Рабы циферблата

В издательстве Альпина нон-фикшн вышел перевод книги Джозефа Херника «Самые странные в мире: как люди Запада обрели психологическое своеобразие и чрезвычайно преуспели». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый отношению людей со временем и тому, как большая его часть стала тратиться на работу.

Всякий раз, когда в стране появляется торговля, ей сопутствуют честность и щепетильность. <…> Из всех европейских народов голландцы, наиболее склонные к торговле, наиболее верны своему слову. Англичане вернее ему, чем шотландцы, но значительно уступают голландцам, а в отдалённых частях этой страны верны ему гораздо меньше, чем в торговых частях. Это объясняется вовсе не национальным характером, как утверждают некоторые. Нет никакой естественной причины, по которой англичанин или шотландец должен быть менее щепетилен в исполнении договоров, чем голландец. <…> Посредник боится потерять лицо и скрупулезно выполняет все обязательства. <…> Когда торговцы составляют большинство населения, честность и щепетильность входят в моду; следовательно, они являются главными добродетелями торговой нации.

Адам Смит «О влиянии торговли на нравы» (1766)

Впервые они появились в XIII веке в таких городах Северной Италии, как Милан, Модена и Парма, но быстро распространились по Англии, Германии, Франции и Нидерландам. В сочетании с колокольнями они синхронизировали деятельность всех, кто мог их слышать, отмеряя время пробуждения, работы и приёма пищи; по их сигналу начинались общественные собрания, судебные заседания и рыночная торговля. Они, первые механические часы, постепенно занимали в городах позднесредневековой Европы все более центральное место, украшая ратуши, рыночные площади и соборы. 

Подобно эпидемии, механические часы быстро распространялись от одного городского центра к другому: города копировали часы, заказанные их более крупными и успешными конкурентами. Города прямым текстом просили известных мастеров собрать часы, которые бы не уступали тем, что работали в Венеции, Бреслау (Вроцлаве), Париже и Пизе, или превосходили бы их. 

Часы проникли и в монастыри с церквями, начав диктовать монахам, священникам и прихожанам время работы, трапез и богослужений. Доступные для всего сообщества часы стали символом упорядоченности городской жизни и глубокой набожности. К 1450 году в 20% городов с населением свыше 5000 человек имелись хотя бы одни общедоступные часы, а к 1600 году такие часы были установлены в большинстве церквей.

Распространение общедоступных часов — наглядная историческая примета возникновения характерной для людей Запада психологии времени. Если вы бывали в Амазонии, Африке, Океании или других местах, то, несомненно, заметили самую очевидную черту западного отношения ко времени: одержимость его экономией. В отличие от моих фиджийских друзей, я всегда чувствую, что времени не хватает. Я вечно пытаюсь «сэкономить время», «выделить время» или «найти время». Весь день я слежу за временем, потому что мне нужно успеть на следующую встречу, на приём к врачу или за ребёнком в детский сад. 

Напротив, мои фиджийские друзья и ассистенты просто не могут приспособиться к такому циферблатному отношению ко времени, даже если я предоставляю им соответствующие технические средства и прямые финансовые стимулы. В самом начале, когда я только стал руководителем исследовательского проекта в Тихоокеанском регионе, я приобрёл для всех своих ассистентов электронные часы, надеясь, что это поможет им вовремя приходить на встречи, начинать интервью и принимать пищу. Но это не сработало. Казалось, им нравилось носить часы (возможно, в силу моды), но вот посмотреть на них им почти никогда не приходило в голову. 

Однажды, работая за ноутбуком с одним особенно энергичным научным сотрудником, я взглянул на такие часы на его запястье, чтобы узнать, сколько времени. Расхождение с моим внутренним представлением о том, который час, было настолько сильным, что я сразу понял: его часы отстают. Оказалось, они отставали на 25 минут и, подозреваю, уже несколько недель.

Чтобы оценить экономность в отношении времени, психологи Ара Норензаян и Роберт Левин разработали несколько методик, которые и применили в 31 городе. Сперва их группа незаметно замеряла скорость движения пешеходов по центральным проспектам. Идея состояла в том, что люди, озабоченные экономией времени, ходят быстрее. 

Как и следовало ожидать, жители Нью-Йорка и Лондона мчались по тротуарам, преодолевая километр менее чем за 11 минут, в то время как по Джакарте и Сингапуру люди прогуливались в умеренном темпе и на преодоление километра у них в среднем уходило почти 14 минут. Это означает, что жители Нью-Йорка и Лондона ходят по крайней мере на 30% быстрее, чем жители городов с более медленным ритмом жизни. Рисунок 11.1 показывает, что городские жители в более индивидуалистических обществах, как правило, ходят быстрее, чем жители стран, где уровень индивидуализма ниже. Эта корреляция сохраняется даже при удержании размера городов на неизменном уровне.

Чтобы оценить экономность в отношении времени вторым способом, учёные отправлялись в почтовые отделения в центре каждого из городов и случайным образом покупали марки не менее чем у восьми служащих. Используя протокол, разработанный, чтобы минимизировать влияние всех факторов, кроме скорости работы почтового служащего, они тайно замеряли время, необходимое для совершения покупки.

И опять — чем более индивидуалистической была страна, тем быстрее там продавали марки. Эти данные свидетельствуют, что, даже если сравнивать только людей, работающих в центрах городов, жители более индивидуалистических обществ больше заботятся о времени — о его нехватке, сбережении или «плодотворном» использовании (что бы это ни значило). Таким образом, похоже, что экономность в отношении времени встроена в комплекс индивидуализма и проявляется в самых различных контекстах.

Ара Норензаян и Роберт Левин измеряли экономность в отношении времени и третьим способом. Они случайным образом выбрали по 15 банковских отделений в центре каждого города и сравнили время на их общедоступных часах со стандартным («правильным») временем. Это позволило им рассчитать средний показатель отклонения времени для каждого города. 

Идея заключается в том, что, если люди психологически больше склонны к циферблатному времени и берегут каждую минуту, они будут подводить часы точнее и чаще. В Цюрихе и Вене часы отклонялись в среднем на 25 секунд или меньше. В Афинах и Джакарте отклонения составляли в среднем от 2,5 до 3,5 минуты. Мой повторный анализ, позволяющий связать эти различия с другими психологическими аспектами, показывает, что в более индивидуалистических обществах отклонение часов было меньше (что соответствует экономичности в отношении времени).

Также мы обнаружили, что меньшее отклонение на часах наблюдалось в более «жёстких» (сильнее заботящихся о соблюдении норм) обществах. На увеличение психологической жёсткости влияет множество факторов, в том числе историческая интенсивность родства, а также экологические потрясения и войны. Таким образом, связь с психологическими и историческими особенностями здесь сложна.

Откуда берется всемирное разнообразие экономности в отношении времени? Многие исторические свидетельства, включая данные о распространении механических часов, позволяют предположить, что эта новая психология времени начала зарождаться к позднему Средневековью, вероятно, под влиянием месива из индивидуализма, сосредоточенности на себе и аналитического мышления, которое бурлило на рыночных площадях, в монастырях и вольных городах Европы. 

В этой социальной среде достижение личного успеха и построение отношений требовали от людей инвестировать в собственные качества и навыки и одновременно заниматься делом — накапливать индивидуальные достижения. Столкнувшись с усилением обезличенной конкуренции, ремесленники, купцы, монахи и судьи стремились завоевать репутацию щепетильных, дисциплинированных и аккуратных людей. 

Новые механические часы не положили начало переходу к циферблатному восприятию времени в Европе; скорее, они просто подчеркнули и ускорили уже начавшиеся процессы. До появления таких часов, а затем и наряду с ними монахи использовали для определения времени служб свечи фиксированной длины, а учителя, проповедники и строители мерили продолжительность уроков, проповедей и обеденных перерывов по песочным часам.

Эти перемены в отношении людей ко времени было гораздо глубже простой одержимости экономией времени. До Высокого Средневековья «день» — период от восхода до заката — делился на 12 часов. Однако, поскольку время между восходом и закатом меняется в зависимости от сезона и географического местоположения, продолжительность этих часов была разной. Жизнь во многом определялась природными (суточными, сезонными и годовыми) ритмами, а «день» — рутинными делами. Более того, часто практически не было различия между «рабочим» и «свободным» временем, поскольку люди социализировались весь день, одновременно выполняя разные дела.

Характерное для людей Запада отношение ко времени все в большей мере пронизывало городскую жизнь начиная с позднего Средневековья. В сфере торговли купцы начали платить работникам еженедельно. В рамках этой системы «день» состоял из фиксированного числа часов, что позволяло хозяевам добавлять почасовую оплату за сверхурочную работу или вычитать часы за время, потерянное из-за погоды или по болезни. 

Кроме того, существовала и поштучная оплата труда, при которой работникам платили за количество произведенных ими подков, горшков или одеял (за каждую «штуку»). Такая схема заставляла ремесленников думать об эффективности — сколько подков я могу выковать за час? 

Рынки все чаще открывались и закрывались в определенные часы, что усиливало конкуренцию — все покупатели и продавцы могли взаимодействовать в одно и то же время. В контрактах стали указывать конкретные даты, а также пени за нарушение сроков, зачастую растущие с каждым днем. 

В сфере управления городские советы начали использовать для организации своей деятельности фиксированное время. Например, в 1389 году городской совет Нюрнберга принял закон, согласно которому его члены должны были заседать для обсуждения текущих дел на протяжении двух часов до и двух часов после обеда (полудня) по песочным часам. Опоздавших штрафовали. В Англии суды стали предписывать подсудимым и свидетелям являться в определенные дни и часы.

В школах, распространившихся с началом Реформации (1517 год), начало и конец дня часто отмечались звоном колокольчика, соединенного с механическими часами. Начиная занятия, учителя и воспитатели переворачивали песочные часы. Более точное представление о времени появилось и в описаниях производственных процессов. В начале XII века в рецепте изготовления позолоты, которая использовалась для иллюстрирования манускриптов, сообщалось, что руду следует измельчать в мельнице на протяжении «двух-трех часов». К XV века временные детали встречаются все чаще и становятся все более точными. Например, в рецепте приготовления пороха указывалось, что серу, селитру и хлорид аммония следует перемешивать на огне в течение получаса.

Внимание к циферблатному времени и быстрое внедрение новых связанных со временем технологий, похоже, приносили плоды: города Европы, в которых общедоступные часы появились относительно рано, до 1450 года, в 1500–1700 годах, демонстрировали более высокие темпы экономического роста, чем остальные. 

Примечательно, что это процветание наступало не сразу, а лишь спустя несколько поколений — после того как сознание и образ жизни городских обитателей адаптировались, заставив работать как часы сами города. В тех из них, где устанавливались часы, впоследствии обычно появлялись типографии. Детальный анализ показывает, что потом обе инновации независимо друг от друга способствовали экономическому росту. Рост благосостояния, вызванный наличием общедоступных часов, был примерно равен росту, связанному с наличием университета. Интересно, однако, что наличие в средневековом городе университета повышало вероятность установки там общедоступных часов.

Вы можете подумать, что принятие таких практических технологий, как часы или печатный станок, не требует какого-то сложного психологического объяснения, подобного тому, которое я предлагаю здесь. К счастью, история дает нам примеры для сравнения в исламском мире. У тамошних мечетей и городов, в отличие от их ближайших христианских соседей, как будто бы имелся иммунитет к эпидемии часов, равно как и к печатным станкам в соответствующую эпоху. 

Многие мусульмане знали о механических часах, поэтому они запросто могли нанять какого-нибудь итальянского часовщика для установки такого устройства. Но они не стремились подчинить себя циферблатному времени. Вместо этого люди заботились о личных взаимоотношениях, семейных связях и ритуальном времени. День мусульманина издавна разбивался на части пятью призывами на молитву, что придавало жизни надежную временнýю структуру (и заодно служило праймингом для просоциальности). 

Как и во многих других системах отсчета времени, верный момент для молитвы основан на положении солнца, поэтому он варьирует в зависимости от сезона и географического положения (а также от методов расчета, используемых различными исламскими школами). Это означает, что периоды между призывами к молитве в течение дня не дают равномерной временнóй структуры — они не упорядочивают ни день, ни сознание людей так, как часы. 

Конечно, с ростом престижа христианства механические часы европейского производства начали импортировать правители всего мира. Но, как и древние водяные часы в исламском мире или в Китае, они были диковинными экспонатами, а не тем, вокруг чего выстраивалась жизнь ремесленников, купцов, бюрократов, монахов и изобретателей. Как я понял благодаря моим фиджийским друзьям, часы помогают соблюдать график только тем, кто интернализовал благоговение перед циферблатным временем — и тут дело в сознании, а не в часах.

Сложившиеся в Европе обезличенные институты, которые начали использовать почасовую оплату труда, поштучные расценки и штрафы за опоздания, с большой вероятностью побуждали людей проводить аналогию между временем и деньгами. Сегодня люди Запада постоянно «экономят», «транжирят» и «теряют» время. Времени всегда не хватает, и многие из нас пытались его «купить». В то время как в других обществах о времени думают по-разному, люди Запада уже давно одержимы идеей сходства времени и денег. Для контраста обратимся к описанию отношения ко времени у бербероязычных крестьян-кабилов из Алжира:

Глубокие чувства зависимости и солидарности… воспитывают в кабильском крестьянине покорность и бесстрастное безразличие к течению времени, которое никто и не думает поставить себе на службу, израсходовать или сэкономить. <…> Вся его деятельность свободна от ограничений расписания, даже сон, даже работа, которая игнорирует все заботы о производительности и урожайности. Поспешность рассматривается как невоспитанность в сочетании с дьявольским честолюбием.

Далее этот этнограф — Пьер Бурдье — отмечает, что в таком клановом обществе не существует приёма пищи по часам или точного времени встречи. Часы считаются «мельницей Сатаны», а в общении с кем-либо «худшая неучтивость — сразу перейти к делу и выразить свою мысль как можно меньшим количеством слов». 

Вместо того чтобы непрерывно отсчитывать минуты и часы, время здесь течёт с разной скоростью в зависимости от ситуации, задачи или события ритуального цикла. Если это звучит экзотично, помните: экзотичны тут вы (и особенно я), а не все остальные. Близкое подобие кабильской психологии времени можно обнаружить в обществах по всему миру.

Сравните время кабилов с ощущением, запечатленным в этом шедевре, созданном в 1751 году в одном из колониальных городов Британской империи:

Поскольку наше время сведено к эталону, а золотой слиток дня расчеканен на часы, трудолюбивые люди в своих разных профессиях умеют использовать каждую толику времени с пользой для себя; а тот, кто расточителен в часах, в действительности растрачивает деньги.

Эта яркая цитата, отражающая суть породившего её доиндустриального общества, принадлежит изобретателю, типографу и государственному деятелю Бенджамину Франклину из Филадельфии. Давая советы молодому торговцу, Франклин придумал изречение «Время — деньги», которое сегодня известно на десятках языков по всему миру.

К эпохе Франклина карманные часы получили широкое распространение и имелись почти у всех успешных предпринимателей. В Англии, судя по посмертным описям имущества бедняков, карманные часы имели почти 40% населения. В Париже они были примерно у трети наемных работников и у 70% слуг. Карманные часы были дороги, а это значит, что многие люди тратили значительную часть своего дохода, чтобы узнавать время и производить впечатление на своих друзей, клиентов и работодателей. Карманные часы не считались тут «мельницей Сатаны», как у кабилов; они показывали, что их владелец трудолюбив, прилежен и пунктуален.

В целом в контексте растущего в обществе индивидуализма эволюция таких технологий, как колокола, песочные и механические часы, наряду с метафорами типа «время — деньги» и культурными практиками вроде почасовой и поштучной оплаты, глубоко изменила отношение людей ко времени. Новые технологии сделали время линейным и количественным в невиданной ранее степени, превратив его в постоянно истощающуюся казну темпоральных пенни. 

С раннего возраста приучая себя к таким элементам, как настенные часы, бой курантов и назначенные на точное время встречи, люди, возможно, интернализовали числовую последовательность, соответствующую циферблату традиционных часов, и задействовали ее в том, как они воспринимали баланс между вещами, существующими сейчас и потом (то есть в дисконтировании будущего). Каковы бы ни были последствия, истоки этих психологических сдвигов уходят в прошлое гораздо глубже, чем промышленная революция, и прослеживаются по меньшей мере до XIV века.

Как работа стала добродетелью

В тесной связи с распространением циферблатного отношения ко времени растущий европейский средний класс начал работать дольше и усерднее. Эта революция трудолюбия, как называет ее историк экономики Ян де Фрис, началась по крайней мере около 1650 года — более ранних прямых свидетельств до нас не дошло. Я подозреваю, что этот рост трудолюбия был частью более долгосрочной тенденции. 

Психология времени медленно эволюционировала совместно с более суровой трудовой этикой и более жестким самоконтролем по крайней мере с периода позднего Средневековья и до промышленной революции. Приметы таких психологических изменений можно увидеть в распространении механических часов и более широком использовании часов песочных, в росте значения пунктуальности и в успехах ордена цистерцианцев, духовность которого фокусировалась на ручном труде, упорной работе и самодисциплине. 

И конечно же, эти заботы и обязательства лежат в основе учения многих протестантских конфессий. Бенджамин Франклин, к примеру, был сыном благочестивых пуритан, который жил среди квакеров.

Один из прекрасных источников данных для изучения перемен в трудовых привычках людей — Олд-Бейли, Центральный уголовный суд Лондона, где хранятся письменные отчеты о делах с 1748 по 1803 годы. При даче показаний в суде очевидцы часто сообщали, чем они занимались в момент совершения преступления. Анализ таких сведений дает более 2000 одномоментных наблюдений, которые в совокупности рисуют картину того, как проводили свой день лондонцы. 

Они показывают, что за вторую половину XVIII века рабочая неделя удлинилась на 40%. Дело в том, что в обычные дни рабочее время увеличилось примерно на 30 минут, а кроме того, люди перестали брать выходной по «святым понедельникам» (единственным нерабочим днём осталось воскресенье) и начали работать в некоторые из 46 праздников церковного календаря. В итоге к началу XIX века люди трудились больше примерно на 1000 часов в год, или примерно на 19 часов в неделю.

Хотя исторические данные о рабочем времени убедительно доказывают, что люди стали работать дольше, со всеми источниками этого периода имеются потенциальные проблемы. Например, мы не знаем, какие факторы определяли, кто мог стать свидетелем на процессах в Олд-Бейли и как эти требования менялись со временем — возможно, суды постепенно выработали неформальную политику принимать показания только от «надежных людей», благодаря чему среди свидетелей с большей вероятностью оказывались те, кто много работал. 

Для решения этих проблем мы с ученым-когнитивистом Рахулом Бхуи собрали базу данных из 45 019 наблюдений за тем, как используют свое время люди из различных традиционных популяций по всему миру. Среди этих популяций из Южной Америки, Африки и Индонезии — разнообразные сообщества земледельцев, скотоводов и охотников-собирателей. Как и наблюдения из Олд-Бейли, эти данные представляли собой одномоментную фиксацию того, чем люди занимались в конкретную минуту. Однако в данном случае наблюдения проводились антропологами, которые выбирали как наблюдаемых людей, так и время наблюдения случайным образом.

Сравнение этих очень разных обществ показывает, что мужчины, работа которых в большей степени коммерциализирована (например, занимающиеся поденным трудом), тратят на неё больше времени. Результаты свидетельствуют, что переход от общества, полностью ориентированного на натуральное хозяйство, к обществу полностью коммерциализированному приводит к увеличению рабочего времени на 10–15 часов в неделю — в среднем с 45 до 55–60 часов. При пересчёте на год это от 500 до 750 часов.

Сочетание исторических данных и межкультурного сравнения позволяет предположить, что рост уровня урбанизации, распространение обезличенных рынков и внедрение коммерческих практик вроде почасовой оплаты труда, вероятно, увеличили время, которое европейцы тратили на работу. Ключевой вопрос: что побуждало их работать больше?

Исторические данные показывают, что, хотя некоторые, безусловно, делали это ради выживания, многие работали дольше, чтобы иметь возможность покупать больше товаров, огромные потоки которых растекались по Европе. Только себе на кухню лондонцы могли покупать чай, сахар, кофе, перец, треску, мускатный орех, картофель и ром. Карманные часы и настенные часы с маятником появились в XVI веке и со временем стали ходовым товаром. Грамотные люди могли приобрести множество печатных книг и памфлетов. 

Конечно, люди желали всего этого не только ради самих вещей, но и из-за того, что эти вещи сообщали о них другим. В индивидуалистическом мире то, что вы покупаете, говорит людям о том, что вы можете себе позволить и что цените. Всеми своими покупками, от Библий до карманных часов, люди рассказывали о себе незнакомцам и соседям. Это, полагает де Фрис, подстёгивало тягу потребителей к разнообразным товарам и их готовность дольше работать; повышение спроса и большее трудолюбие работников способствовали росту как производства, так и доступности товаров для потребителей.

Все изложенные до сих пор данные подтверждают мысль, что люди постепенно стали тратить на работу больше времени, но они ничего не говорят о том, стали ли они работать прилежнее или эффективнее. На этот вопрос трудно ответить при помощи исторических источников, но историки экономики придумали для его прояснения ряд хитроумных способов использовать связанные с земледелием операции. 

Применительно к производительности крестьянского труда в целом оценить, как менялись со временем эффективность или мотивированность работников, трудно, поскольку инновации происходили постоянно и включали новые технологии, усовершенствованные методы и появление таких культур, как вывезенные из Нового Света картофель и кукуруза. Однако доиндустриальная техника обмолота, заключавшаяся, по сути, в том, чтобы палкой выбивать зерна из колосьев, практически не менялась на протяжении многих веков. 

Применительно к Англии анализ данных о молотьбе показывает, что ее эффективность с XIV до начала XIX века. удвоилась. Поскольку научиться молотьбе легко, эти перемены вряд ли были связаны со специализацией или совершенствованием навыков. Скорее можно предположить, что люди просто начали работать интенсивнее.

Аналогичные закономерности прослеживаются применительно к жатве в Англии и Франции. Одно из альтернативных объяснений заключается в том, что люди со временем стали лучше питаться, отчасти благодаря значительному увеличению калорийности диеты после появления новых растительных культур, таких как кукуруза и картофель.

В сельской местности представления о ценности тяжёлой работы и ручного труда, возможно, возникли в определенных кругах средневековой Церкви, откуда и распространились дальше. Как мы уже видели, начать поиски стоит с ордена цистерцианцев. Напомню, что, помимо акцента на самодисциплине, самоотречении и тяжелой работе, цистерцианцы стремились к простоте и спокойствию отдалённых сельских районов. Неграмотных крестьян монахи принимали в свой орден в качестве светских братьев, которые давали обеты целомудрия и послушания. Кроме того, цистерцианцы нанимали различных слуг, батраков и квалифицированных работников. 

Порой рядом с монастырями складывались небольшие общины, нередко имевшие лавки и ремесленные мастерские. Все вместе эти монахи, работники и прочие попутчики создавали сети социальных и экономических связей, которые охватывали окружающие общины и позволяли распространять цистерцианские ценности, привычки, практики и ноу-хау. На рисунке ниже показано географическое распределение цистерцианских монастырей в Средние века. 90% из них были основаны к 1300 году.

Чтобы понять, влияло ли присутствие цистерцианцев на трудовую этику после 1300 года, мы можем обратиться к данным современного (2008– 2010) опроса свыше 30 000 человек из 242 европейских регионов. В ходе опроса задавался вопрос о том, является ли склонность к упорному труду важной чертой характера, которую следует прививать детям. Чтобы связать этот опрос с цистерцианцами, Томас Андерсон, Жанет Бенцен и их коллеги рассчитали плотность цистерцианских монастырей на квадратный километр каждого из регионов, показанных на рисунке ниже. Затем они сопоставили каждого участника исследования с регионом, где он вырос. Я хотел проверить некоторые моменты в исследовании Андерсена с соавторами, и поэтому моя лабораторная группа получила их данные. Мы соединили их с подробными сведениями о местоположении монастырей нескольких других орденов, включая клюнийский, доминиканский и францисканский. Это позволило нам сравнить «эффект цистерцианцев» с эффектом присутствия нецистерцианских монастырей.

При статистическом учёте нецистерцианских монастырей влияние цистерцианцев в действительности даже немного усиливалось. Более того, хотя нецистерцианские монахи и оказывали небольшое положительное влияние на представления людей о трудолюбии, это влияние было ничтожно малым по сравнению с тем, которое оказывали цистерцианцы, и могло быть замечено исключительно среди католиков. В этом случае эффект цистерцианцев был в 23 раза больше, чем эффект нецистерцианских монастырей. 

Во-вторых, мы использовали для Европы коническую, сохраняющую площадь объектов проекцию Альберса вместо проекции Робинсона, использованной Андерсеном и соавторами. Это позволило точнее оценить площадь каждого региона. В целом наш повторный анализ подтверждает выводы Андерсена и соавторов. Благодарю Кэмми Куртин за её работу.

Результаты показывают, что чем выше была плотность цистерцианских монастырей в регионе в Средние века, тем больше вероятность того, что выросший там человек сегодня скажет, что упорный труд важен при воспитании детей. Сравнивались только люди, живущие в одних и тех же современных странах, а корреляция сохранялась после статистического учёта различных региональных и индивидуальных факторов, включая уровень образования и семейное положение. Психологический акцент на упорном труде различим и в современных экономических данных: регионы, где в Средние века было больше цистерцианцев, в XXI веке имеют более высокую производительность труда и более низкий уровень безработицы.

Интересно, что эффект исторического присутствия цистерцианцев в регионе сказывается на католиках сильнее, чем на протестантах. То есть католики, выросшие в регионах, где исторически было много цистерцианских монастырей, гораздо чаще соглашаются с важностью «упорного труда» при воспитании детей по сравнению с католиками из других регионов. Это важно, поскольку более позднее распространение протестантских общин, члены которых также часто подчеркивали ценность упорного труда, должно было сгладить влияние цистерцианцев.

Влияние рыночного мышления на трудолюбие изучалось также путем прайминга испытуемых обезличенной «коммерцией». Прайминг деньгами, в частности наличными, — это простой способ разжечь в людях коммерческую психологию и изучить её особенности. 

Общая схема экспериментов по праймингу деньгами выглядит следующим образом. Сперва участников случайным образом распределяют либо в группу прайминга деньгами, где они держат купюры в руках, видят их изображения или отгадывают фразы, связанные с деньгами, либо в контрольную группу, где они выполняют задания, весьма похожие на задания первой группы, но без каких-либо аллюзий на деньги или рынок. Затем участникам даётся сложное задание, и исследователи оценивают, как долго они его выполняют, насколько эффективно они работают и насколько хорошо они справляются в целом. 

Важно отметить, что за выполнение этих заданий людям не платили, а просто определённым образом напоминали о деньгах. Результаты в целом совпадают: если студентам старших курсов из таких разных стран, как США, Индия, Италия и Турция, внушали мысль о деньгах, при выполнении последующих заданий они работали дольше, усерднее и быстрее по сравнению с контрольной группой. Неудивительно, что в целом они также лучше справились с этими заданиями. Такие же результаты были получены при работе с детьми, что позволяет предположить, что эти культурные эффекты имеют глубокие корни.

В ожидании получки

Помимо большей готовности упорно трудиться или выполнять сложные задачи, индивидуализм и обезличенные рынки, возможно, способствовали также повышению самоконтроля и готовности откладывать вознаграждение. На открытом рынке наёмных работников, друзей, супругов и деловых партнеров люди хотят работать, дружить, заключать браки и сотрудничать с теми, кто умеет достигать долгосрочных целей, вкладываться сейчас в будущую выгоду, избегать искушений и просто приходить вовремя. 

Напротив, в мире, где правят наследуемые и устойчивые отношения, люди не могут так просто выбирать, кого нанять, взять в супруги или принять в качестве партнера. Они должны учитывать групповую лояльность и выбирать тех, с кем их объединяют многочисленные социальные связи. Так происходит, потому что люди полагаются на встроенность партнера или сотрудника в социальные сети, а не на его личные склонности.

Исследования, связывающие рынки и коммерциализацию с психологическими показателями терпения и самообладания, немногочисленны, но все же наводят на определенные мысли. Рассмотрим одну такую работу, проведенную среди народности бака — африканских охотников-собирателей из бассейна реки Конго. При помощи простого эксперимента антрополог Дениз Салали оценила терпеливость 164 взрослых из трех различных общин бака. Две из этих общин представляли собой традиционные лесные стоянки собирателей и находились минимум в 60 км от ближайшего города с рынком. Третья община размещалась прямо в городе. 

Дениз предлагала людям выбор: получить либо один соблазнительный бульонный кубик сейчас, либо пять таких кубиков завтра. Более терпеливые люди должны были согласиться подождать день, чтобы получить пять вкусных кубиков, в то время как менее терпеливые были бы склонны взять один кубик немедленно.

Бака, живущие в рыночном городе, оказались более терпеливыми: среди них дожидаться пяти кубиков согласились 54%, в то время как в лесных стоянках — только 18%. Анализируя эти результаты, Дениз и её коллега Андреа Мильяно показали, что отчасти разница между городскими и лесными бака возникла из-за их разной вовлечённости в наёмный труд. 

Наёмный труд часто требует от людей поработать сейчас, чтобы получить деньги через несколько дней или недель, так что подобная схема оплаты фактически приучает делать что-то сейчас в обмен на отсроченное вознаграждение. И, как и другие виды обмена на обезличенных рынках, наёмный труд также часто требует доверия к незнакомцам, приходящего вместе с рыночными нормами.

В описанной ситуации дело не сводится к тому, что коммерческие институты вроде наёмного труда создают условия, благоприятствующие меньшему дисконтированию будущего; к этому присовокупляется то, что традиционные институты бака не поощряют отсрочку вознаграждения. На стоянках бака еда была и остается общей, поэтому тому, кто согласится дожидаться пяти кубиков, не гарантирован более вкусный суп. 

Те члены общин собирателей, которые выбирали пять кубиков на следующий день, помогали лишь своим товарищам, но не себе: когда они получали свои пять кубиков, в силу норм совместного пользования едой они должны были поделиться ими со всеми, кто попросит (а просить там не стесняются). Таким образом, на самом деле перед ними стоял выбор: один кубик сейчас или один завтра (с возможностью раздать остальное). В такой институциональной среде терпеливость не окупается так, чтобы способствовать выработке склонности к отложенному вознаграждению в этом контексте.

Также Дениз Салали обнаружила, что земледельцы банту, живущие в том же городе, соглашались ждать пяти кубиков примерно в 58% случаев, что делает их немного более терпеливыми, чем их соседи, охотники-собиратели бака. Это наблюдение также подтверждает идею, что земледелие, особенно некоторые его виды, может служить психологической основой для таких институтов, как банки и сберегательные счета, увеличивая способность откладывать удовлетворение.

Само по себе это исследование не отвечает на вопрос, вызывает ли интеграция в рынки рост терпеливости. Во-первых, возможно, что более терпеливые люди выборочно перебрались из леса в город, потому что в городе терпеливость окупается. Во-вторых, не исключено, что изменения вызывает некий иной фактор городской жизни, помимо рыночных норм. Тем не менее мы знаем, что терпеливость и, в частности, меньшее дисконтирование будущего может приобретаться посредством культурного обучения и окупается в виде более высоких доходов, грамотности и уровня образования — большего «успеха» — после того, как в обществе складывается рынок труда и возникают школы. В совокупности эти факты говорят о том, что как культурная эволюция, так и индивидуальный опыт могут повышать нашу терпеливость в ответ на появление обезличенных институтов, особенно рынков и школ.

В другом исследовании сообщается об увеличении терпеливости среди иммигрантов в США из стран бывшего советского блока. Чем дольше иммигранты контактировали с культурой Запада, тем терпеливее они оказывались даже после возвращения домой.

Можем ли мы определить исторический момент, когда произошли эти психологические изменения? Задача непростая, но, возможно, нам удастся её решить.
IQ

24 ноября, 2023 г.