- A
- A
- A
- АБB
- АБB
- АБB
- А
- А
- А
- А
- А
Не заимствуй у коллеги своего
Семинар Михаила Тихомирова, 1954 год / Архивы исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова
Интеллектуальное воровство — соблазн вне эпох и идеологий. То, как его воспринимали и наказывали в советской исторической науке второй половины 1940–1950-х годов, изучил аспирант НИУ ВШЭ Темурмалик Холматов. В основу исследования легли документы из Архива РАН. IQ.HSE рассказывает, что они поведали и о чём умолчали.
Вопрос на комиссию
В 1954 году известного историка, академика Михаила Тихомирова попросили провести экспертизу двух современных ему научных статей о Московском университете начала XIX века. Автор одной — Павел Букшпан обвинил автора другой — Ивана Федосова в плагиате. Было заявлено о цитировании одинаковых источников, похожем содержании и заимствовании основной идеи публикации.
В пользовании идентичными источниками и в сходных формулировках Тихомиров ничего предосудительного не увидел, а воровство идеи опроверг элементарно. У обеих работ она оказалась общей — о том, что «прогрессивные круги добивались открытия университета вопреки царскому правительству». Выяснять первенство смысла не имело, посчитал академик: Букшпан и Федосов лишь повторили давно развиваемую мысль. « Ни один советский автор и не мог сделать иного вывода, — заключил он, — нельзя же было приписать царскому правительству стремление открыть университет, а прогрессивным кругам желание его закрыть».
Экспертизу инициировала специальная комиссия, рассматривавшая дело. «Их появлением научное сообщество реагировало на этические конфликты, пыталось урегулировать вопросы, связанные с подозрением в плагиате», — говорит аспирант Школы исторических наук, стажер-исследователь ИГИТИ им. А.В. Полетаева НИУ ВШЭ Темурмалик Холматов.
На основе протоколов заседаний, стенограмм, отчётов комиссий и других делопроизводственных материалов он изучил, как историки второй половины 1940–1950-х годов относились к плагиату, что об этом явлении думали, из каких ценностей исходили в поисках правды и что делали, если воровство подтверждалось.
Текстуальный и «идейный»
Механика выявления плагиата выглядела примерно так. Заподозривший его учёный подавал заявление, где излагал суть своих подозрений и приводил аргументы. Для проверки собиралась комиссия, обычно в составе коллег по цеху. Дальше шло выяснение всех обстоятельств и мельчайших подробностей.
Итоговый ответ должен был прозвучать чётко: да или нет. Если материалов и свидетельств не хватало, привлекали добавочные (архивные справки, объяснения «подозреваемых») или обращались, как в случае с Тихомировым, за дополнительной экспертизой.
Комиссии рассматривали два вида плагиата: текстуальный (при предъявлении скопированного или немного скорректированного текста) и плагиат идей, разбирательство по которому требовало более глубокого анализа, в том числе историографического. Как то, так и другое в основном обнаруживали в научных работах и реже — в учебниках.
«Учебная литература, — объясняет исследователь, — может содержать принципиально новое знание, однако её главная цель — образовательная. Чаще всего это подразумевает систематический аккумулятивный характер изложения уже известных сведений».
Впрочем, желание присвоить в жанровых границах не замыкалось. Поэтому за «чистоту» учебников ратовали не менее активно. «Плагиат, — настаивали в докладном письме руководству Института истории АН СССР академики Иван Майский и Абрам Деборин, — является позорным явлением и требует самой решительной борьбы против него в среде советских учёных. Такая борьба тем более необходима, что в этой среде имеются люди, которые проповедуют гнилую теорию, будто бы плагиат недопустим в научных монографиях, а при составлении учебников и учебных пособий плагиат представляет собой чуть ли не вполне закономерное явление».
Глас совести
Вне зависимости от вида интеллектуальные кражи воспринимались в академической среде однозначно — как «осознанное недобросовестное заимствование». Недобросовестность — это отход от честности и порядочности, качеств, считавшихся необходимыми для соблюдения общенаучных норм. По крайней мере, так это выглядит в документах.
Для примера — фрагменты переписки 1950-х годов историков Николая Дружинина и его супруги Елены Дружининой с казахским коллегой Тлеукажи Шоинбаевым:
Е. Дружинина – Т. Шоинбаеву:
«Раздел “Социально-экономические последствия присоединения Казахстана к России[”], написанный Николаем Михайловичем для второго издания “Истории Казахской СССР” и не вошедший в третье издание этого труда, Вы включили в свою статью не только без согласия автора, но и без всякой ссылки на его авторство. Николай Михайлович считает, что такой поступок нельзя квалифицировать иначе, как присвоение чужой научно-литературной работы»
Т. Шоинбаев – Н. Дружинину:
«Приношу Вам своё глубокое извинение. Поверьте, что это явилось результатом не злого умысла, а моей недостаточной осведомленности в вопросах авторского права».
Н. Дружинин – Т. Шоинбаеву:
«Вы напрасно ссылаетесь на свою “недостаточную осведомленность в вопросах авторского права”. Присвоение чужого литературного труда осуждается не только законом, но и нашими нравственными понятиями; чтобы избегнуть подобного поступка, не нужно изучать юридические кодексы, достаточно справиться с голосом своей совести».
Рикошетом по журналам
Наука — дело совместное, поэтому проблемы плагиаторов рикошетили на рецензентов и редакторов, случайно или нет допускавших «академические грехи» на страницы изданий.
«Вы не только заимствовали без ссылки его текст <…>, — укоряла Елена Дружинина, — но сознательно присвоили себе инициативу в постановке <…> проблемы, исказив истину и бросив тень не только на Николая Михайловича как на автора <…>, но и на всю редакцию “Истории Казахской ССР”».
Ещё одна «дуэль» из 1950-х — между историками А.М. Карасиком и обвинённым им Львом Черепниным — закончилась ничем. Спорили о праве на трактовку понятия «смерд», но комиссия признала, что оба исходили «из “мыслей”, высказанных их предшественниками, в некоторых случаях даже свыше 100 лет назад». Однако «Историческим запискам», где статью Карасика отклонили, а Черепнина — опубликовали, с рук не сошло.
Поскольку с материалами от Карасика ознакомились лишь двое из 11-ти редакторов, журналу вменили халатность. А из-за того, что «напечатанный» Черепнин был сотрудником «Исторических записок» — «групповой фаворитизм» — «…у комиссии создалось определенное впечатление, что в редакции “ИЗ” не очень любят авторов “со стороны”, и что в редакции недостаточно работают с авторами, которые высказывают оригинальные, самостоятельные взгляды. Есть тенденция, как только воззрения автора не совпадают с общепринятыми, просто отмахнуться от него и вернуть рукопись».
Покаяться и уйти
От уличенных в плагиате ждали открытого и откровенного признания. Такую же публичность, но уже с обидчика, требовали невиновные, в отношении которых подозрения не подтвердились. В первом случае была важна назидательность (чтобы «не поощрить к халтуре» других), во втором — сохранение репутации учёного, научного подразделения и учреждения.
Покаянием перед общественностью наказание не исчерпывалось. Наиболее сурово выглядело увольнение. Снять с должности могли с формулировкой за недобросовестное отношение к работе. Как, например, произошло с И.Н. Слободянюком из Института истории АН СССР. В 1952-м он лишился места, когда выяснилось, что подготовленная им глава для «Всемирной истории» «оказалась почти целиком (13 и 14 страниц) заимствованной».
Решение отразилось и на других. Параллельно пострадали те, кто за теми страницами не доглядел — «сотрудники, которые рецензировали данную работу и, не заметив плагиат, дали положительный отзыв».
Как их наказали, документы умалчивают, однако сами факты — от порицаний до ограничения доступа к профессии — говорят об отношении научного сообщества к плагиату. «Он рассматривался как одно из главных нарушений в академической сфере», — считает Темурмалик Холматов. На каком месте в иерархии «грехов» стояло интеллектуальное воровство — тема отдельного исследования. Как и то, почему учёные присваивали чужие тексты и идеи в принципе.
IQ