• A
  • A
  • A
  • АБB
  • АБB
  • АБB
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Фартовые дамы

Социальный портрет русской преступницы XVIII века

«Жертва фанатизму» Николай Пимоненко, 1899 год / Wikimedia Commons

В 1730-е годы, во времена царствования Анны Иоанновны, российское общество всё ещё испытывало последствия реформ Петра I. Открылись возможности социальной и географической мобильности, но вместе с ней для многих людей выросла и неопределенность их положения. Смена места и образа жизни обычно была вынужденной, особенно для крестьян и семей солдат, которым нужно было как-то выживать. Однако и в новых условиях прокормиться получалось с трудом. В итоге росла преступность, и всё чаще на воровство, скупку и продажу краденого шли женщины. Распространялось и двоебрачие. На основе исследования историка из НИУ ВШЭ Анастасии Видничук IQ рассказывает о дамских преступлениях первой трети XVIII века.

Разбой у стен Кремля

1730-е годы, Москва, Жемчужный переулок. Очень бойкое место совсем недалеко от Кремля. С увесистым кошельком здесь лучше не ходить — вмиг ограбят. Тут же места, где берут вещи под заклад. Ростовщикам часто приносят краденое: одежду, украшения, иконы. Для солдаток, жён рекрутов, сдать вещи — часто единственный источник дохода. Мужья в армии, надо кормить детей, а денег и работы нет.

Краденое сбывают и у богаделен Моисеевского монастыря (сейчас это территория Манежной площади). Обыватели знают точки, где торгуют ворованным. Пропали вещи — стоит проверить первым делом здесь. Сами карманники, разбойники и скупщики краденого прячутся в притонах Зарядья. А работают почти у стен Кремля. Даже на Красной площади среди торговых рядов то и дело мелькают воры — чистят карманы зевак. Об этом подробно говорится в монографии историка Евгения Акельева «Повседневная жизнь воровского мира Москвы во времена Ваньки Каина».

Злоумышленники слишком дерзки или чересчур неосторожны: орудуют прямо под носом у сыскарей. Тут, на Васильевском спуске, находится Сыскной приказ с его тюрьмами, предтеча современного уголовного розыска. Анна Иоанновна учредила его в 1730 году для расследования уголовных дел, поскольку Московская губернская канцелярия не справлялась с валом работы.

Сыскной приказ расположился очень удобно: всех пойманных поблизости злодеев конвоировали прямиком туда. (Ведение дел и судебная культура, по мнению отдельных учёных, не сильно отличались от тогдашних европейских.) Что касалось преступлений, то женский криминал численно явно уступал мужскому.

Исследования показывают, что женщины обычно совершают в шесть-девять раз меньше преступлений, чем мужчины. Причем лидируют у них корыстные посягательства — разнообразное мошенничество, воровство, присвоение собственности и пр.

Среди представительниц городских низов, попавших в Сыскной приказ, закоренелые злоумышленницы — редкость. Многие женщины просто попали в беду и не знали, как прокормить семью. Однако в глазах государства они были преступницами. А вот причины нарушения закона мало кого волновали.

«Криминальные» сословия

Историк Анастасия Видничук изучила документы из фонда Сыскного приказа Российского государственного архива древних актов (РГАДА). За 1730-е годы найдено более 80 архивных дел с участием женщин разных социальных групп и сословий. Доля чисто женской преступности — 16%.

Распределение преступлений в зависимости от пола престуников

Пол преступника

Процент (%)

Количество дел

Мужчины

80,8%

 

363

Женщины

16%

72

Мужчины и женщины

3,2%

14

Всего

100%

449

Среди обвиняемых преобладают крестьянки — их свыше половины, 56,4%. На втором месте, с большим отрывом — солдатки, 18,2%. Дальше идут помещицы (9,1%) и женщины, работавшие по найму (7,3%; часть из них могут быть солдатками). Ещё 3,6% — неопределенного социального положения. О социальном статусе правонарушительниц судили с их собственных слов в начале допроса. Положение женщины определялось положением её мужа (или отца, если она не была замужем).

Анализ показал, что самоидентификация далеко не всегда была чёткой. Так, женщина, назвавшаяся солдаткой, могла тут же упомянуть, что имеет деревню с крепостными. Другая солдатка заявила, что зарабатывает на жизнь торговлей — продает «выжигу» (или «выжегу») — то есть золото или серебро, добытые выжиганием из поношенных галунов.

Эта размытая самоидентификация, смешение статусов и рода занятий не удивительна. После петровских преобразований сословное общество европейского типа только формировалось. Границы между социальными стратами были проницаемыми. Люди могли произвольно менять свою идентичность и положение, причем не обязательно «с повышением». Возникала благодатная почва для самозванства, авантюризма и различных нарушений закона.

Переход границ

Пётр I создал регулярную армию. В результате появилась новая социальная группа — солдатки. Она объединяла женщин разного происхождения и достатка. Солдаткой могла назвать себя и дворянка, и бывшая крепостная. Как только муж поступал в армию, жена получала новый социальный статус и отныне подчинялась военному ведомству. Бытовых трудностей это никак не отменяло. Многим солдаткам жилось крайне тяжело. 

Во-первых, когда крепостного призывали в солдаты и его семья по закону получала свободу от помещика (а в случае с посадским населением — независимость от общины), это освобождение было двойственным. Солдатки оставались и без мужей, и без материальной поддержки общины. Кроме того, бывший хозяин мог не отпускать членов солдатской семьи и даже истязать их в отместку за самовольную запись крестьянина на службу.

Во-вторых, в отсутствие мужа солдатка вынуждена была самостоятельно обеспечивать семью. Нередко приходилось менять место жительства и искать средства к существованию. «Никаких денежных пособий не выплачивалось, политика в этом отношении была крайне неопределённая и неустойчивая, — рассказывает Анастасия Видничук. — Как пишет историк Павел Щербинин, в 1704 году было решено давать женатым солдатам большее хлебное жалование (зерно), чем холостым. Но начались проволочки на местах, да и из-за войны хлеба не хватало, так что от этой идеи отказались».

Исследователи считают, что представители военного сословия тогда с трудом интегрировались в общество. Это касалось и их жен. Хорошо, если солдаткам удавалось устроиться работать по найму или торговать. Но кто-то не отказывался и от незаконного промысла.

Особенно тяжело было солдаткам из крепостных, которым барин не выдал отпускного письма. Они оказывались на полулегальном положении. Показательно дело солдатки Дарьи Власовой (1731 год). В Сыскном приказе она рассказала, что помещик отдал её мужа в рекруты, а потом «отпустил её на волю, для того, что-де она стала быть салдацкая жена и держать их у себя оной мурза не стал» (здесь и далее сохранена орфография и пунктуация документа). Однако и отпускного письма Дарье он так и не дал. Она вместе с детьми отправилась к другому помещику, Такшенкову, «для прокормления». Семья полтора года жила за счёт «чёрной работы», а затем Такшенков продал их. Дарья сбежала от нового хозяина — и попала под следствие.

Но криминализации способствовала не только социальная реорганизация общества. XVIII век был столетием долгих войн. «Почти непрерывное военное положение, высокая концентрация воинского контингента в городах, нехватка денег и продовольствия — все эти факторы способствовали резкому повышению уровня преступности», — отмечает исследовательница.

В итоге кто-то бежал от хозяина, жил «без пашпорта» или с поддельными бумагами. Часть женщин заключали новый брак, не расторгнув старый. Кто-то впадал во все тяжкие — воровал, торговал краденым, занимался проституцией и пр. Хотя проституция как субкультура, со своими правилами поведения и словарём, сложилась в России все же несколько позднее, в 1740-х годах.

Многообразие криминального опыта

Многие женские преступления, очевидно, были связаны с нищетой, бесправием и отчаянием. Например, «бег со сносом» (то есть побег от хозяина с кражей его вещей). Вообще, воровство, скупка и продажа краденого встречаются в базе чаще всего.

Но есть и случай умышленного убийства, когда крестьянку отравила мышьяком её свекровь (в заговоре участвовали также муж крестьянки и соседка). Однако и все отравители прожили недолго. Свекровь и соседка убитой не выдержали пыток, а муж, также признанный виновным, был казнён. 

Были и детоубийства, когда крестьянки или солдатки убивали собственных новорожденных детей, а людям говорили, что родили мёртвого. «В Европе в таких случаях следователь проверял, готовилась ли женщина к появлению ребенка: покупала ли детские вещи и т.д, — рассказывает исследовательница. — Если да, то можно поверить, что родила мёртвого. Если нет, то изначально собиралась убить новорожденного. В моих кейсах такого не встречалось». В Сыскном за это время вообще мало подобных дел. В 1740-х годах их стало гораздо больше, вероятно, как раз из-за развития проституции. Получило распространение и двоебрачие. 

Двоемужницы

Нередко женщины, ещё не разорвав прежние отношения, узаконивали другие. Причем кто-то повышал своё положение, а кто-то — понижал (например, дворянки выходили замуж за дворовых). Бывала и череда смены статусов.

Так, есть случай некой Акулины Андреевой (1733 год). Женщина родом из купеческой семьи вышла замуж за монастырского оброчного крестьянина Ивана Гаврилова, но позже сбежала от него в Тверь. «Живучи в том городе Твери, вышла она замуж за другова мужа, Копорского полку за капрала Иева Ведевкина». Так что купеческая дочь успела побывать и крестьянкой, и офицерской женой.

К двоебрачию часто приводила сложность процедуры развода (церковь расторжение брака, мягко говоря, не приветствовала). Был обходной путь, гражданский — супруги выдавали друг другу «разводные письма» — освобождение от брачных уз. Но не все мужья и жены шли на такие уступки.

Правда, если речь шла о солдатках, и они при живых мужьях сожительствовали с кем-то ещё, общество нередко смотрело на это сквозь пальцы. Многие сочувствовали этим «соломенным вдовам», которые вроде бы и замужем, но почти не видят супругов. Это восприятие контрастировало с общим подозрительным отношением к одиноким женщинам, которых часто пытались маргинализировать.

Любопытно, что семья мужа-рекрута и её социальное окружение могли видеть в повторном браке солдатки явное благо. В этом случае уже не они должны были помогать «соломенной вдове», а её новый избранник.

Торговля краденым

Не менее распространённые правонарушения — воровство, скупка или продажа краденого (тут отличались и солдатки, и представительницы других сословий). В 1730 году обвиняемая в краже Татьяна Данилова указывала, что ворованные вещи продала у Моисеевских богаделен «выжежницам женкам Ирине Лукьяновой да дочере ее Катерине з другими их торговки, а как их зовут и где живут, не знает, только в лицо их знает и указать может». Что она и сделала.

Приведённые в Сыскной приказ торговки Ирина и Авдотья подтвердили, что «кормятца — торгуют выжегою». Но, как и в остальных подобных случаях, женщины оправдывались тем, что товар «за чисто, а не за воровское купили». Однако при допросе Авдотьи выяснилось, что она уже дважды была под следствием. В первый раз она проходила по делу о покупке жемчуга, а во второй раз обвинялась «в подзакладе» на время ворованной собольей шапки.

Многие подследственные подчеркивали, что купили вещи на продажу «бес порук». С одной стороны, они, скорее всего, не хотели знать, какой товар приобретают для торга. Это не заботило их, пока не приходилось отвечать в суде за свой поступок. С другой стороны, упоминание о покупке «бес порук» могло восприниматься как оправдание. В этом случае вина торговки сводилась к излишней доверчивости.

Вот вполне характерный кейс. В 1733 году некий Андрей Груздев привел в Сыскной приказ драгунскую жену Марфу Мухину «с четырьмя парами платков шелковых разноцветных». Он заявил, что «оные-де платки ево, Груздева, которые у него с протчим взяты грабежем».

На допросе Марфа сказала, что «пропитание себе имеет торгует походя ветошью», а платки купила «в городе на Красной площади незнаемо какова чину у человека … ценою за дватцать копеек за чисто, токмо бес порук». А происхождения платков «она подлинно не знает, и он ей при продаже не сказал».

Однако следующее дело свидетельствует, что подобная «доверчивость» торговок в какой-то момент стала наказываться. В 1737 году крестьянка Марья Васильева заложила солдатке Марфе Назаровой икону. Та «для нужды своей сняла двенатцать венчиков и отдала для продажи женке вдове Марье Семеновой». Судьи постановили во что бы то ни стало найти и наказать Семёнову, «чтоб впредь бес порук покупать было неповадно».

Высший класс вне закона

Казалось бы, дела с участием дворянок должны отличаться по мотивам, обстоятельствам и составу преступления от остальных дел. Но собранная база, по словам исследовательницы, слишком мала, чтобы по ней можно было судить о «типичных» для дворянок преступлениях. Из найденных кейсов с участием помещиц в двух случаях речь шла о повторном замужестве при живом супруге (причём оба раза обвинялась одна и та же женщина). 

В истории, произошедшей в 1730 году, участвовали следующие лица: прапорщик Василий Протасов, его жена Марфа и отставной солдат Родион Ельчанинов. Дело началось с челобитной Протасова, в которой он писал, что «жена ево Марфа в небытность ево в той деревне, из дому ево поехав с отставным салдатом Ельчаниновым… а потом-де через неколикое время возвратясь в ту деревню, объявила людем ево и ему, что она в том отъезду вышла за онаго салдата замуж». 

С первого взгляда можно подумать, что это типичный случай двоебрачия. Но из показаний Марфы и Ельчанинова становится ясно, что на самом деле случилось в семье Протасовых. Оказалось, что Марфа с 1720 года жаловалась, что муж «живет блудно» со своими крестьянками, а саму её постоянно бьёт. А «венчалась-де она, Марфа, с Ельчаниновым исподневоли, понеже-де оной муж ея, Протасов, мучил ея разными мучении, чтоб она обвенчалась с ним [Ельчаниновым], а ежели не обвенчается, то-де уграживал смертью, чего-де она боясь, то ему, мужу своему, и учинить обещалась, и тогда-де он, муж ея Протасов, обещал ей награждение учинить». 

За этим последовали допросы крестьян, большинство из которых подтвердили слова Марфы и добавили, что «оной Протасов собрал крестьян своих, объявил, чтоб ее, помещицу, не называли женою ево, а не бранили б, потому что она вышла замуж за Ельчанинова, и сослал ея от себя в черную избу, и к себе не пускал». 

Ельчанинов также подтвердил, что Протасов бил жену и угрозами заставил выйти за него замуж, как и его самого угрозами заставил на ней жениться. В доказательство своих слов отставной солдат предъявил письмо, в котором Протасов пишет, чтоб Ельчанинов всё сделал по их договоренности. Однако Протасов в суде заявил, что имел в виду порученное им Ельчанинову задание выкупить крестьянскую землю. Дело тянулось до 1739 года и так ничем и не кончилось.

Однако в фонде Сыскного приказа нашлось ещё одно дело, присланное из Синодальной канцелярии в 1737 году, с теми же действующими лицами. В этом деле уже Протасов обвиняется, во-первых, в прелюбодействе, во-вторых, в избиении жены, в-третьих, в сочинении писем, «склонных ко учинению того сквернаго брака». 

Крепостные Протасова были заново допрошены, и выяснились неожиданные подробности. Оказалось, что их хозяин ездил в Дорогобуж и там сватался к дочери помещицы Рорачовой. Последняя спрашивала у крепостных, есть ли у Протасова жена, на что они, по его указанию, ответили, что нет. Тогда помещица благословила свою дочь на брак. Кроме того, крепостные сказали, что «он же, Протасов, людем своим приказывал, как-де от невесты ево приедет человек прозваньем Либер, чтоб оне жену ево, Протасова, которая уже вышла за оного Ельчанинова замуж, схоронили, а сказали б, что она в Калуге пострижена в Казанском девичье монастыре, а про него, Протасова, сказали, что поехал в Москву коляску купить, понеже-де не в чем женится».

Интересно, что Синодальная канцелярия не стала разбирать проступки Протасова и осудила только Ельчанинова и Марфу. Согласно указу, они могли избежать венчания, например, потому, что Ельчанинов не крепостной Протасова и не обязан был его слушаться. К тому же Марфа обманула священника, сказав, что она вдова и идёт своею волею замуж, хотя должна была сказать правду. «Неизвестно, чем кончилось это дело, но можно предположить, что Марфа, за которую вступился дядя — стольник Григорий Богданов, не пострадала», — говорит исследовательница.

Ещё одно дело — о колдовстве и блуде. В деле 1730 года крепостной обвинял свою хозяйку в том, что она продавала умерших кур, «из мертвых кур <...> выдавливала <...> яйца и давала есть» своим крепостным, а также в том, что она рвала на лугу неизвестные травы и коренья и прятала их. При этом крепостной сообщал, что его помещики «лишены христианского закона и отлучены за всякие их непотребства и противности от церкви». Кроме того, он обвинял хозяйку в том, что она при живом муже родила ребёнка от другого. 

Иногда в Сыскной приказ женщин приводили их мужья (за побег или измену). Иногда крестьяне обвиняли своих помещиков. Но, по словам исследовательницы, существовал закон, по которому крестьянам, обвинявшим своих помещиков, верить не надлежало. Так что крестьяне за такие речи оказывались наказаны сами.

«Тот факт, что мне не попалось ни одного дела, когда помещица была бы замешана в краже или сделках с краденым, даёт основание предполагать, что если дворянки и воровали, то явно не то же и не в тех объемах, что крестьянки и солдатки, — отмечает Анастасия Видничук. — Игра должна была стоить свеч».

От бегства до колдовства

Крестьянки оказались самой обвиняемой социальной группой. Во многом — из-за побегов от помещиков. Например, крестьяне по своему желанию «мигрировали» от одного хозяина к другому, а дворяне, как ни странно, охотно принимали новых слуг.

Вот одно из таких дел в Москве, начавшееся в 1733 году и подробно описанное историком Александром Каменским. Семья крепостного крестьянина — вдова Фетинья Бахметева и четверо её детей (сыновья Лука, Иван, Алексей и дочь Марфа) — бежала от стольника Ивана Кожина в дом «морскаго флота капитана Конона Никитина сына Зотова», где была им принята. Лука и Иван со временем отправились с Зотовым в Санкт-Петербург.

Потом Лука вместе с женой Анной служил в доме Анны Головиной (невестки сподвижника Петра I, главы Посольского приказа, графа Федора Головина). Там они задержались на два года, затем вернулись в Москву. Между тем Иван Бахметев поступил на службу к графу Андрею Апраксину, с которым через некоторое время также вернулся в Москву. Лука и Анна последовали за ним в первопрестольную (Марфа Бахметева тем временем вышла замуж за переводчика-иностранца и жила в Немецкой слободе). 

Новым хозяином Бахметевых стал сын Апраксина Фёдор. Но когда он узнал, что они — беглые крепостные Кожина, он жестоко избил Луку и держал его «у себя за караулом скована». В итоге Анна сбежала от Апраксина и явилась за защитой... к старому хозяину, стольнику Кожину.

Другой пример — судьба дворовой статского советника Никиты Шишкова Авдотьи Григорьевой. После шести лет жизни в Москве в господском доме она, оставив мужа, бежала в Серпухов. Там она назвалась солдатской женой и попросилась жить у местного солдата. Его жена предложила ей печь вместе с ней хлеб для торга в обмен на бесплатный кров. Затем Авдотья, назвавшись вдовой, вышла замуж за Ивана Симеонова, дворового воеводы Ивана Раевского, и полтора года жила с мужем в доме нового хозяина. После смерти Раевского женщина сбежала в монастырь к его вдове и рассказала ей свою историю. Вдова, выслушав Авдотью, оставила её у себя. И всё же избежать кары Григорьевой не удалось. Родственница Шишковых увидела её на городской площади, поймала и отвезла к хозяевам. Те отдали Авдотью под суд.

Некоторые женщины оказывались жертвами чужой лжи (или, по крайней мере, старались так представить дело). Так, Пелагея Михайлова узнала о том, что с замужеством в 1732 году стала крепостной, лишь спустя 10 лет. Тогда братья мужа пришли к ним и сообщили, что помещик Пётр Буторин всех их разыскивает. По словам Пелагеи, до свадьбы её муж называл себя дворцовым крестьянином, «а что оные муж ее и деверья были беглыя вышеписанного Буторина, до той их явки она не ведала». И жила спокойно, пока её муж работал на фабрике, где его снабжали фальшивыми паспортами.

Иногда крепостных крестьянок обвиняли в наведении порчи на своих владельцев. Князь Василий Мещерский привёл свою крепостную Агафью Савостьянову «в намерении давать дочери и зятю ево в естве или в питье снадобье, чтоб до ней были добры». Агафья созналась, показала, что «дала девке Анне Григорьевой денег алтын на покупку снадобья», чтобы добавить его в еду или в питьё помещикам, дабы они не били Савостьянову. Анна, взяв деньги, «хотела принесть, токмо не принашивала, а прежде сего она, Агафья, над помещиками порчи никакой не чинила».

Часто причинами «колдовства» были любовные переживания, плохие отношения с супругом и желание выйти замуж. О последнем 30-летняя Василиса Кононова мечтала так сильно, что даже решилась отравить свою помещицу Марию Римскую-Корсакову. Пожилая хозяйка отправилась в монастырь и взяла с собой Василису, а та, недовольная новой жизнью, купила у колдуньи некое «красное мыло» и подложила его в еду помещице. Василиса мотивировала свой поступок так: «Я хочу боярыне положить в кушенья того ради, чтоб она скорея умерла, а меня бы боярин замуж выдал скорея».

Преступления «наёмниц»

Среди подследственных есть и работницы по найму. Во всяком случае, так они говорили о себе в показаниях. В 1699 году Пётр I повелел записать в посад всех (включая помещичьих крестьян), кто торговал в городах или имел промыслы в городских домах.

В исследованных делах РГАДА самоопределение «посадская» не встретилось ни разу. Но в случаях, когда женщина указывала, что живёт в городе «из найму» или кормится «чёрной работой», определить, кто перед нами — коренная горожанка или оброчная крестьянка, невозможно.

Наёмные работницы нередко занимались воровством. Помимо одежды, украшений и денег, они, как и крестьянки, крали иконы, которые представляли большую ценность.

Размытые грани

Социальный портрет женщин-преступниц первой трети XVIII века несколько размыт — поскольку нечетки сами границы сословий и социальных групп в ту эпоху перемен. Оказавшись на перепутье, женщины нередко вынужденно нарушали закон. Для кого-то обман стал повседневной практикой, а кто-то был жертвой мошенничества.

Однако ещё больше такое положение дел зависело от проблем, связанных с социальной реорганизацией российского общества, отмечает Анастасия Видничук. Оно оказалось «не в состоянии быстро откликнуться на многочисленные реформы, предложенные (а отчасти и навязанные) ему Петром I», подчеркивает исследовательница.

Общество выпадало из тех рамок, которые были сконструированы для него. Социальным низам приходилось мимикрировать, менять идентичность, приспосабливаться в ситуации отчаянной бедности и бесправия. Государство оказалось по другую сторону. Обвиняло, преследовало, но не помогало.
IQ

Автор текста: Соболевская Ольга Вадимовна, 21 января, 2021 г.