24/7: эрозия сна при капитализме

В Издательском доме ВШЭ вышла книга Джонатана Крэри «24/7. Поздний капитализм и цели сна». IQ.HSE публикует фрагмент, в котором рассказывается, как менялись взаимоотношений людей со сном — и о его статусе в современном мире.

Одной из пыток, которые применялись к многочисленным жертвам «внесудебной выдачи» американским властям, а также к другим лицам, помещенным под стражу после событий 11 сентября 2001 года, было лишение сна. Факты, касающиеся одного из задержанных, стали широко известны, но с подобным обращением столкнулись сотни других людей, судьбы которых не так хорошо задокументированы. 

Мохаммеда аль-Кахтани пытали в соответствии с инструкцией, известной сегодня как «Первый особый план допроса» Пентагона и утверждённой Дональдом Рамсфелдом. Аль-Кахтани почти не давали спать в течение двух месяцев, когда его подвергали допросам, длившимся часто по 20 часов. Его держали в крошечных камерах, где невозможно было лежать, горели яркие лампы и играла громкая музыка. Среди военных разведчиков эти камеры известны как «тёмные места», хотя одна из локаций, в которые был заключен аль-Кахтани, носила кодовое название «Лагерь “Яркие огни”». 

Это, конечно, не первый случай, когда американцы или их марионетки использовали лишение сна. В некотором смысле ошибочно выделять именно его, потому что для Мохаммеда аль-Кахтани и многих других лишение сна было лишь частью более широкой программы избиений, унижений, длительного ограничения возможности двигаться и имитации утопления. Большинство из этих «программ» для заключенных без суда и следствия людей разрабатывались психологами из консультативных групп по поведенческой науке на индивидуальной основе, чтобы использовать обнаруженные ими эмоциональные и физические слабости.

 

Пытки лишением сна были известны много веков назад, но начало их систематического применения совпадает с появлением электрического освещения и средств продолжительного усиления звука. Они регулярно начали практиковаться сталинской полицией в 1930-х годах. Лишение сна — обычно первый этап того, что мучители из НКВД называли конвейером — организованной последовательностью жестокостей, бесполезного насилия, наносящих человеку непоправимый вред. Через относительно короткий промежуток времени оно вызывает психоз, а через несколько недель приводит к неврологическим нарушениям. В таких экспериментах крысы умирают после двух или трёх недель. Бессонница приводит к состоянию крайней беспомощности и уступчивости, при котором невозможно извлечь из жертвы осмысленную информацию — человек признаётся в чём угодно. Лишение сна — это насильственное отчуждение человеческого «я» с помощью внешней силы, преднамеренное уничтожение человеческой личности.

Соединенные Штаты, конечно, уже давно применяют пытки как напрямую, так и через свои клиентские режимы. Однако примечательна легкость, с которой в период после 11 сентября применение пыток стало предметом общественного обсуждения в качестве всего лишь одной из спорных тем среди множества других. Многочисленные опросы показывают, что большинство американцев одобряют пытки при определённых обстоятельствах. 

Средства массовой информации последовательно отвергают утверждение о том, что лишение сна — это пытка. Оно классифицируется как психологический метод убеждения, для многих приемлемый наравне с принудительным кормлением заключенных, объявивших голодовку. Как сообщила Джейн Майер в своей книге «Тёмная сторона», лишение сна цинично оправдывается в документах Пентагона тем фактом, что американские «морские котики» выполняют тренировочные миссии без сна в течение двух дней. 

Важно отметить, что обращение с так называемыми особо важными заключёнными в Гуантанамо и в других местах сочетало в себе открытые пытки с полным контролем над сенсорно-перцептивной сферой. Людей держали в постоянно освещённых камерах без окон, а всякий раз, когда их выводили из камер, им завязывали глаза и затыкали уши, чтобы они не могли узнать время суток и получить какую бы то ни было информацию, указывающую на их местонахождение. 

Этот режим перцептивной депривации часто распространяется на рутинные ежедневные контакты между заключенными и охранниками, во время которых последние полностью скрыты броней, перчатками и шлемами с зеркальными щитками, так чтобы отсутствовала какая-либо визуальная связь с человеческим лицом или хотя бы дюймом открытой кожи. Данные методы и процедуры вызывают состояние унизительного подчинения. Один из уровней, на котором это происходит, — создание мира, полностью исключающего возможность заботы, защиты или утешения.

Эти и ещё ряд недавних событий даёт удобный угол обзора некоторых из многочисленных последствий неолиберальной глобализации и более длительных процессов западной модернизации. Я не собираюсь придавать данной группе событий какое-либо привилегированное объяснительное значение; скорее, они позволяют бросить первый взгляд на отдельные парадоксы расширяющегося, постоянно движущегося жизненного мира капитализма XXI века — парадоксы, неотделимые от меняющихся конфигураций сна и бодрствования, света и тьмы, справедливости и страха, а также от разных форм незащищенности и уязвимости. 

Мне могут возразить, что я выделил исключительные или экстремальные явления, но если это так, то они неотъемлемы от уже ставших нормативными траекториями и условиями в других местах. Одно из этих условий можно охарактеризовать как укладывание человеческой жизни в одну бесконечную длительность, определяемую принципом непрерывности функционирования. Это время, которое никогда не проходит, время, лежащее за пределами стрелок часов.

За пустотой стандартной формулы — «24/7» — скрывается статическая избыточность, отрицающая её связь с ритмическими и периодическими структурами человеческой жизни и подразумевающая произвольную, негибкую схему недели, оторванную от любого варианта развёртывания текущего или совокупного опыта. Скажем, например, «24/365» будет уже значить не то же самое, поскольку эта формула вводит громоздкое предположение о расширенной темпоральности, в которой по факту что-то может измениться, в которой могут произойти непредвиденные события. 

Многие учреждения в развитом мире уже несколько десятилетий работают в режиме 24/7. Но лишь недавно формирование, моделирование индивидуальной и социальной идентичности было реорганизовано так, чтобы соответствовать непрерывному функционированию рынков, информационных сетей и других систем. Окружающая среда 24/7 имеет подобие социального мира, но на самом деле это асоциальная модель машинной деятельности и приостановки жизни, не раскрывающая человеческие затраты, необходимые для поддержания её эффективности. Её следует отличать от того, что Лукач и другие в начале XX века определили как пустое, однородное время модерна, метрическое или календарное время наций, финансов или промышленности, из которого исключены надежды или планы отдельного человека. Новым является полный отказ от притязаний на связь времени с какими-либо долгосрочными проектами или хотя бы фантазиями о «прогрессе» или развитии. Освещённый 24/7 мир без теней — это последний капиталистический мираж постистории, изгнания инаковости, двигателя исторических изменений.

Вселенная 24/7 — это время безразличия, перед лицом которого хрупкая человеческая жизнь становится чем-то все более неадекватным и внутри которого сон не является чем-то необходимым или неизбежным. Что касается труда, то оно делает правдоподобной, даже нормальной, идею работы без пауз, без пределов. Это время равняется на неодушевленное, инертное, нестареющее. Как рекламный призыв оно устанавливает абсолютность доступности и, следовательно, неудержимость потребностей и их разжигания, а с ними и вечную невозможность их удовлетворения. 

Отсутствие ограничений на потребление имеет не только временно́е измерение. Давно миновала та эпоха, когда накапливались в основном вещи. Теперь наши тела и личности ассимилируют постоянно растущий наплыв услуг, изображений, процедур, химикатов, превышая токсичный, а часто и фатальный порог. Долгосрочным выживанием индивида всегда можно пожертвовать, если появляется даже косвенная возможность перерывов, когда он не совершает покупок и не видит рекламу. Сходным образом, режим 24/7, неотделимый от экологической катастрофы, настаивает на постоянных тратах, на бесконечной расточительности, необходимых для его поддержания, и смертоносно нарушает циклы и сезоны, от которых зависит целостность природной среды.

Сон в своей глубокой бесполезности и неизбежной пассивности, с неисчислимыми потерями рабочего времени, обращения и потребления, которые он несёт с собой, всегда будет противоречить требованиям вселенной 24/7. Огромная часть нашей жизни, которую мы проводим во сне, свободная от трясины симулированных потребностей, — одно из величайших оскорблений, наносимых человеком ненасытности современного капитализма. Сон — это бескомпромиссное вмешательство в кражу нашего времени капитализмом. 

Большая часть, казалось бы, фундаментальных потребностей человеческой жизни — голод, жажда, сексуальное желание, а теперь и потребность в дружбе — уже преобразована в товарную или приносящую доход форму. Сон задаёт собой идею человеческой потребности и промежутка времени, которые нельзя колонизировать и использовать для массового получения прибыли, и поэтому остается несообразной аномалией и местом кризиса в глобальном настоящем. Несмотря на научные исследования в этой области, сон нарушает и запутывает все стратегии по его использованию или изменению. Невероятная, немыслимая реальность состоит в том, что из него невозможно извлечь ничего, что имело бы какую-то цену.

Учитывая безмерность того, что поставлено на карту с экономической точки зрения, неудивительно, что сегодня повсюду происходит эрозия сна. В течение XX столетия предпринимались постоянные попытки сократить время сна — сегодня средний взрослый в Северной Америке спит примерно шесть с половиной часов в сутки, в сравнении с восемью часами всего поколение назад, и (как ни трудно в это поверить) с десятью часами в начале XX века. 

В середине XX века популярная присказка о том, что «треть нашей жизни мы спим», казалась аксиоматической несомненностью — несомненностью, продолжающей утрачивать свою силу. Сон — повсеместное, но невидимое напоминание о так и не изжитой до конца досовременности, об аграрной вселенной, которая начала исчезать 400 лет назад.

Скандальность сна состоит в укоренённости в нашей жизни ритмических колебаний солнечного света и тьмы, активности и отдыха, работы и восстановления сил, выкорчеванных или обезвреженных во всем остальном.

Конечно, как и всё, что считается естественным, сон имеет богатую историю изучения. Он никогда не воспринимался чем-то монолитным или одинаковым, и на протяжении многих веков и тысячелетий он принимал множество разнообразных форм и паттернов. В 1930-е годы Марсель Мосс включил вопросы сна и бодрствования в своё исследование «Техники тела», в котором показал, что многие аспекты, казалось бы, инстинктивного поведения на самом деле приобретаются тысячами разных способов через подражание или обучение. Тем не менее всё же можно предположить, что в огромном разнообразии досовременных аграрных обществ представления о сне имели некоторые ключевые общие черты.

К середине XVII века сон утратил стабильное положение, которое он занимал в ставших устаревшими концепциях Аристотеля и мыслителей эпохи Возрождения. В это время обнаружилась несовместимость его природы с новейшими представлениями о производительности и рациональности. Декарт, Юм и Локк — лишь некоторые из философов, которые клеймили сон за его ненужность для работы ума или поиска знаний. Он стал обесцениваться перед лицом привилегий, даваемых сознанию и воле, понятиям полезности, объективности и движимого личными интересами действия. Для Локка сон был прискорбным, пусть и неизбежным нарушением предначертанных Богом для людей приоритетов: быть трудолюбивыми и рациональными. Юм в первом же абзаце «Трактата о человеческой природе» перечисляет сон наряду с лихорадкой и безумием в качестве примеров препятствий, стоящих на пути к познанию. 

К середине XIX века асимметричная взаимосвязь между сном и бодрствованием стала концептуализироваться в иерархических моделях, в рамках которых сон понимался как регресс к низшему и более примитивному образу существования, сопряженному с «подавлением» предположительно высшей и более сложной мозговой деятельности. Шопенгауэр — один из немногих мыслителей, которые обернули эту иерархию против самой себя и предположили, что только во сне мы можем обнаружить «истинное ядро» человеческого существования.

Во многих отношениях неопределённый статус сна следует понимать в связи с конкретной динамикой модерна, которая больше не позволяет организовывать реальность бинарным образом. Гомогенизирующая сила капитализма несовместима с какой-либо внутренней структурной дифференциацией: священное — профанное, карнавальное — будничное, природа — культура, машина — организм и т.д. Тем самым любые сохраняющиеся представления о сне как о чём-то естественном становятся неприемлемыми. 

Конечно, люди будут продолжать спать, и даже огромным мегаполисам по-прежнему будут знакомы ночные промежутки относительного покоя. Тем не менее сегодня сон — это опыт, отрезанный от представлений о необходимости или природе. Теперь он, вслед за многим другим, концептуализируется как изменчивая, но управляемая функция, определяемая только инструментально и физиологически. 

Недавние исследования показали, что количество людей, которые один или несколько раз за ночь просыпаются, чтобы проверить свои сообщения или данные, растёт в геометрической прогрессии. Одна на первый взгляд несущественная, но распространенная фигура речи — это пришедшее из «машинного мира» обозначение спящего режима. Представление об устройстве, находящемся в состоянии готовности, но почти не потребляющем энергии, способствует превращению привычного сна в простое состояние отложенного или ограниченного доступа и обеспечения работоспособности. Оно приходит на смену логике включения/выключения; таким образом, ничто никогда не бывает принципиально «выключено», не существует состояния настоящего покоя.

Сон — это иррациональное и недопустимое утверждение о том, что могут существовать пределы совместимости живых существ с предположительно непреодолимыми силами модернизации.

Один из известных трюизмов современной критической мысли гласит: неизменных природных данностей не существует — даже смерти, по мнению тех, кто предсказывает, что скоро все мы будем загружать свой разум в цифровое бессмертие. Верить в наличие каких-либо сущностных черт, которые отличают живые существа от машин, говорят нам маститые критики, — наивный самообман. Разве стал бы кто-нибудь противиться, вопрошают они, если новые лекарства позволили бы ему трудиться на своей работе по 100 часов подряд? Разве более гибкое и менее продолжительное время сна не означало бы больше личной свободы, возможности ещё точнее подстраивать свою жизнь к индивидуальным потребностям и желаниям? Разве меньшее количество сна не дает больше шансов «жить полной жизнью»? 

Могут возразить, что человек так уж устроен, что должен спать по ночам, что наши тела равняются на суточное вращение нашей планеты и что поведение, зависящее от времени года и времени суток, характерно почти для каждого живого существа. На что ответ, вероятно, будет: вредные глупости в духе нью-эйдж или, пуще того, зловещая тоска по хайдеггеровской связи с землей. Что ещё важнее, в рамках глобалистской неолиберальной парадигмы, сон — это для неудачников.

В XIX веке, как хорошо показал Ансон Рабинбах в своей работе по физиологии утомления, после самых вопиющих злоупотреблений в части обращения с рабочими, сопровождавших индустриализацию в Европе, руководство предприятий пришло к осознанию того, что было бы выгоднее давать рабочим хотя бы скромное количество времени для отдыха, чтобы они могли стать более эффективными и надежными производителями в долгосрочной перспективе. Но начиная с последних десятилетий XX века и по настоящее время с развалом контролируемых или смягченных форм капитализма в Соединенных Штатах и Европе какая-либо внутренняя потребность в отдыхе и восстановлении сил как компонентах экономического роста и рентабельности пропала. Время для человеческого отдыха и обновления сегодня просто слишком дорого, чтобы быть структурно возможным в рамках современного капитализма. Тереза Бреннан ввела термин «биодерегулирование», чтобы описать резкое несоответствие между функционированием дерегулированных рынков во временном плане и внутренними физическими ограничениями людей, которые должны соответствовать этим требованиям.

Как показали недавние дебаты по вопросам здравоохранения, снижение долгосрочной прибыльности живого труда не создает стимулов, чтобы сделать отдых или здоровье экономическими приоритетами. Ныне почти не осталось сколько-нибудь значительных отрезков человеческого существования (за колоссальным исключением сна), не взятых в оборот в качестве рабочего времени, времени потребления или времени маркетинга. 

В своём анализе современного капитализма Люк Болтански и Эв Кьяпелло указали на множество сил, которые ценят человека, постоянно вовлеченного, стыкующегося, взаимодействующего, общающегося, реагирующего или обрабатывающего информацию в рамках той или иной телематической среды. В богатых регионах земного шара это произошло, как они отмечают, на фоне стирания большей части границ между личным и профессиональным временем, между трудом и потреблением. В их коннективистской парадигме наивысшая ценность придаётся активности как таковой: «Важно что-либо делать, действовать, меняться, ценится любое движение, в отличие от стабильности, часто расцениваемой как бездействие». Эта модель деятельности — не какая-либо трансформация более ранней парадигмы трудовой этики, а совершенно новая модель нормативности, требующая для своей реализации темпоральности в режиме 24/7.

Вольфганг Шивельбуш в своей истории светотехники показывает, как широкое распространение городских уличных фонарей к 1880-м годам достигло двух взаимосвязанных целей: оно уменьшило давние страхи людей по поводу разнообразных опасностей, связанных с ночной темнотой, и раздвинуло временные рамки, что, следовательно, привело к увеличению прибыльности многих видов экономической деятельности. Освещение ночной темноты было символической демонстрацией того, что апологеты капитализма обещали на протяжении всего XIX века: двойной гарантии безопасности и расширения возможностей для процветания, предположительно улучшавшей структуру социального существования для каждого. В этом смысле триумфальное установление мира 24/7 — реализация этого более раннего проекта, но такая, при которой преимущества и процветание достаются в основном могущественной глобальной элите.

Режим 24/7 неуклонно подрывает различия между днём и ночью, светом и тьмой, деятельностью и отдыхом. Это зона нечувствительности, амнезии, зона того, что подавляет возможность переживания. Перефразируя Мориса Бланшо, это и сама катастрофа, и её последствия, которые характеризуются пустым небом, где не видно ни звезд, ни знаков, где теряются все точки опоры и ориентация невозможна. Точнее, это что-то вроде чрезвычайного положения, когда среди ночи, как будто бы в ответ на некие чрезвычайные обстоятельства, внезапно включается батарея прожекторов, но так и не выключается, превращаясь в привычное постоянное явление. Планета переосмысливается как площадка для безостановочного трудового процесса или как постоянно открытый торговый центр с бесконечным разнообразием возможностей, вариантов выбора и шансов попробовать что-то новенькое. Бессонница — это состояние, при котором производство, потребление и отбрасывание использованного происходят без пауз, ускоряя утомление жизнью и истощение ресурсов.

Будучи главным оставшимся препятствием (по сути, последним из того, что Маркс называл естественными преградами) на пути к полной реализации капитализма в стиле 24/7, сон не может быть устранён совсем. Но его можно изуродовать и разграбить, и, как показывают некоторые примеры, методы и мотивации для осуществления этой атаки уже наготове. 

Разрушение сна неотделимо от продолжающегося демонтажа социальных гарантий в других сферах. Подобно тому как всеобщий доступ к чистой питьевой воде подвергся целенаправленному уничтожению во всем мире в результате загрязнения и приватизации с сопутствующей монетизацией бутилированной воды, нетрудно представить аналогичное конструирование дефицита в отношении сна. Все посягательства на него создадут условия бессонницы, при которых сон надо покупать (хотя платить придется за химически изменённое состояние, лишь отчасти приближающееся к настоящему сну). 

Статистика стремительного роста употребления снотворных показывает, что в 2010 году примерно 50 миллионам американцев были прописаны такие средства, как Ambien или Lunesta, и ещё много миллионов купили безрецептурные препараты для сна. Но было бы ошибкой видеть в этом улучшение нынешних условий, позволяющее людям спать здоровым сном и просыпаться отдохнувшими. На данный момент даже менее жестко организованный мир вряд ли избавит нас от бессонницы. Она приобретает своё историческое значение и свою специфическую аффективную структуру в зависимости от внешних по отношению к ней коллективных переживаний и ныне неотделима от многих других форм угнетения и социального упадка, имеющих место по всему миру. Как индивидуальное бедствие в нашем настоящем она — продолжение общего состояния безмирности (worldlessness).

Философ Эммануэль Левинас — один из нескольких мыслителей, которые пытались постичь значение бессонницы в контексте истории последних десятилетий. Бессонница, утверждает он, — это способ представить себе крайнюю проблематичность индивидуальной ответственности перед лицом катастроф нашей эпохи. Повсеместная очевидность бессмысленного насилия и причиняемых им человеческих страданий — это часть модернизированного мира, в котором мы живём. Это очевидность во всех её смешанных формах — яркий свет, который должен до основания потрясти любую самоуспокоенность, должен исключить мирную рассредоточенность любого сна. Бессонница соответствует необходимой бдительности, отказу игнорировать ужас и несправедливость, охватившие мир. Это тревожная попытка избежать невнимания к мучениям другого, но также и тревога перед лицом разочаровывающей неэффективности этики бдительности; акт свидетельствования, однообразие которого легко может стать продолжением ночи, катастрофы. Бессонница не является ни чем-то публичным, ни полностью приватным. Для Левинаса она всегда парит между эгоцентризмом и радикальной деперсонализацией; она не исключает заботы о другом, но не помогает создать чёткое ощущение пространства для присутствия этого другого. Это то место, где мы сталкиваемся с почти полной невозможностью жить гуманно. Ибо бессонницу следует отличать от беспрестанного бодрствования, которое создавало бы почти невыносимое внимание к страданиям и безграничную ответственность.
IQ

21 января, 2022 г.