Казачьему роду нет переводу

Казачеству как явлению — несколько столетий, а характеристика «орёл степной, казак лихой» всё не устаревает. За прошедшие века появилось немало художественных описаний этого пестрого этносословия: от «Тараса Бульбы» Гоголя, «Капитанской дочки» Пушкина, «Казаков» Толстого — до «Тихого Дона» Шолохова и «Я пришёл дать вам волю» Василия Шукшина. Этот «метасюжет» вкупе с его экранизациями во многом определяет современное восприятие казачества. Но какова его сущность на деле? И как сегодня становятся казаками? IQ.HSE разобрался в вопросе с помощью исследования социолога из НИУ ВШЭ Ильи Пузанкова.

«Казаки от казаков ведутся»

Об интересующем нас субэтносе или этносословии (в разных его версиях — кубанской, донской, терской, уральской, сибирской и пр.) существует немало пословиц, которые не утратили актуальность и по сей день. Такие поговорки как «Казак в беде не плачет», «Казак и во сне шашку щупает», «Казак без службы — не казак» (или «Казак без веры — не казак»), «Казак в бою, как орёл в небе», «Степь и воля — казацкая доля» по-прежнему отражают установки изучаемого сообщества. Через них легко реконструируется образ маскулинного (мужественного), смелого, удалого, гордого воина, солидарного с собратьями. Как показало качественное исследование социальной идентичности казачества, эти ориентиры остаются актуальными для сообщества и в наши дни.

Социальная идентичность, согласно теории польско-британского социолога Генри Тэджфела (Анри Тэшфела), включает когнитивное и ценностно-эмоциональное содержание. Последнее тесно связано с чувством принадлежности, сопричастности, а также с «оценкой позитивности членства в группе». «Я» и «мы», индивидуальное и социальное сопряжены: определенные категории переживаются как «свои», и тем самым закрепляется солидарность. А вместе с ней — и коллективная идентичность. Иными словами, социальная идентичность — часть индивидуальной Я-концепции, которая произрастает из знания о своем членстве в группе «вместе с эмоциональным проявлением этого членства».

По данным социолога Ильи Пузанкова, коллективная идентичность казачества включает:

 милитаризованность;

 гегемонную (доминантную) маскулинность (термин, введённый австралийским социологом Рэйвин Коннелл, подразумевающий властную позицию мужчин в рамках гендерного порядка, их контроль над женщинами);

 гомосоциальность («мужскую солидарность» — привычку к общению с лицами своего пола, присущую военному сословию);

 гетеросексуальность;

 православие;

 идею служения России;

 патриархальность и традиционность (в ценностях и практиках).

Эта идентичность подаётся как тесно связанная с историческим нормативным образом казачества, уточняет исследователь. А обращение к военному прошлому, создание «мест памяти» становятся факторами поддержания гендерного порядка и самой коллективной идентичности, укрепляя восприятие мужчины как защитника.

Иными словами, культурная память, исторические образцы встроены в самоидентификацию (или в самокатегоризацию) казаков. Об этом свидетельствуют интервью исследователя с представителями Казачьего кубанского войска (ККВ). Это казаки разных возрастов и статусов: от 18-летнего новичка до генерала, экс-атамана ККВ. В беседах обсуждалось, кто такие казаки вчера и сегодня, каковы их ценности, как «переживается» казачество — с какими эмоциями и аффектами (интенсивными переживаниями) это сопряжено, каковы традиции воспитания и пр.

«Где тревога, туда казаку и дорога»

Ряд исследователей рассматривает казачество как социокультурный феномен, складывающийся со Средних веков. Казачество формировалось из беглых крестьян, приверженцев «вольности» («социум-убежище» — на основе принципов мужского союза и самоуправляемой общины). Другие учёные считали казаков особым этносом (или субэтносом), сложившимся под действием миграции народов и сплава различных (нет единого мнения) этнических основ.

Достоверные данные по территориям казачьего проживания относятся к концу XV – середине XVI века. Они касаются расселения запорожских, донских (самых многочисленных), гребенских, терских и яицких (уральских) казаков. Со второй половины XVI века российские власти использовали казаков для участия во внешних операциях и для охраны границ. Однако институциональный период казачества стартовал лишь с XVII века, когда оно выкристаллизовалось в военизированное сословие и начало свою долгую историю взаимоотношений с государством. После революции 1917 года и гражданской войны казачество перестало существовать в прежней форме.

Несмотря на репрессии и расказачивание (в связи с сопротивлением советской власти), сословие не исчезло. Отчасти это объясняется специфическим положением казачества. Эта герметичная «служилая» группа, обладавшая определённой свободой, вела во многом крестьянский образ жизни и не была абсолютным идеологическим противником нового строя. Тем не менее, радикальные социальные изменения во многом «стёрли» казачество как форму социальных отношений. В советский период казаки «разгерметизировались» и перестали быть самовоспроизводящейся группой.

В пору кризиса советской системы в конце 1980-х и поиска новых основ для идентичности, академический кружок в Кубанском государственном университете, занимавшийся историей казачества, стал центром формирования возрождающегося Кубанского казачьего движения. Немало жителей региона увидели для себя опции самоидентификации с «новым» казачеством, возможность вернуться к уже романтизированной, но ещё не забытой системе социальных отношений, отмечает Илья Пузанков.

«Каков на гумне, таков и на войне»

«Воины и хлеборобы» — так называлась статья начала 2000-х о мужской субкультуре Кубанского казачества. Её автор, историк и этнограф Николай Бондарь, подчёркивал: «Казачество <...> на всех этапах своего существования, исключая значительную часть советского и постсоветского периодов, представляло собой одно из наиболее военизированных сообществ в составе Российской империи» (что очевидно, когда читаешь дневники казачьих офицеров). Бондарь цитирует коллегу, исследователя казачества Владимира Трута, который отмечает, что при упоминании слова «казачество» сразу возникает «образ отважного воина, мужественного защитника Отечества и одновременного неутомимого труженика, рачительного хозяина».

Эта двойная идентичность сохраняется у кубанцев и поныне. Походный атаман хуторского казачьего общества ККВ поясняет: «<...> Казак в военное время воин, а в невоенное время он точно так же может заниматься животноводством, возделывать землю <...>». Однако лидирует в нарративах восприятие казака как воина, защитника Отечества. Акцентируется воспитание молодежи «в тех традициях, когда любили Русь <...> и за Русь шли и воевали <...>». По сути, казачество сравнивается с героическим типом маскулинности. На языке пословиц, «Казачья смелость порушит любую крепость».

Информанты Ильи Пузанкова при этом часто ссылались на прошлое — реальное и полулегендарное. Один из участников интервью сравнил казаков с былинными богатырями, японским воинством и Русланом из поэмы Пушкина: «Во-первых, ты должен знать немножко истории, чем они [казаки] занимались <...> кто это такие, вот самураи <...>, — рассуждает информант. — Во-вторых, это как бы богатырь <...>. “Руслан и Людмила” читал? Там богатыри на Руси были, Илья Муромец <...>, Добрыня Никитич <...>, казаки приравниваются к этим национальным героям».

Одновременно артикулируется и набор практик (верховая езда, включая джигитовку, владение оружием) и артефактов, которые позиционируют казаков как воинов буквально с пелёнок (разумеется, с долей преувеличения). «<...> Они с детства военные растут, они на коня в год садятся, шашкой владеют в три года <...>, и он уже в 12 лет выходит в бой <...>», — говорит казак городского отдела ККВ.

В воспитании молодёжи в казачьих объединениях, кадетских корпусах также есть соответствующие практики — часть социализации казаков, их пути «от мальчика к мужчине» (инициации). «У меня старший сын на военно-полевые сборы со мной ездит, — рассказывает походный атаман. — Первый раз он там отметил шесть лет <...>. Он с удовольствием каждый раз ездит, ему интересно всё, ему интересны занятия, которые проводятся там <...>. Я казака всё-таки <...> воспринимаю как воина, не как офисного клерка <...>».

«Веселы привалы, где казаки запевалы»

Солидарность в аффективной форме может расцениваться как «отношение, с помощью которого люди объясняют своё участие в определенных формах аффективного обмена». Важный теоретический инструмент, концептуализирующий аффективную солидарность, — аффективный резонанс (сонастройка).

Аффективный резонанс — коллективное переживание, предполагающее не растворение индивидуальности, а лишь захват её в общем потоке аффекта. «Я часть этого», — так можно описать это состояние. Кроме того, это и условие для солидаризации: акторы начинают образовывать социальное целое через пронизывающую его интенсивность аффекта.

Например, сила, ловкость, лихость в той же верховой езде («Казак с конём и ночью, и днём»), на параде — показатели престижа и одновременно предмет интенсивных переживаний, восторга и гордости, которые разделяют многие. Это особенно очевидно, когда речь идёт о массовых мероприятиях (от коммеморативных, связанных с «местами памяти», до просто праздничных).

«Гордость берёт от ощущения себя казаком!» — признаётся молодой информант. Другой рассказывает о параде в Краснодаре: «Какая там атмосфера, а? Ради этого только можно в казачестве быть!». Он описывает свои чувства: «<...> Положительный восторг, что есть ещё у России сила, которой можно гордиться по праву <...>». Тем самым аффект «принимает коллективные формы, приводя к солидарности как в момент общего действия, так и впоследствии — как индивидуальный солидаризирующий эхо-эффект», комментирует Илья Пузанков.

Эмоции могут резонировать и в песнях. Университетский преподаватель, стоявший у истоков возрождения казачества в Краснодаре, вспоминает особую культуру песни в семье — как часть коммеморативных практик. «Вот кладбище, затем шли все к бабушке, и уже у бабушки накрывался стол, <...> и там пели песни, причём говорили как: “<...> Давайте заспиваем, шо этот любил, а ну-ка давайте вот это, <...> то есть через песни вспоминали тех, кого <...> я их не видел уже, и не мог их видеть, потому что одни погибли на войне, а других <...>, — говорит информант. — Если мы сели, <...> обязательно звучать песне».

В этом случае семья выступает основой культурной идентичности казаков. А песня — увы, к сожалению, «из семьи ушла». По словам информанта, «утрачено многое», и это влияет на этническое самосознание.

«Воля вольная, степь раздольная»

Священник городского казачьего общества ККВ, казачий полковник, подчёркивает особую «жажду свободы», нонконформизм в сообществе. «У нас в России <...> были ж такие люди, ну, не укладывались в <...> обычные рамки, не могли они жить, как все, — рассуждает информант. — <...> Те, которым пассионарность давала возможность унести ноги вместе с головой, то вот они — казаки-разбойники». Это словосочетание, по его словам, появилось не зря.

Казак — это «вольное состояние души», «честный и вольный человек», говорили информанты. В связи с этой ключевой категорией «вольности» исследователь отмечает парадокс. Милитаризованность предполагает субординацию и дисциплину. Но в казачьем этосе действует изначальный демократический принцип — выборность всех должностей, такая форма организации, как «круг», который отсылает «к историческим прототипам равенства», пишет Илья Пузанков. Парадокс «воля – субординация» даёт оригинальную идентификационную матрицу.

При этом реализация принципа воли на уровне всей казачьей организации сталкивается с трудностями («Стало много бюрократии, а не демократии казачьей», — сетует походный атаман). На локальном уровне с этим проще.

«В Бога верь, врага бей, землю ори»

Гегемонная маскулинность — также отличительная черта казачества. Настоящие мужчины, защитники — вот какими представляются члены сообщества. Упоминания каких-либо женских фигур ярко демонстрируют гегемонную позицию казаков в гендерном порядке: «Это сейчас жена может что-то сказать казаку, да там, если <...> ссора какая-то будет, а раньше она даже слово молвить не могла». Во многих интервью встречается религиозный аргумент как фактор, легитимизирующий гендерный порядок.

С гегемонным паттерном маскулинности также связана категория «силы», которая тоже обосновывается с позиции религии. Примечательно высказывание казака городского отдела ККВ: «Мы — сила! Какая? Православная! <...> Если ты не православный, ты казаком быть не можешь». Конструкт «силы» явно аффективно насыщен.

«На казаке и рогожа пригожа»

В массовом сознании казаки часто предстают в черкеске (например, как у генерала Чарноты в исполнении Михаила Ульянова в экранизации булгаковской пьесы «Бег»), кубанке (как у персонажей «Кубанских казаков» или есаулов в той же экранизации «Бега») или папахе, хромовых сапогах, башлыке. Атрибуты играют важную роль в ответе на вопрос об идентичности.

Казачий генерал вспоминает: «Я в кубанке хожу с первого класса <...>. Он [отец] покупал <...> хромовые детские сапоги, и мне завидовали <...> одноклассники. Я в университет ходил в кубанке <...>. Я знаю одно, что тем самым я демонстрирую, что и я казак».

Особый сюжет — казачья форма, которая дисциплинирует, заставляет вспомнить об исторических корнях, вызывает чувство гордости. «<...> Ты идёшь в том, в чём ходили твои предки, — рассуждает походный атаман хуторского казачьего общества ККВ. — <...> Я участвовал в параде, шёл по Краснодару <...>. У меня это захватывало дух <...>. Вот эта просто тьма казаков, <...> все по парадкам [в парадной форме], белые перчаточки, все с иголочки <...>, ну, прям, ты чувствуешь, <...>, мы сила!».

«Казаки усвоили себе обычаи и образ жизни горцев»

Социальный типаж казака вписан и в более широкий круг этносов с похожей идентичностью. Это во многом обусловлено историческим развитием казачества — его тесными взаимоотношениями с народностями Северного Кавказа. Вспоминается строка из «Казаков» (1862) Льва Толстого: «Живя между чеченцами, казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев <...>».

В этом контексте показательны рассуждения походного атамана, который проводит параллель между казачеством и народами Северного Кавказа: «Я с очень большим уважением отношусь к чеченцам <...>. Я просто играю в страйкбол, они приезжают ко мне на игры, я общаюсь со многими <...>. Я считаю, что казак <...> тоже так должен воспитываться <...>». Информант-генерал подчеркивает: «В культуре кубанского и терского казачества, <...> помимо украинских, черноморских традиций, <...> есть ещё пласт кавказских традиций».

Культурный сплав заметен в искусстве, в экипировке и пр. Одежда кубанцев напоминает традиционную униформу горцев: черкеску, бешмет (кафтан со стоячим воротником) и пр. Оружию также уделяется особое внимание. Всё это подтверждает параллелизм культуры кубанцев и народов Кавказа.

«Казак за казака горой стоит»

С ранней постсоветской эпохи казачество стало заместительной идентификационной матрицей. В пору идеологического вакуума она устраняла социальные неопределённости для жителей региона. Они стали ассоциировать себя с «историческим» казачеством. Началось возрождение его ценностей.

В коллективной идентичности возрождённого казачества есть стабильные установки. Многие из них связаны с историей сообщества, с его вековыми идеалами: от патриотизма и мужественности — до ощущения своей силы и «вольности». Эти ценности передаются и детям.

В рассказах информантов звучали примеры аффективного резонанса, часто связанного с участием в коллективных акциях. В такие моменты у их участников возникает особое ощущение сплочённости. В идеале подобная сонастройка отражает народную «максиму»: «Казак за казака горой стоит».
IQ
 

Автор исследования:

Илья Пузанков, аспирант кафедры анализа социальных институтов факультета социальных наук НИУ ВШЭ

Автор текста: Соболевская Ольга Вадимовна, 22 февраля, 2023 г.