Судьба и страсти Павла Муратова

В этом году исполнилось 140 лет со дня рождения Павла Муратова — учёного с многогранностью титанов Ренессанса — историка, специалиста по европейскому и азиатскому искусству, знатока иконописи, публициста и предтечи всех тревел-блогеров. Его жизнь напоминает рыцарский роман — с приключениями, скитаниями, сражениями, прекрасными дамами, поисками Грааля (в его роли — иконы и картины) и идеального дома. Есть в ней и загадки. Одна из них — пропавший архив искусствоведа. Другая — жизнь на «изумрудном острове». В Ирландии Муратов нашёл гостеприимный дом — Whitechurch House, где прожил последние годы. Имение, его владельцы и гости, их труды и дни, осколки драгоценного наследия Муратова — всё это складывается в любопытный пазл. IQ.HSE попытался его собрать с помощью доклада доцента Школы исторических наук НИУ ВШЭ Андрея Исэрова.

Утраченный архив

Центр пазла — сама усадьба Уайтчерч-хаус, построенная в 1737 году в стиле неоклассицизма. Именно там сошлись все пути Павла Муратова (1881–1950). Это имение на юго-востоке Ирландии, в графстве Уотерфорд (Waterford), некогда знаменитый, но сегодня, увы, отчасти забытый русский искусствовед-эмигрант называл Ultima Thule — «последний предел». Именно здесь должен был находиться — хотя бы частично — архив Муратова с работами последних лет. Если бы не разошёлся в неизвестных направлениях.

Усадьба принадлежала другу Павла Павловича, англо-ирландскому историку, исследователю Кавказа, политику, офицеру, разведчику и дипломату, коллекционеру и предпринимателю Уильяму Эдварду Дэвиду Аллену (1901–1973). У него и его русской жены Наташи Аллен (урождённой Натальи Максимовны Коссовской) Муратов и жил с 1947 года. Логично было ожидать, что бумаги русского искусствоведа после его смерти остались в архиве хозяина дома. Но и тут своя загадка.

Богатое наследие Аллена рассеяно. Часть его находится в библиотеке Лилли Индианского университета (США). Другая часть — в Королевском азиатском обществе в Лондоне. 23 православных иконы из коллекции Аллена — в Национальной галерее Ирландии. Где же остальные бумаги раздробленного архива? Пока неизвестно. Где живопись, в том числе — кисти Ильи Репина, Фёдора Рокотова? Нет ответа.

Вещи из алленовской усадьбы — гравюры, мебель XVIII века, серебро, восточные ковры (их упоминает в исследовании историк Анна Быкова) были распроданы на аукционе. Но бог с ними, с коврами. Другое дело — рукописи. Наследие Муратова драгоценно и крайне разнообразно. Русская иконопись, европейская живопись — от Ренессанса до постимпрессионизма Сезанна, «образы Италии» (одноименная книга — один из самых известных его трудов), французская готика, китайское и японское искусство, военная история, литература, реставрационное мастерство — всё это были сферы, в которых он проводил глубокие и тонкие исследования.

Уютная ирландская глушь, возможно, напоминала автору «Образов Италии» любимую Тоскану. Так считала его внучатая племянница, искусствовед-медиевист, автор книг «Средневековый бестиарий» и «Мастера французской готики XII–XIII веков» Ксения Муратова. Именно она создала в Риме в 2012 году Международный научно-исследовательский центр Павла Муратова.

Фигуры на поле

В пасторальной ирландской картинке неожиданно появляется агент советской разведки Ким Филби, знакомый Аллена по службе в Турции (Филби одно время возглавлял резидентуру в Стамбуле). Сам Аллен, кстати, неплохо владел турецким, который, наряду с русским языком, изучал в Итон-колледже. Местные жители, соседи Уайтчерч, рассказывают байки о том, что в имении побывала чуть ли не вся «кембриджская пятёрка» — ядро советской агентуры в Великобритании (хотя единой «пятерки», как известно, не было).

Но оставим шпионские страсти и перейдем к реальности. Филби в Уайтчерч-хаусе и правда бывал, но уже после смерти Муратова, в 1956 году. Хозяин усадьбы предложил своему сослуживцу по Турции, временно оказавшемуся без работы, написать историю фирмы Алленов (в своё время семья разбогатела на печати театральных афиш). Что и было сделано.

Внезапно здесь возникает великая фигура Джорджа Бернарда Шоу. Значительную часть своих доходов драматург оставил на пополнение Национальной галереи Ирландии. «Денег от завещания Шоу стало значительно больше после успеха мюзикла и фильма “Моя прекрасная леди” (1964)», — уточняет Андрей Исэров. В итоге галерея смогла купить иконы из собрания Аллена.

В биографическом пазле Муратова есть многочисленные знакомые-эмигранты, а также рижские старообрядцы. У последних можно было приобрести иконы. «Муратов из Риги позвал молодого тогда иконописца Пимена Софронова преподавать в Париж, в общество “Икона”», — рассказывает Андрей Исэров. Другой значимый персонаж — Максим Горький (искусствовед и писатель лично познакомились в Сорренто в 1924 году). Отдельного упоминания заслуживает племянник Аллена Робин Аллен (1940–2011), а также сын британского посла в Москве, филолог-русист, автор книги «Лермонтов. Трагедия на Кавказе» Лоуренс Келли. Отец Лоуренса, сэр Дэвид Келли, до Москвы был послом в Анкаре, как раз когда там служили Аллен и Филби.

Ещё одна любопытная фигура — реставратор Павел Юкин, спасший множество древнерусских фресок и сопровождавший в 1929 году выставку русских икон в Лондоне. Юкин был знаком с Муратовым (тот, кстати, и сам занимался расчисткой икон), а в Лондоне познакомился с Алленом и посмотрел его коллекцию икон, оставив о них несколько замечаний.

В судьбе Муратова и Аллена мелькнут и Врангели — один из руководителей Белого движения Пётр Врангель и его брат, искусствовед Николай Врангель. Аллен, находясь в Крыму во время Гражданской войны, мог быть свидетелем врангелевского исхода осенью 1920 года, когда после разгрома Белой армии началась массовая эмиграция. «Этого мы точно не знаем, — комментирует Андрей Исэров. — Но Аллен был в Стамбуле, ровно когда там оказались беженцы из Крыма, и мог покупать у них русские иконы».

В жизни Муратова важную роль сыграл Николай Врангель. Именно он посоветовал художнику и просветителю Игорю Грабарю, в 1910-е годы работавшему над «Историей русского искусства», обратиться к Муратову — с тем, чтобы тот написал о древнерусской живописи. Филолог Юрий Соловьев, автор «Очерка жизни и творчества Павла Павловича Муратова» и диссертации о его публицистике, приводит письмо об этом.

В августе 1911 года Николай Врангель писал Грабарю: «Если Вы хотите иметь красивую и научную допетровскую эпоху, попросите об этом <...> П.П. Муратова. Он, как Вам известно, очень хорошо знает итальянских примитивов, и ему легко усвоить, понять и даже изучить их «двоюродных братьев» — иконописцев наших. <...> Если Вы не очень будете его торопить, я думаю, он прекрасно справится с задачей: пишет он хорошо и понимает вещи “по-человечески” <...>».

Любопытный штрих: младший сын Петра Врангеля Алексей, автор мемуаров об отце, в последние годы жил в Ирландии. Там, в графстве Килдэр, и похоронен. Всё это созвездие имен, конечно, важно. Но не менее значимыми «персонажами» в жизни Муратова были искусство, литература и история.

Иконография Италии

Хранитель отдела изящных искусств Румянцевского музея, сотрудник художественных журналов (с 1906 года он печатался в «Весах», «Золотом руне», «Аполлоне» и пр., а потом редактировал искусствоведческий журнал «София»), Муратов впервые оказался в Италии в 1908 году. И, как заметил литературный критик и философ Василий Розанов, Муратов влюбился «в пластику Италии, в её воздух, в сцены утренние и вечерние городов и полей». Прожив там около года, Павел Павлович впоследствии написал «Образы Италии» (1911–1924) — самый лирический свой труд. Строки о Тинторетто, Беллини, Джотто, Мантенье, Гольдони, Гоцци и других великих итальянцах наполнены поклонением и любовью.

Не случайно друг Муратова, писатель-эмигрант Борис Зайцев (ему и посвящена книга) отмечал «непререкаемый успех» «Образов Италии»: «В русской литературе нет ничего им равного по артистичности переживания Италии, по познаниям и изяществу исполнения».

Вот как автор «Образов...» пишет о картине венецианцского художника позднего Возрождения Тинторетто «Благовещение»: «В тихую комнату Марии с бедным каменным полом и соломенным стулом, где так хорошо думалось, ворвалась буря <...> целый сонм ангелов, подобный огненному облаку. Стена рухнула, и Ave Maria звучит грозной радостью сквозь шум разрушения».

Целая симфония! И это восприятие Муратова действительно созвучно очень музыкальному Тинторетто. Искусствовед мимолётно замечает, как в доме художника «по вечерам звучали спинет и лютня».

Говоря о «Тайной вечере» Тинторетто, Муратов акцентирует уже не акустические эффекты (тишину и бурю), но свет и сумрак, солнце и тьму. «Нельзя спорить против того, что Леонардо создал в “Тайной вечере” самую умную, законченную и полную иллюстрацию слов Евангелия. Но кто не согласится, что одна часть великого события, — его тревога, его предчувствие, отдалённые молнии надвигающейся грозы — была более открыта для Тинторетто, когда он писал “Тайную вечерю” в Сан-Поло в Венеции. Он был более художником, чем Леонардо, когда вместо психологического повествования перенёс на полотно трепетный свет, золотые брызги солнца, садящегося за синий горизонт, и нарастающую тьму, уже поглотившую высокую фигуру Иуды».

Ещё один великий итальянец — драматург Карло Гоцци, наследник commedia dell’arte и автор жанра театральной сказки: «Турандот», «Короля-оленя», «Любви к трём апельсинам». Как проницательно замечает Муратов, волшебник Гоцци предсказал мистический, полный фантастики романтизм Эрнста Теодора Амадея Гофмана.

Обаятельный авантюрист Джакомо Казанова у Муратова оправдан — видимо, за его «лёгкое дыхание»: «Женщины, которые любили Казанову, соединяли свою любовь к нему с какой-то всепрощающей и чудесно-лёгкой дружбой. <...> Читая мемуары, мы сами начинаем испытывать к нему то же чувство».

Перед Венецией — прекрасной, но церемонной «дамой» — Муратов склоняется в любовном реверансе. Она так музыкальна! «Венеция превратила четыре женских монастыря в превосходно поставленные музыкальные школы, и слово “консерватория”, обозначающее собственно приют, сделалось с тех пор нарицательным именем для всякой музыкальной академии».

Город на воде так живописен: «Венеция в разноцветных плитах террасы и в мраморе ограды и трона, Венеция в улыбке успокоенных вод, в этом прозрачном небе и в этом полёте взгляда к линиям гор, Венеция в чёрном платке на плечах молодой и стройной женщины. <...> Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин <...>, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам <...> мы пьём лёгкое сладостное вино забвения».

Особый сюжет — венецианская маска, в которой можно «на всё осмелиться», поскольку она отменяет чины и звания. Её носят все — от дожей до слуг, причём повсеместно: «в салон, в канцелярию, в монастырь, на бал, во дворец». Звучит современно, но без нынешнего горького привкуса эпидемиологической опасности.

Есть замечательное наблюдение Патриции Деотто (Университет Триеста) — итальянской исследовательницы русской культуры, специалиста по наследию Муратова, о втором смысле слова «образы» (в этом она ссылается на Дмитрия Лихачёва и Павла Флоренского). Детто подчёркивает, что это слово в русском языке также означает «икону, Божий лик», и отмечает в тексте Муратова особую образность и наглядность описания.

Перефразируя её слова, можно сказать, что Муратов обожествил Италию и создал её «иконографию» — в широком и узком смысле этого слова. Но тут едва ли стоит удивляться, вспоминая, как любили Италию русские живописцы — Сильвестр Щедрин, Орест Кипренский, Карл Брюллов, Александр Иванов. По сути, Муратов осуществил мечту русской культуры — о сближении с Италией.

Всеотзывчивый учёный

Павел Муратов был «человеком Серебряного века» (кстати, так называлась и выставка о нем в ГМИИ им. А.С. Пушкина весной 2008 года). Его «всеотзывчивость», интерес к самым разным искусствам были в начале ХХ века отчасти в порядке вещей. Он был специалистом и по древнерусской иконописи (систематизировал памятники, написал, как уже говорилось, историю древнерусского искусства в труде Грабаря, вместе с ним участвовал в реставрации храмов Москвы и Новгорода), и по европейской живописи и скульптуре. В семье Муратовых увлекались и азиатским искусством. По инициативе Павла Павловича в 1918 году в Москве был создан Музей Востока (в нём работала его сестра, специалист по японским нэцкэ; брат Муратова Владимир, военный историк, писал о японской войне и коллекционировал японские эстампы). Кстати, в середине 1930-х и сам Павел Муратов путешествовал в Японию, а потом читал о ней лекции.

И все же самыми ценными остаются его исследования европейской культуры. Вот, к примеру, его заметки о французской готике. «Готический собор не столько украшен скульптурой, сколько обитаем скульптурными изображениями, — писал Муратов. — <...> В эпоху Шатобриана было замечено, что великие французские соборы возникли в той части Франции, которая и сейчас гордится остатками великолепных лесов <...>. Человек, оказавшийся в глубине леса, в первую минуту ощущает <...> великую тишину, внушающую ему сосредоточение, необходимое для того, чтобы, снова прислушавшись и приглядевшись, заметил он непрестанную жизнь многочисленных живых существ, оживляющих лесную чащу. Нечто подобное испытывает посетитель готического собора <...>. Он различает вдруг бесчисленные фигуры и рельефы, населяющие и одушевляющие камень».

Впрочем, и за современной ему культурой Муратов следил с живым интересом. Написал монографию о Петре Кончаловском — отце-основателе «Бубнового валета». Муратов чуть ли не первым открыл русскому читателю Эрнеста Хемингуэя и Олдоса Хаксли, Андре Моруа и Жюля Ромэна.

Литератор Нина Берберова — хорошая знакомая Муратова, жена его друга, поэта Владислава Ходасевича, — в воспоминаниях «Курсив мой» писала, что именно от Павла Павловича она впервые услышала имена Поля Валери, Марселя Пруста, Вирджинии Вульф, Томаса Манна и многих других, «которые были для него своими, питавшими его мысль, всегда живую<...>».

Лекции на Лубянке

Революцию 1917 года Муратов не принял, но в новой России оставался хранителем старинных ценностей. Так, в 1918–1922 годах он работал в отделе по охране памятников искусства Наркомпроса РСФСР. В самые голодные годы старался всячески поддержать писателей. Именно в основанном Муратовым Обществе итальянских исследований (Studio Italiano — по словам Зайцева, «самодельной академии гуманитарных знаний», где читали лекции историки культуры), состоялось в 1921 году последнее выступление Александра Блока.

В воспоминаниях о том вечере Муратов писал: «Каким образом могло случиться, что этот столь многими любимый в прекрасном своём даровании человек столь явно одинок и несчастен, столь горестно молчалив <...>. В тот вечер, оказавшийся последним “вечером” Блока, мы видели воочию традиционную, увы, гибельную судьбу <...> русского поэта».

В 1921 году Павел Муратов, член Комитета помощи голодающим (Помгол), был арестован вместе с Борисом Зайцевым и другими коллегами по Помголу. Есть воспоминания Зайцева об этих днях на Лубянке. К ним в камеру привели молодого искусствоведа Бориса Виппера — впоследствии создателя советской школы историков западноевропейского искусства, учителя Ирины Антоновой. «Те немногие дни, что мы провели в тюрьме (нас скоро выпустили), не были ещё особенно скучны. Для развлечения <...> мы читали лекции: Муратов о древних иконах, я что-то по литературе, Виппер по истории», — пишет Зайцев.

В 1922 году Муратов решил эмигрировать. С Европой он был знаком до революции, побывав помимо Италии в Англии и Франции — по делам и из любви к искусству. Уехав в европейскую командировку, он не вернулся. Решение было непростым, но, по-видимому, логичным для него.

Сложные отношения с действительностью

В послереволюционные годы Муратов в творчестве «уходил» от современности. Опубликовал в 1922 году авантюрный роман «Эгерия» из жизни итальянской аристократии XVIII века, сборник «Магические рассказы». Находясь в эмиграции и переживая травму разрыва с Россией, писал стилизованные драмы. Это происходило в разгар осмысления событий в стране, поэтому изысканные, но оторванные от действительности пьесы вызывали у многих аллергию. Берберова вспоминала реакцию Максима Горького — поклонника «Образов Италии» — на пьесу Муратова «Приключения Дафниса и Хлои» (с явной отсылкой к греческому роману II века). «Он [Горький] был так раздражён этой комедией, что весь покраснел и забарабанил пальцами по столу, книгам, коленям, молча отошёл в угол и оттуда злобно смотрел на всех нас».

И, хотя Горький ценил Муратова как искусствоведа (а в Сорренто они общались довольно тесно), впоследствии он крайне резко отзывался о последнем. Их политические пути резко разошлись (в 1928 году Горький впервые приехал в СССР из эмиграции, а в 1932 году репатриировался окончательно). В одном из писем отец соцреализма писал: «Посылаю вырезки. Среди них несколько идиотических фельетонов Павла Муратова, автора отличных “Очерков Италии”. Италию он знает действительно хорошо, что не мешает ему быть совершенным ослом и невеждой во всех иных областях».

Муратов на «каждый день»

Впоследствии, когда в конце 1920-х Муратов, живя в Париже, будет сотрудничать с эмигрантской монархической газетой «Возрождение», многие его прежние знакомые из России сочтут его консерватором (он был правоцентристом). Отношения с ними со временем сойдут на нет. Лишь немногие, в том числе крайне взыскательный Иван Бунин,высоко ценили политическую публицистику Муратова.

За семь лет, с 1927 по 1934 год, Павел Павлович написал для газеты «Возрождение» более 960 статей на разные темы. Он озаглавил их «Каждый день».

Но если отношение к его политическим «манифестам» было противоречивым, то искусствоведческие заметки и монографии Муратова, статьи о культурных связях России и Европы сохраняли авторитет (но не для Горького, конечно). В 1927 году в Париже вышла на французском книга Павла Павловича «Русские иконы», в 1928 году (тоже по-французски) — «Византийское искусство». В 1929 году в Риме — уже на итальянском — монография о Фра Беато Анжелико, а в 1931 году в Париже вновь на французском — «Готическая скульптура». Такая география его трудов не удивительна. Муратов был учёным-космополитом — в эмиграции жил то в Берлине (в 1922 году), то в Риме (1923 год), то в Париже (с 1927 года). При этом в первой половине 1920-х он, как отмечает Патриция Деотто, периодически собирался вернуться в Россию. Рана от расставания так и не зажила.

В 1939-м году, с началом Второй мировой войны, Муратов перебрался в Англию. А после войны — в Ирландию. Он продолжал просветительскую деятельность — читал лекции по древнерусской иконе в Лондоне, бывал с лекциями в Кембридже и Оксфорде.

Приведем интересную ремарку Юрия Соловьёва. Он напоминает, что один из организаторов английского тура лекций Муратова, автор книг по истории России сэр Бернард Пэрс, был сотрудником английской разведки с 1904 года. В 1909 году Пэрс устроил визит «думцев» — кадетов и октябристов — в Англию, в 1914-м — информировал своё правительство о русской армии, в 1919 году состоял при Колчаке. После визита в Москву в 1936 году Пэрс стал симпатизировать Сталину. Знал ли Муратов эту «информацию к размышлению»? Большой вопрос.

Но отложим эти истории в стиле «Семнадцати мгновений весны». Как бы то ни было, для Муратова поездка в Великобританию оказалась крайне важной: «в Англии он обрёл понимающих собеседников, часто со связями и достатком». Например, видимо, тогда познакомился и с Алленом.

Битвы Муратова

Муратов не только участвовал в Первой мировой, но и был и военным историком, автором трудов как о Первой мировой, так и о Второй мировой войне — «The Russian Campaign of 1941–1943» (1944), «The Russian Campaign of 1944-1945» (1946). Несколько лет назад была переведена его книга «Битвы за Кавказ...» («Caucasian Battlefields: A History of the Wars on the Turko-Caucasian Border. 1828-1921»), впервые изданная в Кембридже в 1953 году (после смерти Муратова). Соавтором всех этих трудов был Уильям Эдвард Дэвид Аллен.

Соловьев цитировал рассказ Бориса Зайцева:

«В Париже [Муратов] поселился уединённо и начал огромную новую работу: историю русско-германской войны 1914 года! Однажды, зайдя к нему, я спросил:

 — Ну как, много написал?

 — Да-а... порядочно. Я сейчас на три тысячи пятнадцатой странице.

 — А всего сколько будет?

 — Думаю, тысяч пять. То есть моих, написанных...

 — Хотя и “писаных”, всё-таки я подумал: однако!».

Живя в Великобритании, Муратов исследовал также русско-английские связи в XVI веке. Британская разведка перехватила материалы, в которых Павел Павлович сообщал о своей работе над историей Украины.

Все эти рукописи, возможно, находились в усадьбе Уайтчерч. Архив Муратова Андрей Исэров начал искать в 2009 году, после выхода в свет путеводителя по Ирландии. Об этом периоде жизни Муратова многие долго не знали — он был зиянием в биографии искусствоведа.

Ксения Муратова разыскала могилу дяди в 1980 году — накануне столетия со дня его рождения — и вновь побывала там спустя почти 30 лет. Она многое сделала для «реабилитации» Павла Павловича в эпоху перестройки, для «возвращения» его наследия.

Андрей Исэров нашёл могилу Муратова на деревенском кладбище — аскетичный крест с надписью «Paul Muratoff (1881–1950)». По соседству находится католическая Баллинамильская церковь (Ballinameela), в которой отпевали Муратова. Местный священник дружил с русским учёным.

Образы Ирландии

О жизни Муратова на «зелёном острове» известно из некролога в нью-йоркской газете «Новое русское слово», напечатанного лишь в 1955 году. Автор некролога — сестра Натальи Коссовской искусствовед Вера Остоя. Она писала об Уайтчерч-хаусе: (цит. по Соловьев Ю. П. Очерк жизни и творчества П.П.Муратова): «Большой старинный дом XVIII века, построенный квадратом, с мощёным внутренним двориком. Около дома — старые деревья, многие из них необычные, привезённые из “заморских” стран прежними владельцами имения... Из окон дома открывается дивный вид на столь типичные для “изумрудного острова” Ирландии ярко-зелёные поля и луга... Но окна комнаты, в которой жил Павел Павлович, выходят в ограждённый высокой каменной стеной столетний сад — любимое детище его последних дней. Здесь по его выбору и под его наблюдением садовник сажал молодые фруктовые деревья рядом с корявыми, но всё ещё живыми “дедовскими” яблонями <…>».

Забегая вперёд, заметим, что впоследствии в усадьбе сделали гостиницу, а на месте сада гремела дискотека. К концу 1980-х заброшенное несколько лет имение было во многом разгромлено. Вещи — распроданы на аукционах.

В 1990-м Уайтчерч-хаус купил разбогатевший ирландец Кевин Невилл. В 2020-м усадьба перешла к новым владельцам. Нынешние жители округи, по-видимому, почти не знают о Муратове. Хотя в годы его жизни в имении он был хорошо известен в этих местах.

Последний предел

Показательно наблюдение Веры Остоя: «Живя в деревне и интересуясь садоводством, Муратов много времени проводил с ирландскими крестьянами. <...> Какой-то мудростью, присущей простому народу, эти ирландские крестьяне поняли и приняли житейский опыт Муратова и, глубоко уважая его “учёность”, тоже полюбили его, как своего родного». Когда он умер, они пришли «воздать ему последнюю честь и на своих плечах отнесли его гроб на деревенское кладбище».

Ксения Муратова цитировала другой некролог, написанный Алленом: «Павел Павлович был в высшей степени отважным человеком, но это качество нередкое среди русских людей. Он был храбр, терпелив, вынослив. Преданность, верность и честность <...> отличали его.

Аллен отмечал и донкихотство Муратова — «гордое пренебрежение ко всему тривиальному и претенциозному, что не всегда помогало ему в его житейских делах». Благородство и терпимость Муратова выделяла и Нина Берберова: «<...>Он был человеком тишины, понимавшим бури, и человеком внутреннего порядка, понимавшим внутренний беспорядок других».

Ланселот и Гвиневра

Некролог — не всегда финал. Важно, как судьба человека влияет на другие судьбы. В применении к Муратову можно смело говорить о рыцарском служении, пусть даже эти слова звучат немного иронично. Так, Зайцев писал о его «тяготении к магическому, героическому и необыкновенному — к подвигам, необычайным приключениям, “невозможной” любви».

Рыцарю полагается поклоняться прекрасной даме. Для Муратова ею долгие годы была Наталья Максимовна Коссовская, в будущем — Аллен. Как свидетельствовала дочь поэта Вячеслава Иванова Лидия, Коссовская была предметом безнадёжной, роковой и рыцарской страсти Муратова.

Он устроил судьбу Коссовской. В середине 1930-х Аллен писал Муратову о восстановлении икон и просил найти для него реставратора. Тот предложил Коссовскую, которую давно знал. В 1943 году она вышла замуж за Аллена.

Муж называл её «полуукраинка-полуангел». Наташа Аллен была неординарным человеком, и в её жизни хватало приключенческих сюжетов. Британские спецслужбы одно время полагали, что она (тогда Корганова — по первому мужу) работает на одну из иностранных разведок. Но такие подозрения по поводу эмигрантов не были редкостью. Правда же в том, что Наталья Коссовская отличалась мужественным характером. Аллен отмечал её готовность к работе в сложных условиях, решительность и редкий дар дружбы.

Не удивительно, что Муратов прижился в доме Алленов. В Уайтчёрч-хаусе, по словам Веры Остоя, «понимали широту его дарований, здесь за ним ухаживали и скрасили последние годы его блестящей, но очень трудной жизни».

Тысячеликий герой

Большую роль в этом сыграл и сам хозяин имения — Аллен. Тоже человек непростой судьбы. Как уже говорилось, он знал русский язык, бывал в Советском Союзе, в первую очередь — на территории Советской Грузии. По политическим взглядам он был унионистом — незадолго до начала Второй мировой писал статьи о воссоединении Ирландии (с тем, чтобы она была пробританской). Во время войны Аллен одно время служил в Эфиопии, затем его вернули в Лондон.

В 1942 году его допрашивала британская контрразведка. Всё это время за Алленом, очевидно, следили, поскольку были известны его связи с Британским союзом фашистов (BUF; сразу после начала Второй мировой партия была запрещена правительством Великобритании). Аллен был другом Освальда Мосли, лидера BUF, и даже написал под псевдонимом манифест этой организации. Через фирмы Аллена Муссолини финансово помогал британским фашистам.

Так или иначе, на фоне всех этих сведений допросили Аллена лишь в 1942 году. Что довольно парадоксально. Возможно, в этой беседе было что-то ещё, нерассекреченное. Так, есть бумага, в которой Аллен считается «provisionally cleared» («предварительно оправдан, очищен от подозрений»). Но никаких объяснений там нет.

Не исключено, что Аллен просто был «кротом» — агентом британской разведки. По крайней мере, в таких подозрениях признавался Мосли. Но, опять-таки, достоверных данных об этом нет.

Зато известны алленовские связи с Грузией. Так, он поддерживал грузинскую политическую эмиграцию, издавал первый кавказоведческий журнал в Великобритании. Когда в 1966 году Грузия праздновала 800 лет со дня рождения Шота Руставели, на юбилей съехались все мировые картвелисты, в том числе Аллен. Спустя год он также побывал там и подарил музею в Тбилиси серебряную упряжь царя Ираклия II.

В 1971 году Аллен с племянником Робином Алленом и упоминавшимся выше сыном британского посла в Москве Лоуренсом Келли путешествовал по Грузии и Северному Кавказу. Отношение к гостям было весьма уважительным. Очевидно, что в советской Грузии и Осетии Аллен был желанным гостем.

Post scriptum

После смерти Аллена в 1973 году одним из его душеприказчиков стал Лоуренс Келли. Он отправился в посольство Ирландии в Лондоне и рассказал о библиотеке. Но денег на её покупку, увы, не нашли. В итоге часть наследия была куплена библиотекой Лилли (США), ещё часть, дар племянника Робина Аллена, оказалась в Королевском азиатском обществе в Лондоне. Но в Лилли, по словам Андрея Исэрова, сохранилось тоже не так много. От Муратова — по-видимому, только план сада. Бумаги Аллена также хранятся в архиве Национальной галереи Ирландии. Остальное — растворилось, возможно, разлетелось по миру.

В России о Павле Муратове сейчас помнят, в основном, специалисты. В первой половине 1990-х были переизданы его «Образы Италии», а затем переиздавались снова и снова. В конце 1990-х и в 2010-е появились любопытные исследования о нём. А Патриция Деотто составила библиографию его трудов. Однако большая часть наследия Павла Муратова всё ещё ждёт изучения. Надо только её найти и опубликовать.
IQ

Автор текста: Соболевская Ольга Вадимовна, 13 июля, 2021 г.