Мистическая история не полюбленного

IQ.HSE продолжает изучать архивные материалы, связанные с дочерью Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Поговорив о загадках рождения и крещения, заглянем в дом, который стал первым для Ариадны, единственным недвижимым имуществом её родителей и персонажем-пророком, отмеченным ими без подробностей. Как он выглядел, о чём может рассказать и чьи тайны до сих пор хранит, разбираемся по документам из фондов ЦГА Москвы и РГАЛИ.

 

Светлана Салтанова,
редактор IQ.HSE,
автор книги «Марина Цветаева. Возвращение.
Судьба творческого наследия поэта
на фоне советской эпохи. 1941-1961»

Недолгая хронология

«Это лучшее из всего, что мы видели, — и как-то совсем отдельно, как будто очень маленькая усадьба. Мне даже показалось так: выйдешь, завернешь за угол — река, косогоры...».

Показалось. А через какое-то время — оказалось: «...я <…> поняла, что он мне совсем чужой! <…> Такое всё сжатое, низкое... Ни за что не хочу там жить!»

Обе цитаты — слова Цветаевой, которые вспоминает её сестра Анастасия. В них — полюса отношения к дому, приобретенному через полгода после венчания Марины с Сергеем Эфроном — особнячку на пересечении двух московских переулков: Малого Екатерининского (ныне Щетининского) и 1-го Казачьего.

28 июля 1912 года на дом подписали купчую, примерно в 20-х числах августа — въехали, в сентябре — привезли новорожденную Ариадну (Алю).

История домовладения началась. Впрочем, вышла она недолгой. По материалам, ранее представленным исследователем Екатериной Лубянниковой, хронология в общих чертах выглядит так:

через восемь месяцев — в конце апреля 1913 года семья отправится в Крым, «особняк» к осени сдадут в аренду;

вернутся в него летом 1914-го, но совсем ненадолго — переждать время в поисках съёмной квартиры;

осенью 1914 года поселятся в Борисоглебском переулке, «усадьба» же примет новых арендаторов.

Революция отменит частную собственность, после чего домовладение уже не будет связано с Цветаевыми/Эфронами, а его место в их судьбах обозначится весьма скромно.

Сергей о пребывании в Малом Екатерининском почти не рассказал, от дневника Марины той поры уцелели только фрагменты, перенесенные ею в записную книжку. Остались краткие упоминания, в том числе в письмах, и небольшая пометка в мае 1918-го к записям о дочери: «Я забыла сказать, что Аля первый год своей жизни провела на Б. Полянке, в М. Екатерининском пер., в собственном доме, — купеческом, с мезонином, залой с аркой, садиком, мохнатым, — лохматым двором и таким же мохнатым, — лохматым дворовым псом, похожим на льва — Османом».

Для богатого литературного наследия не густо. Да и «забыла сказать» — аргумент не в пользу. Персонаж явно не из цветаевского «романа с собственной душою». С другой стороны, в романе (по Цветаевой — в жизни) случайностей не было. Поэтому всё-таки и вопреки — персонаж. Свидетель и, как выясним, предсказатель.

От Полянки до Ордынки

Воспоминаний Ариадны о том периоде объяснимо нет. Первые месяцы, отмечает она в черновиках «Страниц воспоминаний», «я провела в Москве, в доме, которого не помню, и о котором знаю только по рассказам родителей; он был куплен ими вскоре после свадьбы и находился в Мало-Екатерининском переулке, на Полянке» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед.хр. 315. Л. 170).

Куплен за 18,5 тысяч рублей, подаренных Сусанной Мейн — второй женой деда Цветаевой по материнской линии. Для сравнения квартира приблизительно такой же площади в доходном доме в Москве тогда стоила в среднем 10–11 тысяч.

Официальным собственником недвижимости по адресу Малый Екатерининский, 1 / 1-й Казачий, 3 (или владения под номером 354/334) вместо московской купеческой жены Пелагеи Кудрявцевой (в литературе о Цветаевой ошибочно упоминается другая фамилия — Горяинова) стал подольский 2-й гильдии купец Сергей Эфрон.

Купцу, к слову, не исполнилось 19 лет, его жене — 20-ти. Прав заключать сделку оба не имели, поэтому действовали через попечителя.

Как и мать, Ариадна называет район — Полянка. Это значит Замоскворечье, на противоположном от Кремля берегу Москвы-реки. Судя по карте, правильнее сказать Ордынка. Малый Екатерининский шел рядом и параллельно улице Большая Ордынка, к ней же примыкал и от неё тянулся до улицы Большая Полянка 1-й Казачий.

Но Полянка так Полянка. Территория с родственными по нраву и обличию переулками. Очень уютные и тихие, отзывался о них в конце XIX века писатель Алексей Пазухин: «похожие на безлюдные улицы наших провинций и населенные преимущественно средним купечеством, которое имеет там свои дома, переходящие из рода в род и большею частию похожие один на другой если не наружным видом, то расположением комнат, двором и характером обстановки».

«Экскурсоводы» без эмоций

Как «особняк» выглядел изнутри, известно в основном по очерку «Маринин дом» и многократно переизданным «Воспоминаниям» Анастасии Цветаевой. В мемуарах дан фактически экскурсионный проход — эмоциональный, вслед за хозяйкой, для которой только что купленное жильё — «волшебный» и почти сновиденный мир.

Однако есть ещё пара «экскурсоводов». Эмоций там ноль, но предмет знают со всех ракурсов — от площади земли до назначения, метража и доходности помещений. Мемуаров они не напишут, а разговориться могут, главное — найти к ним путь. В смысле как переносном, так и прямом.

Имя одного — «Дело Московской городской управы об оценке владения, принадлежащего Кудрявцевой Пелагее Ксенофонтовне», другого — «Дело Московской городской управы об оценке владения, принадлежащего Эфрон Сергею Яковлевичу». В поисках информации по биографии Ариадны оба удалось обнаружить в фонде Московского городского общественного управления в Центральном государственном архиве (ЦГА) города Москвы. Правда, дело Эфрона, как потом оказалось, недавно введено в научный оборот: в 2020 году вышла статья Светланы Лютовой и Ивы Дроновой «Приданое Марины Цветаевой», в октябре 2021-го тот же материал презентован на конференции в московском Доме-музее поэта.

Оценочные описи и проведут для нас скрупулезные «экскурсии». Бумаги дают всё, что измерено в квадратных саженях и рублях, а за столбцами цифр и абзацами официоза проглядывает «живое мясо» быта и нравов.

Даты документов Эфрона по старому стилю: 1 августа 1914 – 6 июня 1915 годов. Документов Кудрявцевой: 31 августа 1900 – 9 марта 1901. В последних некоторые сведения исправлены на более поздние, когда «особняк» уже числился за Сергеем и сдавался в аренду. Арендаторами были некие Чечеровы, они-то и вписаны карандашом: «Лечебница Чичеровой» вместо «Квартира домовладелицы». Именно так: Чичеровой, через «и», что неправильно (о путанице с фамилией и тайне вокруг арендаторов ещё поговорим).

Дело Сергея Эфрона содержит две описи: от 1 августа 1914 и от 7 апреля 1915 годов. На момент составления первой основная жилая часть дома не занята, то есть лечебница с неё съехала. На момент второй в Малом Екатерининском проживал следующий арендатор — Степан Дырвянский.

В статье «Приданое Марины Цветаевой» и докладе на октябрьской конференции прозвучала фамилия Двервинский. В надежде, что разночтение не приживётся, уточним: правильное написание фамилии и данные о личности арендатора, помимо первоисточников, известны с 2014 года — из работы Екатерины Лубянниковой «К вопросу о поселении М.И. Цветаевой в Борисоглебском переулке».

«Усадьба» из прошлого

В одном из писем Сергей назвал «особняк» старинным. Преувеличил. Седой старины быть не могло. На планах Москвы конца XVIII–начала XIX веков дома нет, а потом жилой фонд города на 70% пропал во «французском» пожаре 1812-го, когда огонь забрал около 6,5 тыс. из 9,1 тыс. жилых домов.

Карту Москвы 1813 года с указанием сгоревших строений венчает любимый Цветаевой Наполеон с чертовскими копытами, хвостом, кинжалом и факелом, а сама территория, включая Замоскворечье, почти сплошь в красной штриховке.

В 1842-м дом под городским (крепостным) номером 334 уже существовал — как имущество купца 3 гильдии Степана Дмитриевича Сухова. С тем же номером указан в «Атласе столичного города Москвы» 1852 года.

Позднее, после реформирования территориального деления, номер изменится на 354, но цифры старого не исчезнут, а примостятся за дробью. Получится двойной: 354/334, под которым домовладение фигурирует в справочниках и официальных бумагах дореволюционных 1910-х.

В 1876 году домом владел мещанин Василий Федорович Михайлов. Переулки тогда назывались по-другому: Казачий — Успенским, Малый Екатерининский — просто Екатерининским, а на земельном участке Михайлова стояли два одноэтажных жилых строения (одно с надстройкой), три нежилых, сени, терраса, навозник, курятник, колодец, деревянный зонт.

Этот перечень находим в делах Кудрявцевой и Эфрона: в обоих к описям приложен одинаковый план, он же — копия плана 1876 года. Получается, что, меняя собственников, «усадьба» особо не модернизировалась, поэтому Сергею с Мариной досталась примерно в облике как минимум 36-летней давности.

Семь соток в центре Москвы

Дом был полностью деревянным, не считая каменного подвала с кухней и комнатой для прислуги. В реалиях той эпохи ничего необычного. В 1910 году, по данным официальной статистики, в городах Московской губернии каменные жилища составляли всего 28% построек, в Москве — около 34%.

Дальше немного арифметики. Посмотрим на размеры владения, зафиксированные в квадратных саженях. Один квадратный сажень равен 4,5522 кв. метра, поэтому для наглядности — переведём.

Площадь подвала 7 кв. саженей. По современным меркам — типовая однокомнатная квартира почти в 32 кв. метра. Сам дом тоже небольшой — 122,4 кв. метра (26,9 кв. саж.). Пять окон на 1-й Казачий, четыре — на Малый Екатерининский, коридор, передняя, клозет и семь комнат. Расположение, по словам Сергея Эфрона, «старо-барское»: «из передней вход в залу, из залы — в гостиную, из гостиной — в кабинет и т.п. Рядом со столовой — маленькая буфетная. Недостаёт только зимнего сада с фонтаном».

Вместо зимнего сада к дому примыкали «две деревянные пристройки для крылец». Имелся и сад настоящий, размером почти как дом — 118,3 кв. м (26 кв. саж.).

Земельная площадь всей территории — около 683 кв. метров (150 кв. саж.) — компактный по нынешним параметрам загородный участок в семь соток. Не для сравнения, а ради любопытства: знаменитая дача Максимилиана Волошина в Коктебеле — месте встречи Марины Цветаевой и Сергея Эфрона — построена на участке в 5,9 тыс. кв. м (1302 кв. саж.), приобретённом в 1903 году за 1085 рублей.

Помимо непосредственно дома, жилым был двухкомнатный «одноэтажный флигель по Малому Екатерининскому» со «строением для принадлежностей» (как вариант — дворницкая с сараем для дров). Тремя окнами флигель глядел на переулок, одним — во двор и занимал 30,4 кв. м (6,6 кв. саж.).

Можно бы сопоставить: флигель в четверть дома. Однако отдельно заявленный размер последнего обманчив. Обманывал посчитанный тоже отдельно трёхкомнатный мезонин, добавлявший к 122 «квадратам» хозяйских апартаментов ещё 55,5.

В мезонине вместе с Ариадной расположилась Марина. Каждой по комнате, третью заняли под кладовую. Кабинет/спальня Сергея разместился внизу.

«— Детская! Видишь: просторная, чтобы бегать, потом... Тут — кроватка, а тут — нянина. Няньки у печей любят!» — вспоминала Анастасия Цветаева, как сестра показывала ей Алину комнату. Затем свою: узкую, длинную, в два окна — странную… В ней она сразу поселила «душу уюта» и могла выбирать место для письменного стола, такое насущное и невозможное потом, в скитаниях по Чехии, Франции и неприветливо встретившей в 1939 году России.

Быт с удобствами

Комнат в мезонине в какой-то момент стало не три, а две. В одной из описей тройка исправлена на двойку с пометкой «ванна». Вывод напрашивается один — кладовую, где сначала висели лишь Алины пелёнки, переоборудовали.

Благ цивилизации тех лет быт молодой семьи лишен не был. «Усадьба» не на пике коммунальных новинок, но с канализацией и водопроводом. Для Москвы это не в диковинку, в то время как всероссийские просторы смотрелись суровее.

В 1910 году в центральных и средневолжских губерниях из 188 городов и поселений числом от 10 тысяч человек водопроводы работали всего в 49. Остальные, по свидетельству той же статистики, пользовались «водою из колодцев, прудов, рек, ключей и озёр». Канализация существовала только в семи городах, причём даже в большинстве губернских столиц (в 11 из 13-ти, не считая Москвы и Калуги) проблему решали «исключительно вывозным способом».

Не для всех пробегали и трамвайные маршруты. В России это по тогдашнему выражению «средство сообщения и сношения жителей» было ровесником Цветаевой: первый трамвай начал курсировать в Киеве в 1892 году. В Москве — в 1899-м, с перспективой послужить замоскворецким новосёлам. 

«Я очень рад, что удалось так устроиться», — ликовал Сергей, рассказывая в письме к сестре о том, что от дома трамваи идут «на Арбатскую площадь, Лубянскую, Театральную (13, 3) при этом езды до Арб<ата> минут 8–10, до Большого Театра столько же».

И дальше для полного счастья — планы влиться в ряды технологически продвинутых москвичей: «У нас будет телефон». И будет. С номером 198–06, лучшим, по словам Марины, из шести данных на выбор.

В надежде на «гнездо»

Однако не потому счастье, что с удобствами. В 1922 году литературный редактор пражского журнала «Воля России» Марк Слоним предложил Цветаевой сотрудничество. Предупредил о политическом векторе (издание выпускалось эсерами) и упомянул, что редакция находится в здании, где Моцарт, по преданию, писал «Дон Жуана». Услышав последнее, Цветаева согласилась быстро и всерьёз: политикой не интересуюсь, Моцарт перевешивает. Политика — внешнее, музыка — душа. Так распределяла и в предпочтениях сохраняла последовательность.

При выборе дома в 1912 году то же: душа и дорога в прошлое. Серёжа отметил сходство «усадьбы» на Полянке с домом своего детства — «дворянским гнездом» (так он его называл) Эфронов в Гагаринском переулке Москвы, Марина — своего: домом отца в Трехпрудном.

«Напоминает он бабушкин, хотя, конечно, меньше последнего», — соотносил один. «Если эти комнаты увеличить, в лупу — то будет Трёхпрудный!» — восклицала другая. Третья (Аля) молчала, в дни поисков и переезда ещё не родившись. Тем не менее, материнские эмоции чувствовала, а планы родителей направляла: примеряя дом к образу фамильных гнёзд, они наверняка мечтали, что это же получит и их первенец.

«…когда в распахнутые окна Марининого и Серёжиного новоселья шел горячий солнечный день, а в распахнутые двери вносили мебель из Трёхпрудного или из антикварных магазинов (Маринину и Серёжину усладу), верилось, что жизнь здесь настанет надолго и будет настаиваться, как вино...», — замечала Анастасия Цветаева и добавляла важное: «Что этого не случилось — в том тайна, быть может, эпохи, и, конечно, сердец въезжавших...».

Пружины времени и страсти

Эпохи — да. Тайна ли? На пороге — Первая мировая война, за ней Октябрьская революция. Любимый и воспетый дом в Трёхпрудном переулке проживёт эти годы тяжело: в начале Первой мировой будет отдан под лазарет, через несколько лет снесён на дрова.

«Особняк» в Малом Екатерининском физически выстоит. Только что с того? По домовой книге 1918 года он ещё числился за Сергеем, но тому не до хозяйствования — его путь с Добровольческой армией, приехать в Москву до эмиграции сумеет лишь однажды и тайно.

В терминологии новой власти у купца требовалось экспроприировать, поэтому в Малый Екатерининский польётся поток жильцов. Дворянин Дырвянский с семьёй затеряется в ряду прибывших-убывших. В «Книге для записывания лиц, проживающих в доме Эфрона под номером 1–354» (фонд Р-1331 ЦГА Москвы) замелькают мещане, крестьяне, мастера по металлу, печники, жестянщики, бухгалтеры, казачки, курсистки, прислуга.

Отмена частного капитала, подселение, уплотнение — степенный переулок перекуют под новые скорости и потребности. Тайны в том давно нет. А тайна «сердец въезжавших»…

В жажде молодоженов купить дом, по словам Анастасии Цветаевой, были веселье, молодость и «пружина вспыхнувшей страсти собственного жилья». Но пружина быстро распрямилась, и собственники улетели в сферы иные, ибо страсть к имуществу эти натуры не питала.

«Оцениваемый по доходности»

«Особняк» не виноват. Он старался как мог — приносил доход. В первом объявлении об аренде, поданном Мариной в августе 1913 года, выставлялась ежегодная плата в 1500 рублей. Ту же цифру находим в оценочных документах дела Эфрона за 1 августа 1914 года: «валовый доход помещений, оцениваемый по доходности» — 1500 рублей. Речь только о помещениях жилых, что понятно: «по доходности», то есть от сдачи в наём.

Много это или мало? Смотря с чем сравнивать. Для высших чиновников Российской империи начала XX века такая сумма — ежемесячная зарплата. Для высококвалифицированных рабочих с заработком в 50–80 рублей — перспектива копить, а для младших чинов госслужащих или библиотекарей, получавших 20 рублей, — копить до необозримого будущего.

1500 в год — это 125 в месяц. Если снова сопоставить, получится трудовой доход заведующего земской больницей. Только заведующий по факту имел больше, чем арендодатели Эфроны: после уплаты налогов, связанных с недвижимостью, их доход сокращался почти в 2,5 раза.

По оценочной описи 1914 года, «усадьба» ежегодно забирала почти 702 рубля общих расходов, то есть трат на управление, содержание дворников, освещение двора, очистку дымовых труб и прочее.

Кроме общих, были особенные — ещё минус 147 рублей. Сюда в целом входило многое, от отопления и швейцаров до «уплаты за право иметь окна во дворы соседских владений». «Особняк» сдавался без отопления, швейцарами не встречал и за соседями не подглядывал, но все равно набегало:

«на застрахование строений» — 53 рубля;

на содержание ночных сторожей — 24 рубля;

на водоснабжение — 45 рублей;

на освещение — 6 рублей за домовой фонарь;

«на исправное содержание тротуаров» — около 19 рублей.

В довершение отдельным пунктом — 31 рубль за «очистку и вывозку нечистот».

В финале от общего валового дохода в 1500 рублей оставалось общего чистого 620. Но оставалось же. Свадебный подарок был экономическим ресурсом, нуждавшемся в одном — рациональном хозяине. С ним-то и не срослось.

Неповинные в собственности

«Из моей двадцатилетней матери и девятнадцатилетнего отца собственников не получилось, — подытожит потом Ариадна, — с домом вышла одна маята, несмотря на то, что наняли и экономку, и дворника; экономка всё время предъявляла счета на какие-то, покупавшиеся ею — непременно дюжинами — ненужные предметы, а дворник только колол дрова — и сбывал их на сторону» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед.хр. 315. Л. 173).

Вывод не оригинален. «Награждая» родителей неспособностью к хозяйствованию, дочь лишь вторила Цветаевой. Утрату имущества в революцию та воспримет чуть ли не с облегчением: «… мы ничего не потеряли, очень мало. Остались без домов? Ну и слава Богу! Всё время дворник (тот, кто убирает двор) со своими требованиями: забор покосился, нужно обновить асфальт перед домом, и все время бумаги — их надо подписывать, и т.д. И экономка — и много всякой разной прислуги — и мы одни, вместе взятые — муж, я и ребёнок — не достигшие сорока лет, совсем неповинные в нашей огромной собственности».

Размышления из 1930-х, однако, годы не в счёт — так было сразу. «Странно <…> почувствовать себя внезапно совсем самостоятельной. Для меня это сюрприз, — мне всегда казалось, что кто-то другой будет устраивать мою жизнь. Теперь же я во всем буду поступать, к<а>к в печатании сборника. Пойду и сделаю», — рассуждала 19-летняя Марина за несколько месяцев до венчания. Её замужество тоже поступок из разряда пойду и сделаю. Совсем недавно счастье и свободу они с Сергеем мерили по отсутствию надзора старших. А когда обрели желаемое, пришлось заодно получить быт с неизбежностью вникания в семейную экономику. Понравилось ли ею заниматься? Очевидно, нет.

Пробыв в «особняке» около восьми месяцев, в апреле 1913-го семья уедет в Крым — Эфрону срочно потребовалось лечение. В октябре с черноморского побережья Цветаева напишет сестре мужа: «С<ерёже> хочется спокойствия и отсутствия соблазнов для экз<аменов> [он готовился к получению аттестата зрелости — С.С.], мне же сейчас совершенно безразлично, где жить». Настроение и одновременно отношение — к собственности в целом и к оставленной московской в частности.

Невозвращение к иллюзиям

В Крыму задержатся: перезимуют и приедут в Москву лишь в июле 1914 года. Дом к тому времени был занят лечебницей Чечеровых, а когда освободился, Эфроны в него всё равно по сути не вернулись: поселились на время, пока подбирали съёмную квартиру для себя и размещали объявления о поиске арендаторов.

Невозвращение Анастасия Цветаева и Ариадна Эфрон однозначно связали с Чечеровыми. Версия Ариадны Сергеевны не столько документальная, сколько в жанре вольного триллера. «С “недвижимостью”, — читаем в черновиках «Страниц воспоминаний», — скоро расстались, ею завладел некий, приличный с виду и с обстоятельной бородой, господин; не дожидаясь ни окончательной договорённости с молодыми хозяевами, ни их отъезда, он открыл в недопроданном ими и недокупленном им доме частную клинику для душевнобольных; тихие, и оттого ещё более жуткие, сумасшедшие, наводнили комнаты, возникая во всех углах и закоулках, что было особенно неприятно в сумерки; от всего этого пришлось спасаться бегством» (РГАЛИ. Ф. 1190. Оп. 2. Ед.хр. 315. Л. 173).

Анастасия Ивановна в событиях более точна, а про лето 1914 года пишет, вспоминая слова Марины: «– <…> Они не хотят выселяться, Ч–ровы! Выселить их судом? Кто это будет? Серёжа? Я? И въезжать туда после того, как там сумасшедшие жили? <…> Ни за что не хочу там жить! Пусть там живут сумасшедшие! Правда? Им — всё равно, там каждый в своем мире. А нам с Серёжей все эти миры их теперь — на себя... Они будут нам сниться!».

Чужие миры на себя — не дело, но «психиатры» Чечеровы, видимо, были нужны, чтобы перестать самообманываться. Замоскворечье на сердце не легло. Малый Екатерининский не Трёхпрудный и не Гагаринский. Волшебство детства не повторилось.

Атмосфера приюта для душевнобольных освободила от иллюзий. Точнее, освободила окончательно, таять они, похоже, начали раньше. Чечеровы откликнулись на объявление в конце лета 1913 года, а задумка оставить «тихий переулок с садами» как минимум весенняя: едва приехав и полагая, что ненадолго, в Крым, Сергей писал сестрам о планах жить «на квартире с одной прислугой где-нибудь на Арбате».

На подступах к мистическому

Супруги Чечеровы личности туманные. В цветаеведческих исследованиях о них практически ничего нет. Воспринимались как проходные фигуры? А как же «миры», закрывшие путь к замоскворецкому дому? И что если они выводят на темы о невещественном, мистическом — для Марины Цветаевой всегда важном?

Однажды она сказала: «То, что сейчас бессмысленно, окажется мудрым и нужным — только надо, чтобы время прошло! — Нет ничего случайного!». И ещё — о своих стихах: «…сбываются. Поэтому — не всё пишу». Относиться к этому надо внимательно. Слово «случайность» действительно не из её словаря и биографии. А вот исконное определение поэтов — вполне.

Vates — так их называли в Древнем Риме, то же означало пророк, прорицатель. Пример Цветаевой тому подтверждение. Проекция слов на судьбу в её случае срабатывала, причём не только через стихи. История с Чечеровыми, возможно, про это.

«Фамильный» детектив

Супруги-арендаторы загадочны начиная с фамилии. В публикациях и архивных источниках она играет разными буквами:

Марина называла их Чичеровыми;

Анастасия — Чичеревыми; 

в дело по оценке домовладения Эфрона вписано «Лечебница Чечеровой», а в дело Кудрявцевой — Чичеровой;

в адресных и телефонных справочниках Москвы за 1912–1917 годы в связке фамилия–лечебница несколько раз встречается конкретный человек: Чичерова Екатерина Дмитриевна.

Официального источника среди перечисленных — ни одного, включая оба оценочных дела, где фамилии вписаны от руки и к тому же разные. Но в ЦГА Москвы есть архив Московского Врачебного Управления — государственной структуры, ведавшей здравоохранением и лекарями. На информацию оттуда логично ориентироваться как на достоверную. А там — ЧЕЧЕРОВА.

В сведениях на 31 октября 1912 года, поданных в Управление приставом 2-го участка Пресненской части московской полиции, указана лечебница «Екатерины Дмитриевны Чечеровой. Кр. [сокращённое «крестьянка»? — С.С.] Каширского уезда».

Местонахождение на тот момент — Большая Грузинская, 26. С Эфронами пересечения пока нет, разве что совпадение: разрешение на открытие лечебницы выдано 28 августа 1912, примерно тогда же (в 20-х числах) Марина и Сергей въезжали в купленный «особняк».

Следов пребывания лечебницы на углу Малого Екатерининского и 1-го Казачьего переулков в документах Управления отыскать не удалось. Нет их и в ежегодных адресно-справочных книгах «Вся Москва», данные в которые (не считая имеющихся официальных) горожане могли подавать самостоятельно. Завидная скромность для новичка, нуждавшегося в клиентах-пациентах. И странная невидимость на не слишком заполненном рынке: частных медучреждений в Москве 1913–1914 годов было до 150, учреждений узкого профиля и того меньше.

После выселения из Малого Екатерининского летом 1914-го лечебница переправилась через Москву-реку. По крайней мере, в телефонных и адресных книгах за 1915–1917 годы Екатерина Дмитриевна с фамилией Чичерова и припиской «Лечебн. для душ. и нервн. больн. и алкогол.» фигурирует по адресу Погодинская, 12.

«…оказалось, что эта больница не нервная, а психиатрическая» — удивлялась Марина, побывав в своём доме после года отсутствия. Удивимся и мы. Тому, например, что Чечеровой (в любом написании) нет в «Российских медицинских списках», куда заносились все врачи империи.

Владелец не обязательно медик? Всё так. Однако удивляемся дальше: поиск в адресно-справочных изданиях по общему перечню докторов Москвы с указанием мест их работы в Малый Екатерининский,1 или 1-й Казачий, 3 не выводит. Но выводит к судебной психиатрии и через неё — на предположение про неслучайное.

Знаки судьбы

Муж Екатерины Дмитриевны на расстоянии ста с лишним лет туманен вдвойне — не просматривается ни во владельцах, ни в докторах. Материалы Московского врачебного управления за 1908 год дают одну ниточку: недалеко от Большой Грузинской, 26 — по улице Нижней Прудовой жил Чечеров Павел Иванович 1862 года рождения, в 1888-м окончивший фельдшерский курс.

В справочниках «Вся Москва» с 1900 по 1917 годы Павел Иванович покажется один раз — в 1901-м, зато аккурат по теме. В то время он относился к медицинским чинам полиции и служил при Центральном полицейском приёмном покое для душевнобольных на Пречистенке. При том что речь однозначно об одном человеке, чехарда с фамилией отменная: среди чинов Чечеров записан Чичировым, среди персонала — Чичеровым.

В Приёмный покой, открытый в 1899 году, для экспертизы и содержания доставляли душевнобольных заключённых. Позже он станет больницей, а потом центром советской судебной психиатрии (ныне — Национальный медицинский центр психиатрии и наркологии имени Сербского).

В сталинский террор НИИ имени Сербского работал с узниками по «политической» 58 статье УК РСФСР. Здесь им проводили психиатрическое освидетельствование, а с 1938 года помещали в специально созданное отделение — место, где вполне мог очутиться Сергей Эфрон. В ноябре 1939-го ему, обвинённому по 58-й и запертому в Бутырке, поставят «острое реактивное душевное расстройство» с рекомендацией лечения и «последующего проведения через психиатрическую комиссию».

Словом, если фельдшер из полиции и арендатор Чечеров одно лицо, встреча с ним для Сергея — знак судьбы, явленный задолго до известного киноэпизода в «Мадонне спальных вагонов».

В этом фильме, снятом в 1927 году во Франции, Эфрон-актёр на 12 секунд появился в роли заключенного советской тюрьмы. «…открываются чудовищно огромные запоры, вваливаются два охранника (красноармейца), направляются к узнику. <…> Его не поддающийся описанию ужас, огромные, полные отчаяния глаза, ввалившиеся щеки <…> Инстинктивно он судорожно закрывает шею, потом подымает руку, чтобы отвести ожидаемый удар. В этот момент его хватают с обеих сторон, ставят на ноги и выволакивают», — описывала впервые увиденное на экране цветаевед Анна Саакянц (копию фильма по международному обмену в России получили в конце 2000 года).

В реальности «ужас» повторится — за Сергеем Эфроном тоже придут и 16 октября 1941-го расстреляют. Предположить это в 1927-м, живя в Париже и мечтая о родине, он, конечно, не мог.

Могла и всё острее предчувствовала только Цветаева — возвращение в СССР как беду для близких и собственную. Ариадна вернётся первой и первой окажется в застенках, сын Георгий погибнет на фронте, Марина Ивановна покончит жизнь самоубийством. «Мне часто снится, что я себя убиваю» — осталось в её записной книжке начала 1930-х. И примерно тогда же — в письме Анне Тесковой: «Ехать в Россию? <…> там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей — там мне их и писать не дадут».

Но — не уходя от 1912 года. Рискнём предположить, что с судебной психиатрией была изначально связана сама лечебница Чечеровых, включая период пока находилась в Малом Екатерининском.

Чуть позже связь видна. В 1918-м в письме к Надежде Крупской учёный Владимир Костицын хлопотал за арестованного ВЧК антибольшевика Григория Алексинского, помещённого в «психиатрическую лечебницу Чичеровой». В том же году из Таганской тюрьмы в частную лечебницу «доктора Е.Д. Чичеровой по адресу: Погодинская ул., 12» переведут в будущем мятежного командующего Восточным фронтом Михаила Муравьёва.

Таким образом, поиск Чечеровых перемещается в иную сферу. Не исключено, что в ней головоломки с неизвестными нет, однако углубляться в ведомственные архивы — отдельный путь. Сейчас точка на главном: «А нам с Серёжей все эти миры их теперь — на себя»… Миры разрешения не спрашивали. Вещие слова — тоже.

Дом без хозяев: что было дальше

Цветаевский адрес в Замоскворечье исчезнет в год основания Советского Союза и вслед за отъездом Марины Ивановны с Алей из страны. 11 мая 1922-го они покинут ставший родным Борисоглебский переулок, а 7 июня не родной Малый Екатерининский получит новое имя. Точнее, вернётся к старому: станет Щетининским, по фамилии жившего там в XVIII веке князя Андрея Щетинина.

Отдельно взятый случай, вписавшийся в тренд: в 1921–1922 годах при исполкоме Моссовета работала специальная комиссия, предложившая изменить названия сразу 447 улиц и переулков.

Сам «особняк», вероятно, превращённый в коммуналку, простоит максимум до конца 1950-х–начала 1960-х. По крайней мере, в 1963 году практически на его месте поднимется кирпичная жилая восьмиэтажка, возведение которой в любом случает загодя очистило территорию.

Сегодня «высотка» по-прежнему на месте. Территориально — на пересечении 1-го Казачьего и Щетининского переулков в районе Якиманка Центрального административного округа Москвы недалеко от станций метро «Полянка», «Добрынинская» и «Третьяковская». 

В шумном современном городе оба переулка, как и раньше, тихие, хотя внешне, разумеется, изменились. Нечётная сторона бывшего Малого Екатерининского (дом Эфронов под номером один стоял на ней) мало что нежилая, её по сути нет. В 1912 году кроме церкви и богадельни там располагались четыре владения. Теперь табличка «Щетининский» висит всего на двух строениях (Щетининский, 9, строения 1 и 2). Остальные вместе с «хрущёвкой» 1963 года подотчётны Большой Ордынке, а на переулок выходят глухой стеной либо металлическим забором-решёткой.

Тихо, но не уютно. Старинным особнячкам на противоположной стороне всматриваться не в кого. А в них в свою очередь не стоит вглядываться тем, кто хочет понять, какой была «усадьба» Эфронов.

В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) есть одна фотография, отсылающая к ней, — снимок с обветшалым зданием в два этажа. Дата фото — начало 1960-х, на обороте — помета Анастасии Цветаевой, подтверждающая, что дом Маринин. Однако, соизмерив даты и факты, не сложно понять: изображен не тот, что нам нужен. Эпизод опять не без мистики, хотя здесь скорее не без игр памяти.

История с фотографией

В рассказе «Родные сени» Анастасия Ивановна вспоминала, как в 1936 году неожиданным образом якобы очутилась там, где почти четверть века назад бывала в гостях у сестры. Она разыскивала человека в Москве — Нину Туркину и, получив данные в справочном бюро, пришла в коммуналку в районе Большой Ордынки. Осталась ночевать и вдруг фантастическим образом — сначала во сне, а потом, проснувшись, и наяву — поняла, что находится в Маринином доме «на Полянке».

В 1963-м уже целенаправленно поехала туда снова и опять всё узнаваемо:

«Прошло — последние две цифры столетия переставились: 1936 – 1963, — прошло 27 лет, — пишет она. – <…> И захотелось мне, — в старости так бывает, — увидеть бывший Маринин, замоскворецкий дом. Я нашла его легко, хотя и поколебалась: он ли? В нём заканчивался ремонт, должно быть, одна стена была ещё не побелена. Мне навстречу шёл мальчик лет двенадцати. Я сказала ему, что я сестра когдатошней хозяйки этого дома, спросила его, тут ли он живет, с кем, в каких комнатах и как его зовут.

— Меня зовут Женя, — ответил мальчик, — мы с мамой живём наверху, в маленькой комнате. <…>

— А ты можешь мне показать, в какой комнате вы живёте?

— Конечно.

И он повёл меня вверх по знакомой лестнице. Тут я 27 лет назад спускалась ночью сказать по телефону <…>, что я заночую у подруги. Сердце билось. В какую комнату Женя меня сейчас повернёт? Неужели в...

Он повернул в Маринину комнату. И вот мы сидим с ним среди незнакомых вещей <…> Женя, не верит, думает, я шучу, что во всём доме моей сестры жили: она, её муж, их маленькая дочка и няня — четверо, и больше никого! А теперь в нём живёт 13 семей».

Больше, судя по мемуарам, Анастасия Цветаева в 1960-х там не была. Следовательно, на снимке из РГАЛИ дом, о котором говорит. Тем более что на фотографии её рукой обозначено: «Дом С. [Сергея — С.С.] и М. [Марины — С.С.] в 1913 г.» и дальше один в один как в рассказе: «Теперь в нём — 13 семей».

Однако в 1963 году быть «Марининым» он не мог: к углу 1-го Казачьего и Щетининского уже примыкала новостройка в восемь этажей. А если, как утверждает Анастасия Ивановна, дом из 1963 года тот же самый, что из 1936-го, значит, и тогда — в 1936-м — тоже вышла ошибка?

Из XX века ошибка перекочует в XXI-й. В 2000 году такое же фото с несколько другой припиской Анастасии Ивановны появится в авторитетном альбоме «Марина Цветаева. Фотолетопись жизни поэта». Более полной и прокомментированной подборки визуальных источников, дающих биографию, не существует, и замоскворецкий «особняк» так и стоит среди них по сути невидимкой.

Несохранившийся дом детства в Трёхпрудном переулке детально восстановлен в интернет-проекте музея Цветаевой в Москве, на месте разрушенной дачи «Песочное» остался фундамент, её можно увидеть на старых фотографиях и в макете, представленном в Тарусском музее семьи Цветаевых. А дом в Замоскворечье? Первый, единственный, но не полюбленный он словно попытался ухватиться за возможность остаться, хотя бы так — в чужом образе.
IQ

Автор текста: Салтанова Светлана Васильевна, 24 декабря, 2021 г.