам, рассеянным по всему миру, мужчинам и женщинам» весть о скором своем крещении и ожидаемом прибытии папских легатов в Литву. Эта добрая весть из Литвы была отправлена гражданам знаменитых городов — «Любека, Зунда, Бремена, Магдебурга, Кёльна», а также и остальных, «вплоть до города Рима». О своем намерении стать католиком Гедимин сообщил также францисканцами доминиканцам и пригласил оба братства в свои владения распространять слово Божие и творить добрые дела. 

Как было принято в те времена, Гедимин обращался к получателям письма с просьбой переписать радостную весть и, прибив список к дверям ближайшей церкви, переслать её средневековой европейской почтой в другой город или монастырь. Таким образом, утверждал автор письма, Божье всемогущество и любовь порадуют всех. 

Святость намерений Гедимина подчеркивалась продуманной датировкой писем. Печать первого письма датирована 25 января, когда празднуется обращение святого апостола Павла, способствовавшее распространению вести Иисуса среди нееврейских язычников. Второе письмо подписано 26 мая, днём празднования Тела и Крови Христовых, когда почитаются таинство Евхаристии и чудо превращения хлеба в Тело Христово.

Распространенные по христианскому миру письма Гедимина стали метрикой Вильнюса, так как до сих пор этот город оставался неизвестным и безымянным для Европы. Несомненно, сама Зáмковая гора и даже город существовали задолго до того, как Гедимин пришел к власти в 1316 году. Однако именно его (пусть пока и нехристя) мирные слова на латыни, адресованные католикам, внесли город в летописи Европы. В год рождения Вильнюса в Европе (1323) Фома Аквинский был объявлен святым, а последнее чудо античного мира — Александрийский маяк — погрузилось на морское дно после мощного землетрясения.

Рождение Вильнюса в истории Европы сопровождается мифом. В большинстве случаев легенды и мифы, связанные с той или иной местностью, бывают более древними, чем документальные свидетельства о происхождении, однако в случае Вильнюса легенда об основании города и дата архивной записи практически совпадают по времени. Историки даже считают, что легенда об основании Вильнюса создавалась на основе уже документированного прошлого. Сближение устной и письменной традиций — фантазии и факта — объясняется тем, что в данном случае герой легенды и герой летописи совпадают в фигуре Гедимина, стремившегося воплотить свою политическую мечту, основанную на географических реалиях: добиться признания Литвы в качестве солидного светского государства. Поэтому и в легенде, и в письмах доисторическая Литва связывается с европейской географией посредством Вильнюса.

Согласно легенде, усталость и крепкий сон (а точнее, сновидение) подтолкнули князя к основанию Вильнюса. Охотясь в лесах долины Швинторога (Святорога), изможденный Гедимин устроил привал. Ему приснился небывалый зверь — люто воющий железный волк. Смущённый странным пророческим сном, Гедимин повелел старшему жрецу Лиздейке истолковать его. Жрец объяснил явление дикого зверя во сне как указание на то, что в этом месте должен быть построен замок, который прославит правителя на весь мир. Гедимин подчинился и в месте слияния двух рек [Вильни и Вилии, или Нярис] воздвиг столицу.

Вполне вероятно, что река Вильня, с более узким руслом (и более быстрая), передала городу свое языческое имя. Это название, к слову сказать, умалило значимость сложившегося доисторического сказания о городе, потому что другая, как будто бы более ранняя, легенда подчеркивала роль князя Швинторога. (Если бы не сон Гедимина и не письма, то, возможно, этот город назывался бы Швинторогом.) Как бы там ни было, в отличие от имени Швинторога, названия реки и города оказались более многозначными. Вильня может быть связана с такими словами, как vilna (шерсть), vilnis (волна), vilnijimas (колыхание), а также velionis (покойник), vėlė (душа), vėlinės (день поминовения), vėliava (флаг) и даже velnias (чёрт), имеющими общую этимологию.

Вильнюс, согласно легенде о Швинтороге и более поздним историческим фактам, был одним из самых священных мест языческой Литвы, поэтому и его название может быть связано со сверхъестественным. Происхождение имени города указывает на связь различных, противоположных — но не обязательно конфликтующих — сфер мироздания: посюстороннего и потустороннего, видимого и невидимого, человеческого и божественного, предсмертной жизни и посмертной. Вильнюс в этом смысле — как пульсирующее пространство, волна, определенный момент, связывающий прошлое и будущее, мертвых и ещё не родившихся, а отнюдь не приземлённая географическая точка.

Как этимология имени города, его легенда, так и исторические факты свидетельствуют о его литовском происхождении. Почти все прибалтийские города — Рига, Ревель (Таллин), Мемель (Клайпеда) и Кёнигсберг (Калининград) — были заложены с целью укрепления и распространения гегемонии завоевателей. Душой и телом — то есть своей правовой зависимостью и общественной функцией — они были колониальными городами, зачастую носящими иностранные имена и заселенные пришельцами. 

Вильна была исключением, противоположностью, поскольку она — сначала замок, а после и город — стала столицей Литвы в ответ на вторжения чужестранцев. Неприступная, управляемая автохтонами языческая Вильна воплощала собой исключительность и самостоятельность общественного уклада. Но вместе с тем в начале XIV века языческая Вильна с католической точки зрения была антиподом Иерусалима, полной противоположностью утраченного идеала города, оскверняющей Божье имя. Таким образом, языческая духовность и пророческий сон были колыбелью Вильнюса, а долгая истощающая борьба с католическим миром стали его крещением.

Не то вдохновленный предсказанием, не то из прагматических соображений Гедимин избрал Вильну своей столицей и вознёс над нею литовский флаг. Местность была не только благословенной и хорошо укрепленной, но и располагалась в глубине речного и озёрного края, среди холмов, глухих лесов и болот. Естественные препятствия сдерживали натиск христиан, уединённость Вильны способствовала её обороне; однако и другим чужестранцам было непросто попасть в город. 

Тем не менее Гедимин надеялся создать в Вильне разностороннее общество. Город виделся ему не только столицей литовцев, но и прибежищем для других культур, открытым миру, как слово или сон, и вместе с тем закрытым, как книга или святилище. Возвещая в письмах о грядущем крещении Литвы, он приглашал католиков — торговцев, ремесленников, рыцарей и священнослужителей — селиться в королевском городе. Всем прибывшим, за исключением крестоносцев, Гедимин обещал особые религиозные, правовые и культурные привилегии в обмен на лояльность и уважение к литовскому мировоззрению, которое литовцы отстаивали в битвах с христианами <...>

Вслед за рыцарями-монахами к балтийским берегам устремились переселенцы из ганзейских городов и центральной Германии, прирейнских деревень — так религиозная миссия стала колониальной и культурной экспансией, которая в XIX веке, в эпоху романтизма и немецкого национализма, получила название Drang nach Osten — «натиск на Восток». Однако с исторической точки зрения германская колонизация Востока была всего лишь частью более масштабного географического проекта: наряду со вторжением немцев и скандинавов в Прибалтику происходило отвоевывание Пиренейского полуострова — Реконкиста, — позднее обернувшееся завоеванием Америки и других частей света. 

Северные язычники были не первыми и не единственными в Европе, насильно обращёнными в христианскую веру; однако более поздняя, уже христианская их судьба, отмеченная этническим вымиранием и культурной ассимиляцией, сближает их с (ещё) не открытыми Европой народами. Крестовые походы в Прибалтике стали своеобразным историческим мостом, соединившим поражения христианства в Святой земле и его завоевания в Новом Свете.

Конечно, Тевтонский орден отрицал надежность Гедимина и противился мирному обращению Литвы в христианство. Члены ордена, стремившиеся к личному спасению путем принудительной евангелизации литовцев, были заинтересованы в том, чтобы Литва оставалась языческой, поскольку тогда они могли бы присвоить часть завоеванных земель. Кроме того, факт учреждения католической общины в Вильне без участия ордена поставил бы под сомнение саму его необходимость. В отсутствие языческой угрозы Европа могла расправиться с крестоносцами. Подобное уже случилось с тамплиерами: стоило французскому королю обвинить их во всех грехах Содома и Гоморры, как это влиятельное братство было уничтожено огнём и мечом с одобрения предыдущего папы, Климента V. Однако — к счастью для Немецкого ордена — новый французский король, молодой и амбициозный Карл IV, мечтал об освобождении Иерусалима от мусульманского господства и мало интересовался итогами северных крестовых походов. Поэтому вопрос о крещении Литвы французский двор оставил решать Папе, в душе которого всё еще теплилась благосклонность к миссионерскому запалу рыцарей.

Правитель Священной Римской империи обещал Тевтонскому ордену все не завоеванные языческие земли, а крестоносцы, в свою очередь, посвятили Литву Пресвятой Деве и назвали её землёй Марии. Таким образом духовная преданность крестоносцев Божией Матери придала их стремлению к территориальному господству в Прибалтике оттенок божественного долга. Однако Папа не утвердил подобную сделку между земным и небесным, опасаясь связывать спасение душ литовцев с имперскими привилегиями рыцарей. 

Обращение Гедимина в христианство было для него предпочтительнее, поэтому он одобрил мирные переговоры между (всё еще) языческой Литвой и её христианскими соседями. Папа Иоанн XXII был склонен мириться с независимостью Литвы при условии, что местная знать примет католичество, и поэтому он отправил из Авиньона два письма: одно — Гедимину, хваля его за решимость принять католичество, а второе — крестоносцам, упрекая их в неповиновении. Перспектива мира, благословлённая Авиньоном, рассердила крестоносцев, однако магистр ордена, избегая конфликта с Апостольским Престолом, вынужден был признать свое дипломатическое поражение <...>

Иоанн XXII, видимо, предчувствовал, что на фоне иссякавшей не только политической, но и духовной мощи папского престола крещение Литвы представляло собой редкую возможность восстановить его экуменический авторитет. Литва оказалась на пересечении различных религиозных орбит: будучи язычниками, литовцы расширили своё государство, включив в него православные славянские княжества. Латинское крещение Гедимина неизбежно сделало бы Литву оплотом католичества в краях, придерживавшихся византийской традиции, что могло бы способствовать воплощению папских стремлений к воссоединению церквей. В расколовшемся христианском мире Вильна вдруг стала ключом к Земле обетованной, и пожилой Папа, видимо, полагал, что его путь в вечную жизнь или даже в ряды святых пролегает через крещение языческого короля.

Для миссии крещения Литвы Папа отобрал трёх легатов: двух выдающихся французских теологов-бенедиктинцев — епископа и аббата — и рижского архиепископа, который должен был стать крёстным отцом Гедимина и его исповедником. (Последний после длительной ссылки, спровоцированной враждой между Тевтонским орденом и иерархией местной Католической церкви, был направлен, чтобы вернуть полагавшуюся ему митру епископа.)

После долгого и утомительного путешествия по морю и суше в начале осени 1324 года посланники Папы наконец достигли Риги, столицы Ливонии. Город они застали объятым суматохой: снова назревало вооруженное столкновение между рыцарями-крестоносцами, обладавшими в Ливонии политической и церковной властью, и горожанами, всеми силами пытавшимися защитить свои гражданские права и торговые привилегии. 

Отторгнутый орденом архиепископ встал на сторону рижских купцов, а те, в свою очередь, заручились военной поддержкой литовцев: против братства крестоносцев был заключен кощунственный союз между язычниками и рижскими горожанами-католиками. Загнанные в угол таким неожиданным альянсом и угрозой гражданской войны в Ливонии, легаты тут же направили в Вильну уполномоченных, чтобы подготовить почву для торжественного обращения Гедимина в христианство.

Лучшим временем для путешествия по суше в балтийских краях была середина зимы, когда болота, озёра и реки находились под толстым слоем льда. Но папские легаты весьма тревожились и торопились, поэтому их уполномоченные выехали из Риги ещё до начала зимы, а в Вильну прибыли по самой ноябрьской слякоти, в субботу, после Дня Всех Святых. Эти посланники стали первыми известными чужестранцами, прибывшими в литовскую столицу и оставившими отчёт о своем пребывании. О личностях этих дипломатов ничего не известно — их имена, происхождение и титулы преданы забвению, однако позднее Святому Отцу был переправлен отчёт об их миссии, записанный или надиктованный ими самими.

В «Сообщении посланцев папских легатов» утверждалось, что прибывших в Вильну духовных дозорных Гедимин встретил уважительно, сам позаботился об их удобном размещении и сытной пище для них. На следующее утро посланники присоединились к небольшой группе католических монахов для посещения ранней мессы, благодарили Бога за безопасную дорогу и горячо молились об успехе миссии. После мессы Гедимин принял их в замковой гостиной. Папские легаты, увы, остались недовольны, завидев Гедимина, окруженного множеством советников, представлявших все племена и вероисповедания его подчиннных.

Большинство советников были идолопоклонниками, хотя среди них как будто бы присутствовали и православные, и даже католический монах. Собравшиеся советники встретили легатов враждебно, будто окатили холодной водой, а Гедимин, уже без всякого вчерашнего гостеприимства, этикета и дипломатических вступлений спросил старшего папского делегата, какова цель их визита. Делегат ответил, что они прибыли в Вильну по велению Святого Отца, чтобы обсудить крещение Гедимина. 

Тогда литовский правитель поинтересовался, известно ли им содержание писем, отправленных Папе. Они ответили утвердительно, дескать, «король желал принять христианскую веру и креститься». В ответ на это Гедимин, по словам послов, «начал говорить, что не приказывал писать этого, а если брат Бертольд написал, то пусть это падёт на его голову. “Но если у меня было когда-нибудь [такое] намерение, то пусть меня крестит дьявол”».

После такого отречения, грозившего поражением миссии папских делегатов, Гедимин всё-таки подтвердил аутентичность письма. Языческий правитель «стал уверять, что он хотел бы, как он и писал, господина апостольского наместника почитать отцом, так как он старше меня, и таковых я буду почитать отцами, и господина архиепископа я также почитаю отцом, так как он старше меня, а моих ровесников я буду почитать братьями, а тех, кто моложе меня, — сыновьями, и пусть христиане чтут бога своего по-своему, русские — по-своему, поляки — по-своему, а мы чтим бога по нашему обычаю, и у всех [нас] один бог».

Папские делегаты попытались было возразить, превознося преимущества католического спасения. Их догматическая манера снова рассердила Гедимина. Он прервал поучавших его прямолинейной отповедью: «Что вы мне говорите о христианах? Где больше несправедливости, насилия, жестокости, бесчестия и излишества, чем у христиан, особенно у тех, которые кажутся благочестивыми, как, например, крестоносцы, которые совершают всякое зло».

Униженные делегаты провели оставшиеся дни, запершись в келье, среди немногочисленной общины виленских католиков. Их непрерывные молитвы о душе Гедимина, подпавшей под влияние Антихриста, не принесли желаемых плодов. Правитель, заявив, что прибыла почётная делегация сарацин (татар), дал понять, что больше не собирается их принимать, однако папских дипломатов посетили несколько королевских советников, которые надоумили искать причины неудачи в небольшом кругу христиан. 

Загадочный намек вызвал лавину укоров и обвинений: доминиканцы винили францисканского монаха, нанятого Гедимином в качестве писаря, — дескать, он сознательно исказил слова правителя в письме к Папе; францисканцы, в свою очередь, очерняли доминиканцев — дескать, последние настроили Гедимина против Папы, предлагая принять крещение из рук могущественного короля Чехии и Венгрии, а не от далёкого и ослабевшего Папы. К тому же обе стороны обвиняли крестоносцев в подкупе жемайтских воевод дорогими подарками, дабы те воспрепятствовали обращению Гедимина и Литвы в христианство. В конце концов, отец Геннекин, переводчик Гедимина, подтвердил: «Я знаю, что король был твёрд в своем решении креститься, так как он с величайшей охотой приказал написать послание, а почему он отклонился, я не знаю. Но дьявол посеял семя своё, и я прошу, как и прежде, чтобы вы держали это в тайне».

Узнав, что Гедимин (снова) отказался креститься, Папа незамедлительно сподвиг христиан на новый крестовый поход против литовцев в 1329 году — к тому времени как раз истёк срок четырёхлетнего мирного договора между Литвой, Ливонским орденом и городом Ригой, который был ратифицирован Папой осенью 1324 года. Папа обещал отпущение смертных грехов всем участникам священной войны, а руководить походом уполномочил короля Богемии (Чехии) Яна. Еще до начала войны король Ян проклинал литовских язычников как «самых ядовитых врагов Христа» и превозносил тевтонское братство за то, что они «взялись стать непрошибаемой стеной, защищающей веру от литовцев и их прислужников, не важно, кем и где бы они ни были». 

В период основания Вильны военные походы на Литву уже стали отлаженным мероприятием и регламентированным зрелищем. Крестовым походам всегда сопутствовала атмосфера преувеличенной набожности, монашеской аскезы и феодальной гордости. Прибалтийские войны под предводительством ордена, называемые немецкими католиками reysa, в Западной Европе стали синонимом рыцарской доблести, чести и храбрости. Reysa была прежде всего общественным событием, ритуалом мужской зрелости, которому присущи рыцарские турниры, охота, торжественные пиры, нескончаемые попойки и, как и подобает юной крови, славные мордобои. (Среди драчунов особенно прославились англичане и шотландцы, поэтому орден избегал приглашать их к участию в reysa.) Часто reysa происходила под определённым флагом, поскольку рыцари, как правило, прибывали группами, как современные туристы. Таким образом в Литву прорывались «в 1323 году — чехи, в 1324 году — эльзасцы, в 1329 году — англичане и валлоны, в 1336 году — австрийцы и французы».

Поэтому французский поэт, современник крестовых походов, назвал reysa — belle guerre, изящной войной и «выдающимся событием», представлявшим собой «величественное сборище — рыцарей, оруженосцев и знати, как из французского королевства, так и из других мест». А Джеффри Чосер, описывая приключения рыцаря в своих «Кентерберийских рассказах», так изобразил английскую географию крестовых походов: «Он с королём Александрию брал, / На орденских пирах он восседал / Вверху стола, был гостем в замках прусских, / Ходил он на Литву, ходил на русских, / А мало кто — тому свидетель бог — / Из рыцарей тем похвалиться мог».

В перерывах между кутежами и покаянием, драками и молитвами — когда позволяла погода — участники крестового похода организовывали вылазки на несколько недель в заросшие лесами языческие земли жемайтов и литовцев. Пусть правоверные европейцы в «сарацинской» Литве любой ценой стремились к искуплению души и общественному признанию, всё-таки ход священной войны и её успех во многом определялся непредсказуемыми природными силами. 

В среднем за год, как правило, устраивались два похода: winter-reysa и sommer-reysa (зимний и летний), каждый требовал особой военной тактики и воеводческих навыков, а вместе с тем и особой подготовки. Целью каждого похода было занять хотя бы одну языческую крепость или замок. Однако, если добиться этого не удавалось, участникам похода приходилось довольствоваться разбоем — захватом рабов, женщин и детей, домашнего скота, запасов продовольствия и товаров. 

Часто вылазкам препятствовали плохая погода, голод или ответные нападения литовцев и других местных жителей. Язычники, как и крестоносцы, тоже не гнушались разбоем и насилием, нередко разоряли земли, населенные немцами или новообращенными. Таким образом, хотя крестовым рейдам в Литву и сопутствовало приподнятое настроение, всё-таки они не обходились без гибельных последствий. Множество людей с обеих сторон бывало убито, угнано в рабство или лишено крова. 

Широкая защитная полоса пущ, отделявших Вильну от владений ордена, по сути обезлюдела. Правители, как и все смертные, тоже становились жертвами войны. Чешский король во время крестового похода на Литву ослеп и вернулся из Пруссии с новым королевским прозвищем — Ян Слепой. А в 1341 году в битве с крестоносцами погиб Гедимин. Однако его наследники продолжали борьбу с европейскими рыцарями ещё на протяжении почти сотни лет, пока, наконец, внуки Витовт и Ягайло — правители Литвы и Польши — не одержали окончательную победу над Немецким орденом.

Литва впервые появилась на мировой карте, меченная родимым пятном идолопоклонничества. В 1375 году правитель Арагона заказал картографу Аврааму Крескесу, испанскому еврею, и его сыну подробнейшую карту мира, намереваясь подарить её молодому французскому королю. Эта карта, позднее получившая название Каталанского атласа, предоставляла космографические и мореходные сведения, показывая мир таким, каким он виделся с побережья Средиземного моря. Поэтому далекая балтийская окраина слабо отображена на карте и выглядит как малоизведанный, негусто населённый неизвестными племенами край, кишащий фантасмагорическими созданиями. Населенную литовцами землю Крескес точно, но вместе с тем очень уж дьявольски назвал Litefanie Paganis — Языческой Литвой. С учётом значения латинского слова paganus (не городской, а деревенский житель) такое название можно было понять и как «сельская», «неурбанизированная», «дикая» Литва.

Литовская языческая элита в конце концов приняла католичество в 1387 году, как того требовал брачный договор между Ягайло и Ядвигой. Помолвка Ягайло, уже прожившего около четырех десятилетий, и двенадцатилетней правительницы Польши Ядвиги выкорчевала из виленского ландшафта литовских богов; на месте уничтоженного языческого храма был построен дом единого Бога — католический собор. По случаю бракосочетания Ягайло преподнёс Вильне городские права, основанные на магдебургском праве.

Ядвига официально носила титул короля Польши — Rex, поэтому, и сочетавшись браком с Ягайло, она сохранила свое право на монархическое первенство. По сути, Ягайло «вышел замуж» за Ядвигу и только после заключения брака был коронован как король Польши.

И всё-таки крещение Ягайло не помешало Тевтонскому ордену предпринять традиционный ежегодный поход против литовцев. Крестоносцы осадили Вильну в 1383 году, и по причине внутренних распрей между наследниками Гедимина их налёты продолжались ещё десятилетие. Одну из самых успешных и жестоких осад города крестоносцами спровоцировал не кто иной, как Витовт, не признавший прав Ягайло на литовскую столицу.

Первым путешественником, описавшим виленский пейзаж, стал рыцарь Гильбер де Ланноа, фламандский аристократ, ведший свою родословную из многих стран. Де Ланноа родился в 1386 году, так что крестили его, вероятно, почти одновременно с Литвой. 

Его, европейского патриция, кровь бурлила страстью к военному искусству и рыцарским приключениям, поэтому, едва дождавшись тринадцатилетия, он стал странствующим воином. После участия в сражениях в Англии, Бургундии и Испании зимой 1413 года он прибыл в Пруссию, чтобы примкнуть к традиционному походу против «северных сарацин». Однако оказалось, что он опоздал на несколько лет, поскольку после Грюнвальдской битвы Немецкий орден распался и reysa была отменена. 

Не имея возможности отличиться в военном походе в Прибалтику и изнемогая в отсутствие приключений, он решил стать наёмным дипломатом, своеобразным профессиональным путешественником, политическим миссионером. Неясно, с какой целью он направился в северные города Руси — Новгород и Псков. Оттуда его быстро изгнали как немецкого агента. После такого неудачного поворота он прибыл в соседнюю Литву и здесь, в отличие от Руси, оказался почётным и желанным гостем. Через восемь лет он снова посетил Литву, только на этот раз уже в качестве посла английского короля Генриха V, по пути в мусульманскую Сирию и управляемый мамлюками Египет, с тайной миссией возродить христианское королевство в Иерусалиме <...>

Де Ланноа, видимо, путешествовал через Литву потому, что надеялся на дипломатическую поддержку. Кроме того, всех послов здесь обычно щедро одаривали, так что де Ланноа, однажды уже испытавший на себе литовское гостеприимство, рассчитывал несколько обогатиться.

Однако найти Вильну и тем более добраться до неё живым было непросто. Едва перейдя границу Литвы, де Ланноа начинает блуждать по большим и диким лесам, пересекает скованные льдом реки и озёра. Два дня и две ночи он ехал, не встретив ни души. Первые скромные поселения показались вдалеке только на подступах к Вильне, где, по словам путешественника, томились «христиане, обращенные силою рыцарями Прусского и Ливонского орденов». 

В Вильне де Ланноа удалось встретиться с великим князем Литовским Витовтом. Страннические беды и неудобства были ему возмещены, поскольку правитель Литвы придерживался «в своей земле того почётного обычая, по которому иностранцы, прибывающие и проезжающие по его стране, ничего не издерживают». 

Вильна, кстати, ещё не была похожа на каменную, хорошо укрепленную могущественную столицу европейского государства. Самым внушительным строением был огромный деревянный замок, «расположенный очень высоко на песчаной горе, с огорожей из камня, земли и кирпича». Сам город был «длинен и узок» и «очень худо обстроен деревянными домами». В нём не было «ни одной церкви из кирпича». Иными словами, вроде как и не город, и не крепость, а открытое природе и врагу поселение без оборонных стен и укреплений, затесавшееся между Замковой горой и лесом. 

Местные жители говорили на своём «особенном» языке, поэтому общаться с ними было сложно. Мужчины носили «волосы длинны и распущены на плечах» — безбородому и коротко стриженному западноевропейцу такая мода казалась чуждой и варварской, — а женщины были одеты «просто, как будто по обычаю Пикардии», так что своей крестьянской внешностью напоминали фламандок и француженок <...>

Итак, католичество стало религией правителей Литвы, однако в Вильне оно не преобладало. В первой половине XV века гражданские и религиозные права католиков и православных были одинаковыми. В середине того же века в Вильне, вероятно, начали селиться евреи, потому что к 1490-м годам у их общины уже было собственное кладбище. В 1495 году весьма нетерпимо настроенный великий князь Александр  приказал евреям покинуть город и, следуя примеру испанской короны, решил присвоить их имущество. Однако в Литве (в отличие от Испании) ссылка евреев была кратковременной: в 1501 году им было разрешено вернуться, и всё имущество было им возвращено. 

Хотя Вильна изначально и не была основана с торговыми целями, Александр стремился привлечь в город как можно больше иностранных купцов. Для этого он издал указ, запрещавший иностранным торговцам, путешествовавшим через Литву, обходить стороной её столицу. Таким образом в городе стали возводиться новые жилища для размещения заезжих купцов, а также торговые дома. Торговая монополия способствовала процветанию города и, естественно, ускорила его интеграцию в Европу. 

В 1498 году, когда не прошло ещё и четырёх лет после первого случая сифилиса в Неаполе, в Вильне уже бушевала эпидемия. Чтобы город лучше контролировался и был защищён, Александр повелел окружить его каменной стеной с девятью воротами. Потребовалось два десятилетия, чтобы обстроить город стеной длиной в три километра и высотой в несколько метров. Довольно скоро из-за новшеств военной тактики оборонная стена стала стратегическим пережитком. Когда кладка стала осыпаться, виленцам, как и в прежние века, только и оставалось что молиться, чтобы их защитила (дикая) природа; и она действительно некоторое время успешно оберегала литовскую столицу от политических и религиозных бурь Европы.

Помимо купцов, ремесленников, воинов-наемников и изредка — людей искусства, в Вильну с запада в основном стремились духовники. Одним из первых (известных) гостей Вильны был итальянец Захарий Феррери: новая, ренессансная личность. За творческие достижения и гуманистические идеалы папа Лев X наградил Феррери титулом епископа Неаполитанского королевства. (Он же, судя по всему, был назначен и епископом Севастии, метрополии, утраченной католиками ещё во времена крестовых походов, основанной в Святой земле, или анатолийской Армении.) Такое распределение церковных обязанностей в землях последователей Магомета давало мало финансовой или пасторской выгоды, но позволяло Феррери носить титул «епископа в землях неверных» — in partibus infidelium. 

Родившийся в северной Италии в 1479 году Феррери принадлежал тому поколению духовников, которые без всяких религиозных опасений переняли дух Ренессанса: языческое воображение античной Греции и Рима этому поколению было милее догматической христианской иконографии. За свои языческие, античные взгляды и поддержку церковной реформы в 1513 году Феррери был даже отлучен от церкви. Не дожидаясь суда, он бежал во Францию. Однако уже в следующем году его реабилитировал новоизбранный Папа — Джованни ди Лоренцо, отпрыск влиятельного семейства Медичи. 

Избравший имя Льва, Папа из семейства Медичи руководил Апостольским Престолом, не отказывая себе в роскоши и художественных изысках. Однако, пока Рим любовался фантасмагорическими зрелищами, неиссякаемой папской благотворительностью и наплывом изящных юношей (как и многие члены духовенства той эпохи, Лев X не был равнодушен к мужской красоте), Мартин Лютер и его сторонники стали требовать от Церкви возвращения к утраченному целомудрию и библейской простоте.

Легкомысленный и просвещённый Лёв X всё-таки, как и его предшественники, планировал крестовые походы, однако стремился он не к освобождению Израиля или спасению языческих душ, а к пресечению вторжений османов в Европу. С этой целью в 1520 году он поручил одному из своих фаворитов — Феррери — уговорить короля Сигизмунда I (брата Александра, ставшего впоследствии Великим князем) примкнуть к крестовому походу. 

Феррери прославился в Риме тем, что его покровителем Папой ему было поручено переписать старую латинскую (и средневековую) псалтырь в духе гуманизма. Такая поэтическая должность не помешала ему стать дипломатом. С целью объединения враждовавших христианских королей и сплочения их для войны с мусульманами Феррери был послан с миссией заключить вечный мир между Тевтонским орденом и государствами Литвы и Польши. Ему также было предоставлено право отправиться в Москву и «спасти» царя от схизмы — ортодоксальных убеждений, уговорив его присоединиться к экуменической, общехристианской борьбе с исламом. 

Идеалистически настроенный Феррери не выполнил ни одного дипломатического поручения: мирный договор между орденом и Польшей заключил правитель Священной Римской империи, давний противник Папы, а отправиться в Москву помешал Феррери король Сигизмунд, не пожелавший утратить династических и церковных прав Литвы на русские земли.

Феррери, преданный Риму и Папе, своему покровителю, добился большего успеха в подстрекательстве правителя Польши и Литвы на борьбу с нараставшей волной лютеранской ереси. В Польше он организовал публичное сожжение книг Лютера — одно из первых в Европе — и поспособствовал изданию королевского указа, запрещавшего протестантскую печать. Опьянённый успехом делегат стал подогревать неприязнь к православным, составлявшим в Литве большинство. На поле межконфессиональных боёв Феррери обрел своего небесного покровителя, чей земной путь привел его в Вильну.

Папская курия уже некоторое время получала от представителей светской и церковной власти Литвы и Польши прошения начать процесс беатификации и канонизации королевича Казимира, старшего брата Александра и Сигизмунда. Папа Лев X заинтересовался этим благородным пожеланием и повелел Феррери собрать как можно больше исторических свидетельств и рассказов очевидцев о жизни болезненного королевича и связанных с ним посмертных чудесах.

Казимир, внук Ягайло и праправнук Гедимина, родился в 1458 году и с малых лет готовился стать королём. Его старший брат Владислав получил корону Богемии, а тринадцатилетнего Казимира отец отправил в поход на Венгрию, чтобы занять венгерский престол. Поход был неудачным, королевич потерпел позорное фиаско: наёмная армия, не дождавшись оплаты, разбрелась и оставила молодого претендента на трон на милость судьбы и дезертиров-грабителей. Потрясённый таким бесчестьем, он вернулся домой, исполненный покаяния: отказался от придворной роскоши и молодых забав и направил всю свою энергию в русло аскетизма и целомудрия. Будучи богобоязненным, он стал много внимания уделять благотворительной и апостольской деятельности. 

Невзирая на вызывавшую беспокойство набожность королевича и его слабое здоровье (он, судя по всему, страдал от чахотки), отец назначил Казимира наследником престола. По настоянию отца королевич стал активно участвовать в жизни обеих стран и, часто посещая Литву, побуждал укреплять здесь влияние Католической церкви и ограничивать свободы православных. Однако юноша категорически отказался исполнять первейший долг королевской особы — сочетаться браком и произвести на свет наследников, чтобы династическая слава потомков Ягайло была продолжена и распространилась по всей Европе. Несмотря на давление родителей, он отказался от руки дочери императора Священного Рима. 

Ходили слухи, что ангельски красивый и грациозный Казимир молится ночи напролёт, истязает своё тело постом, душевными муками, жаждет едва ли не монашеской жизни. Когда дворцовые лекари по совету отца прописали королевичу соблазны Венеры — любовные игры — как действенное средство от чахотки (и мнимой импотенции), Казимир заявил, что лучше умрёт и невинным войдёт в рай, чем, предавшись смертным порокам, навеки утратит любовь Господа. 

Так и оставшись целомудренным, ранним утром 4 марта 1484 года, будучи двадцати пяти лет от роду, королевич был найден мертвым у ворот гардинского костёла. Его останки перевезли в Вильну, где Казимир был с почётом сопровождён на вечный покой «в костёле св. Станислава, мученика и епископа; в часовне Божией Матери Марии, которой вручил всю свою душу и целомудренное тело». 

Набожности и целомудренной жизни было недостаточно для того, чтобы объявить Казимира святым: требовались чудеса. За ними Феррери и отправился в литовскую столицу, поближе к гробу королевича, «где, точно из глубокого источника, мы почерпнём более о его делах и чудесах». Путешествуя в течение трёх недель по «нетронутым людьми лесам, необитаемой и часто болотистой местности» из Торуни в Вильну, находившуюся, как утверждали некоторые его современники, у чёрта на куличках, делегат ощущал всё усиливавшееся тепло Казимировой опеки. Всю дорогу тяжелое небо секло землю проливными дождями и грозовыми раскатами возвещало конец света.

Однако Феррери оставался сухим, поскольку ежедневный дождь начинался только к ночи или когда странники уже достигали приюта. На самом деле, по словам легата, ливни облегчили дорогу, потому что «днём облака, точно щит, защищали нас от жаркого солнца, а ночной дождь казался небесной милостью, так как песчаную пыль, делающую дорогу невыносимой, ливнем прибивало к земле, и она не вредила глазам. С удивлением мы начинали понимать, что это божий дар, добрым Господом предоставленный за то, что мы с радостью взялись за дело удостоверения заслуг благословенного Казимира».

Метеорологическая драма достигла кульминации у Виленских ворот, где итальянца встретила восторженная толпа жителей. Отстояв мессу и поблагодарив за успешно преодоленную дорогу, Феррери, приветствуемый почтенными отцами — епископами Вильны, Киева и Каффы — и многочисленным отрядом католиков и схизматиков, был готов к вступлению в город. Тут небо снова затянулось: вдалеке скрестилась молния и прогремел гром. Но «достойно удивления было то, что, при входе в город, со всех сторон затянутое тучами потемневшее небо грозило прорваться таким обилием воды, что, казалось, нет никакой надежды избежать опасности потопа. Духовники в торжественных облачениях (весьма дорогих), сенаторы и вельможи, красующиеся шелками, золотом и драгоценностями, и неисчислимая толпа — все, опасаясь сильного ливня, напряженно вглядывались в небо». Но гроза, как нарочно, разразилась лишь тогда, когда Феррери и его спутники после торжеств у большого кафедрального алтаря были сопровождены в выделенные им покои. «Однако, едва мы шагнули под крышу, дождь зарядил внезапно и сильно: почти в то же мгновение, когда мы ступили в гостевой дом, начался и ливень». Такой впечатляющий финальный аккорд путешествия наверняка представлялся римскому делегату Божьим промыслом, свидетельством благосклонности Господа к своему слуге Казимиру. Феррери, скорее всего, знал о посещении Вильны другим уполномоченным Папы, Яковом Пизо, в 1514 году, то есть за шесть лет до визита Феррери.

Пизо был родом из Трансильвании, но жил в Риме. В Вильну он прибыл в особое время — в период празднования польско-литовской победы над русской армией под Оршей. Слава в связи с разгромом армии царя приписывалась великому гетману литовской армии Константину Острожскому и польскому королю Сигизмунду I, брату Казимира. В Вильне Пизо пробыл всего пять суток, но за это время успел сложить шестнадцатистишие «De Lithuania» (опубликованное в 1533 году в Венеции), в котором упоминал о событиях каждого дня своего пребывания. 

В первый день усталый путник, утомлённый жарой, как пилигрим в Святой земле, освежается прохладной виленской водой. На второй день он выражает почтение «светлейшему князю», на третий — «для всех настал праздник, когда мы услышали, что наш воин одолел вражеские отряды», на четвёртый — «отмечали триумф короля, столько пленных командующих ещё никто прежде не вёл». На пятый день для уже всего насмотревшегося автора «час наступил счастливый», когда милостивый король наконец позволил ему покинуть город. «Что тут добавить?» — риторически вопрошает Пизо и завершает стихотворение так: «Прощай, литовская земля, будь здорова. Здесь не хотел бы я быть, даже если б ко мне относились, как к богу».

Пребывание в Вильне для Феррери, судя по его письмам, было совершенно иным опытом, не похожим на разочарование Пизо. Последний явно иронизировал над самомнением и честолюбием Вильны. Его стихи сатирические, он как бы уподобляет литовскую столицу Риму и Олимпу. Только, понятное дело, в виленских высотах даже (античные) боги умерли бы от скуки, ибо, сосланные из красочного мира в глухие леса, они всеми были бы забыты. 

Феррери, наоборот, облагородил Вильну, потому что был встречен если и не как божество, то во всяком случае торжественно, даже помпезно. Виленские католики, особенно вельможи и духовенство, льстили ему и угождали, поскольку от его впечатлений от визита зависела сакральная слава города — провозглашение Казимира благословенным и освящение его останков. Феррери, казалось бы, был околдован литовским гостеприимством; пробыв в городе шесть месяцев — с сентября по февраль, — он всё не мог нарадоваться виленской роскоши. Его раздражала лишь религиозная толерантность, поэтому, воспользовавшись своим высоким положением, он срочно созвал синод и осудил все новые и старые отклонения от веры — учение Лютера и православные обряды. 

Лишь приближение зимы остудило апостольский пыл легата, потому что итальянцам, как он сам утверждал, «привыкшим к римскому климату... с легкостью могло навредить даже малейшее похолодание в этих краях». А Литва — «такой студёный край», где «даже звери в лесу замерзают, а деревья и бревна в стенах трещат и часто раскалываются от верхушки до корней», так что здесь быстро можно простудиться, и даже местные жители, «если долго задерживаются на улице, иногда отмораживают нос или кончики пальцев и нередко так сильно замерзают, что прощаются с жизнью». 

Однако такой грустный прогноз не подтвердился: видимо, Казимир умилостивил Господа, потому что в год пребывания Феррери выдалась самая тёплая на памяти виленцев зима. Даже в сочельник итальянские гости могли днём и ночью быть на улице, бегать из одной церкви в другую, проклиная «заблуждения русских» и нисколько не вредя своему хрупкому здоровью. Ранним рождественским утром они «дежурили, горя не зная, <...> в то время, когда обычно бывает самый страшный мороз, на всеобщее удивление едва ощущая холод и едва ли в силах поверить, что на улице зима, хотя и пришлось немало настрадаться». 

За благодать умеренной зимы Феррери в первую очередь благодарил Казимира, своего нового небесного покровителя, и описывал неожиданную перемену погоды в качестве преамбулы к житию святого; литовцы, в свою очередь, явно искали себе земного покровителя: они «вторили друг другу в том, что, дескать, эту прежде невиданную, неслыханно теплую и ласковую погоду мы [итальянцы] привезли из города Рима».

Всё же виленцы рассказали Феррери и о более очевидной силе чудес Казимира. В Вильне у его могилы тотчас исцелялись «глухие, немые, хромые, чахоточные и слепые». А одна девушка даже восстала из мертвых. Рассказывали, что и вовсе Литва жива лишь благодаря слегшему королевичу. За год или два до того, как было доложено Феррери, в Литву вторглись московиты — более 60 тысяч всадников, — а им противостояли едва ли 2 тысячи литовских добровольцев. Жители оставленного без надежной охраны города поняли, что придется либо стать рабами иноземцев, либо умереть. Когда последние лучи надежды померкли, литовские воины со слезами пали на колени и стали молить Казимира о прощении за неуважение к нему. Молитва придала воинам храбрости, и, «вооруженные доспехами веры», они бесстрашно бросились на врага. Чудо, «редкое и в прежние времена, а в наши дни и вовсе неслыханное», спасло Литву от гибели: литовцы одержали победу без единой жертвы!

Ещё будучи в Вильне, Феррери, собрав разрозненные свидетельства местных жителей о мнимых чудесах Казимира и добавив свои замечания о невероятно благосклонных погодных условиях, описал святую жизнь королевича. Первое житие Казимира, выпущенное в 1521 году, преподносило жизнь святого по-человечески, согласно духовным принципам гуманизма: туда были вплетены эпизоды из повседневности королевской семьи, факты из истории края, географические и этнографические подробности. 

Надо сказать, что у святого Казимира в Вильне были конкуренты. Согласно русским хроникам, в 1347 году трое литовцев, придворных князя, просвещённых православием, решили креститься. Втайне они получили христианские имена — Антон, Иоанн и Евстахий — и вели христианскую жизнь среди язычников. Вскоре они были разоблачены идолопоклонниками и, как первые римские христиане, приняли мученическую смерть. Через их муку Вильне открылся просвет в византийский, греческий мир; через несколько десятилетий их останки были перемещены в константинопольский собор Святой Софии — Византийскую базилику. Почитание трёх виленских мучеников продолжалось и после завоевания Константинополя османами, а позднее, в 1549 году, их имена были внесены во всеобщий русский православный календарь святых и попали под опеку Москвы. Превознося Казимира — дитя католической Европы, — Феррери стремился заглушить (византийскую и русскую) сакральность Вильны.

Работая над житием Казимира, монсеньор Феррери отчасти изобретал и собственную европейскую географию, обнаруживая не только духовные, но и генеалогические связи между Римом и Вильной. Прежде всего он обратил внимание на то, что топонимы «Литва» и «Италия» (Lituania и Italia на латыни) — точно разлученные в миг рождения близнецы. Поэтому оба названия он объединил географически, создав неологизм Litalia, и объяснил логику такой аналогии тем, что, дескать, в античные времена итальянцы, поддержавшие сторону «великого Помпея» и вынужденные бежать из Рима, отправились в северные земли. 

Конечно, Литва, «край суровых холодов, где лето видят редко», — полная противоположность Италии. Litalia, удалённая от тёплых берегов Средиземного моря и не защищенная Альпами, со всех сторон «окружена равнинами и лесами, озёрами и болотами». Поэтому земля здесь «не знает виноградников, не приносит плодов», но леса полны «маленьких зверюшек, чьи дорогие шубки используются для украшения одежд и защиты от холода». Связывая Италию с Литвой, римский гость помещал литовскую столицу на карту античного мира. Вильна, как и Рим, была основана на скрещении торговых путей, поэтому и добро стекалось сюда «как от Германского [Северного] и Сарматского [Балтийского] морей, так и от Понта Эвксинского [Чёрного моря], Армении и Скифии, а кроме того, из Фракии и почти со всей Греции и Болгарии».

Епископ Феррери превозносил Казимира за то, что тот был королевским симбиозом Литвы и Италии: римская (католическая) душа и литовское тело Ягеллона. Поэтому и житие Казимира он завершил прославлением Вильны <...>

Торжественное прославление Казимира опередило события на столетие. Ватикан не нашёл недостатков в святом житии Казимира, однако в 1521 году скончался покровитель Феррери папа Лев X, да и сам он, едва вернувшись из Литвы, вскоре отправился в вечность. Когда имперская армия в 1527 году разорила Рим на фоне всё усиливавшихся религиозных распрей Европы, Апостольскому Престолу было не до беатификации набожного сарматского королевича. В Вильне Казимир не был забыт, но, пока протестанты ожесточенно сметали с неба святых и очищали землю от идолопоклонничества, католики в Литве оставались беспризорным народом, стадом агнцев без небесного пастыря.
IQ

19 января, 2021 г.