Богу работник, царю слуга, отечеству гражданин

В Издательском доме ВШЭ готовится к выходу книга «Письма и бумаги прибыльщика Алексея Курбатова (1700-1720-е годы)». IQ.HSE публикует фрагменты из статьи историка Анны Жуковской — о том, как выглядела государственная служба при Петре I, а также о взаимоотношениях Алексея Курбатова с царём и вельможами.

В своей книге «Администрация Петра I» Д.О. Серов с особенной яркостью на основе большого количества новых архивных источников показал, насколько важным для реконструкции и интерпретации эпохи реформ первой четверти XVIII в. является изучение биографий второстепенных сотрудников царя, скрывающихся в тени более крупных фигур. Одним из таких персонажей был Алексей Александрович Курбатов — инициативный, находчивый и многогранный администратор, чья деятельность позволяет увидеть, что по типу поведения и понятиям приказные дельцы, в которых историки иногда слишком торопятся разглядеть черты бюрократии XX в., не очень сильно отличались от частных предпринимателей.

Государственное управление России в эпоху Петра I было очень своеобразным — не только по сравнению с сегодняшними практиками, но и на фоне предшествовавшего столетия. Во второй половине XVII в. двухсотлетний опыт функционирования приказов привел к тому, что система управления Московским государством достигла значительного уровня развития и стабильности. В главных столичных учреждениях (по контрасту с провинциальными) действительно наличествовали отдельные черты веберовской бюрократии. Здесь начальники высшего и среднего звена, вступавшие в ту или иную должность, обыкновенно обнаруживали в своем распоряжении готовые и достаточно эффективные административные структуры и процедуры, имели постоянный штат, архив и бюджет. В результате дело не полностью зависело от лиц: как правило, можно было заменить одного исполнителя на другого без большого ущерба для процесса управления.

При Петре I, однако, ситуация заметно изменилась, причем отнюдь не в сторону развития рациональной бюрократии. По меткому выражению П.Н. Милюкова, «учреждения выступали с совершенно личным характером и обнаруживали такие свойства, какими обыкновенно отличаются только частные лица, когда дело касается денежных интересов». Во-первых, царь привлек к управлению людей, которые лишь отчасти разделяли административную культуру московских дьяков. Во-вторых, он поставил перед аппаратом управления множество принципиально новых задач, для выполнения которых не существовало разработанных процедур и инфраструктуры.

Сегодняшние бюрократии располагают штатом квалифицированных специалистов в любой, даже самой узкой, области. Эти люди способны и обязаны разрабатывать всякую новую структуру с учетом эксплицитных и детальных норм и правил, причем для индивидуального мышления остается довольно скромное пространство. Напротив, в петровское время каждый начальник, которому было доверяемо новое дело, оказывался своего рода «административным предпринимателем» (пользуясь термином И.И. Федюкина), целью которого было превратить полученное им личное поручение в учреждение. Царь требовал от своих слуг результатов, но предоставлял им почти полную свободу в выборе средств их достижения, по крайней мере до тех пор, пока он сам не увлекся реформой центрального управления по шведскому образцу и не засадил своих вельмож за изучение иностранных «регламентов» и сочинение по их модели уставов, штатов и бюджетов для российских учреждений.

Первые годы пребывания Курбатова на царской службе стали для него временем интенсивного административного предпринимательства. Алексей Александрович брался за самые разные поручения и некоторые из них успешно превращал в долговечные учреждения и даже институты российского общества. При этом, выбирая доверенных помощников, он решительно порывал с московской приказной средой, тогда как в выборе методов, напротив, оставался по большей части в рамках традиций. Главным козырем Курбатова, долгое время обеспечивавшим успех его деятельности, было умение поддерживать патрон-клиентские отношения с нижестоящими сотрудниками. В этом плане он отнюдь не был исключением в своем поколении администраторов, и именно этим в значительной мере объясняется неуспех предпринятой Петром в последние годы царствования попытки бюрократизировать управление. Пока среди исполнителей высшего и среднего звена продолжали играть заметную роль люди с курбатовским стилем мышления и modus operandi, всякая новая административная схема должна была принимать во внимание существующие межличностные связи, причем одни из них можно было принести в жертву рациональной логике, однако другие оказывались сильнее, а то и эффективнее таковой.

Главные направления административной деятельности Курбатова, исследование которых было начато в работах Д.О. Серова, И.И. Федюкина и моей собственной (а именно: введение гербовой бумаги, реформа регистрации частных актов, заведывание Навигацкой школой, управление Ратушей, борьба с коррупцией), не только ярко отражают перемены, происходившие в обществе и государственном управлении в начале XVIII в., но и занимают важное место в российской истории в целом, ибо эта будничная, казалось бы, деятельность имела глубокие и длительные последствия, выходящие за рамки петровского царствования. Публикуемая переписка позволяет рассмотреть некоторые из этих тем более подробно, чем это было сделано ранее, и вновь задуматься над отдельными вопросами, оставшимися без ответа. Однако прежде чем приступить к рассмотрению конкретных служебных занятий Курбатова, следует остановиться на его общих представлениях о службе как праведном образе жизни, а также на должностных отношениях как особой форме патрон-клиентских связей.

Служба как служение

Насколько мы можем судить, Алексей Александрович Курбатов пользовался доверием и уважением своего первого господина, боярина Б.П. Шереметева. Во время дипломатического путешествия боярина по Европе в 1697–1698 гг. отношения между хозяином и слугой были тесными и вполне безоблачными и ничто не указывало на возможность скорой и резкой перемены в судьбе последнего. Однако уже в 1699 г., почти сразу же после их возвращения из-за границы, Курбатов оставил Шереметева, вступил на царскую службу и в дальнейшем с необыкновенной быстротой проложил себе дорогу в высшие правительственные сферы.

Какие соображения побудили Курбатова без видимой причины порвать со своим господином, богатейшим и влиятельнейшим вельможей? Алексей Александрович жил в эпоху, когда западноевропейская традиция фиксировать в дневниках или мемуарах мотивацию собственных поступков еще не получила распространения в России, поэтому ответ на данный вопрос неизбежно носит гипотетический характер. Покидая боярскую службу ради царской, Курбатов едва ли понимал этот шаг как обретение воли. Безусловно, исполнение обязанностей доверенного слуги в доме боярина на рубеже XVII–XVIII вв. продолжало, как и в отдаленную эпоху Русской Правды, накладывать значительные ограничения на личную свободу. Положение такого слуги больше всего напоминает статус несовершеннолетнего: пока отношения подростка с родителями остаются безоблачными, он может не ощущать своей зависимости, однако достаточно появления малейшей напряженности, чтобы зависимость стала явной и болезненной.

Положение боярских слуг мало зависело от юридических формальностей, в частности от наличия письменного контракта о поступлении в холопство («крепостная запись» Курбатова до сих пор не обнаружена, и не исключено, что он служил Шереметеву в качестве вольного слуги). Несмотря на очевидность и ощутимость правовых ограничений, накладываемых этим статусом, неизбежная для нас сегодня ассоциация личной зависимости холопа с унижением, эксплуатацией, произволом и несправедливостью не была столь же безусловной в глазах обитателей Московского государства. Служба отнюдь не воспринималась обществом как форма рабства. Однозначно негативный взгляд на личную зависимость слуги от хозяина начал вырабатываться в Европе в течение XIX в. Вместе с тем контраст между статусом привилегированного боярского холопа и положением высокопоставленных слуг царя — бояр и дворян, — которые также называли себя «холопами» своего государя, выглядел менее резким в обществе, где понятие «воли» не только не относилось к разряду абсолютных ценностей, но, напротив, ассоциировалось с состоянием бездомности и неприкаянности — с «шатанием меж двор».

Таким образом, с точки зрения Курбатова, отличие «боярского человека» от царского слуги должно было заключаться не столько в меньшем объеме индивидуальных прав, сколько в сравнительной узости открывающегося перед ним поля деятельности и карьерных перспектив. Как бы ни был богат и могуществен Шереметев, даже самый доверенный из его «подданных» оставался не более чем холопом царского холопа. Не исключено, что Курбатову, который во время европейского путешествия иногда представлялся (в конспиративных целях) ровней своего господина и даже ходил в костюме его сына, по возвращении в Россию стало тесно за спиной боярина и это побудило его перейти в категорию непосредственных слуг «великого государя».

Интересный для сравнения пассаж есть в мемуарах Гавриила Добрынина, который фиксирует свои размышления по поводу возникшего у него желания покинуть службу в архиерейском доме и поступить на должность в царской администрации. В частности, служа келейным севского архиерея, Добрынин полагал, что «родившись человеком, не имею прочнаго названия в обществе», и ощущал потребность «приискания основательного и значущаго состояния».

Изначально представление Курбатова об идеальном государственном администраторе сливалось с образом верного слуги царя. Это видно, в частности, из того, что главной заботой Алексея Александровича было выстраивание личных отношений с Петром. Такое поведение отнюдь не являлось традиционным для рядовых дьяков. Как правило, только дьяки высшей категории, так называемые думные, которых никогда не бывало более десяти человек одновременно, пользовались правом прямого доклада государю.

Однако в петровское царствование даже они старались по возможности избегать сомнительной привилегии непосредственного контакта со вспыльчивым, памятливым и скорым на расправу самодержцем: «А дьяки наши, — писал с презрением к их трусости один посвященный в придворные секреты современник, — всегда за дверями стоят». Курбатов, напротив, всячески стремился к общению с Петром. В первые же месяцы службы он продемонстрировал стремление выступать, во-первых, своего рода неформальным советником царя, представляя ему свое (непрошенное) мнение по самым разным вопросам, включая такие, которые далеко выходили за пределы его собственной компетенции, и, во-вторых, тайным информатором, претендующим на привилегию «безбоязненно доносить» царю «наедине» о должностных злоупотреблениях ответственных лиц.

В системе ценностей Курбатова именно царь, а отнюдь не патриарх, являлся законным представителем Бога на земле, чему не мешало существовавшее в ту эпоху представление о «симфонии» между церковью и государством. Курбатов даже полагал не только возможным, но и желательным обойтись без избрания преемника умершему патриарху Адриану. Соответственно, служба царю оказывалась нагружена религиозным содержанием: «Зри, всемилостивейший, правду мою, ею же хощу спастися», — писал Курбатов (здесь и далее в цитатах курсив мой. — А. Ж.). Верные царские слуги уподоблялись в его представлении богоугодным праведникам: «твоего не краду, но наблюдаю по бозе, за что ожидаю не точию твоего, но и его, божеского, милосердия».

Как и божественное служение, царская служба требовала искренности и самоотдачи, вплоть до готовности к самопожертвованию, о чем Курбатов упоминал многократно в своих письмах Петру: «Не даждь мне погибнути в печали моей, ввергшагося подобно овце между волков, ей, тебе ради тако поступаю, за что надеюся не точию от тебе, но и от бога милость прияти»; «…яко богу, всево мене обнажив пред твоим самодержавием, извествую тебе»; «усердие мое обещаюся являти тебе, государю, яко самому богу»; «Истинно желаю работать тебе, государю, без всякаго притворства, как богу». Глубинная мотивация перехода Курбатова на царскую службу, таким образом, приобретает здесь характер духовной потребности.

Присягу на верность службы Курбатов неизменно называл в письмах своим «пред богом обещанием» и продолжал помнить и говорить об этом торжественном обряде много лет спустя: «А я при помощи божии не вор и доносил на него истинно, памятуя клятвенное мое пред богом обещание, которое мы чинили при присутствии царского величества в соборной церкве, в которой присяге подтверждаемо было некого же боятися». Слово «бог» Курбатов подчеркивал иногда жирной чертой, как бы настаивая на неотличимости служебной присяги от священного обета. Бог не просто свидетель честной службы Курбатова, а ее конечный адресат.

Хотя служба царю и являлась в представлении Курбатова светским вариантом праведного подвига, он не испытывал при этом внутренней необходимости в отказе от мирских благ. О масштабах его финансовых аппетитов судить довольно трудно, поскольку нам неизвестны условия его службы у боярина Шереметева, однако материальная заинтересованность в службе с его стороны, безусловно, имела место. Алексей Александрович не только не стеснялся с настойчивостью просить царя — еще до того, как его труды принесли какую-либо ощутимую пользу казне — о пожаловании ему дома в Москве, но и прямо объявлял Петру о своих надеждах на благосостояние: «Молю тя, государя <...> даждь ми безбедно <...> тебе, государю, со усердием послужити». В дальнейшем Курбатов получал значительное ежегодное жалование (300 р. как дьяк Оружейной палаты — самый высокий оклад среди дьяков; 1000 р. во время службы в Ратуше; 700 р. в годы вице-губернаторства в Архангельске) и неоднократно добивался щедрых единовременных вознаграждений.

В эпоху Курбатова слово «безбедно» имело более широкое значение, чем сейчас, означая общее благополучие и безопасность. Однако из примеров его употребления видно, что значение материальной обеспеченности присутствовало. Кроме того, для обозначения безопасности от врагов Курбатов употреблял выражения «да буду в правлении моем безбоязнен», «не предаждь меня в руки ненавидящих мене» и др. Поэтому можно предположить, что здесь «безбедно» относилось именно к доходам.

Письма Курбатова Петру начинались с одной и той же кратчайшей приветственной формулы: «Всемилостивейший великий государь». Обращаясь к царю, Курбатов избегал пожеланий здоровья и благополучия, при этом неизменно адресовал их своим корреспондентам из числа вельмож. Общие правила эпистолярного этикета как бы не распространялись на царя: в своем почти божественном величии он не нуждался в комплиментах своих «рабов». Контраст между цветистыми приветствиями в адрес патронов и лаконичным обращением к царю актуализировал в каждом письме представления Курбатова о власти: царь не был первым среди патронов, он стоял вне системы клиентарных отношений.

Редкие отклонения скорее подтверждают правило, чем опровергают его. Цветистые длинные обращения находим лишь в двух самых ранних из сохранившихся писем Курбатова, а также в письмах по особенным случаям: в письме по поводу кончины патриарха, в церемониальном поздравлении со взятием Нарвы — своего рода торжественной оде.

Письма Курбатова к Петру несвободны от элементов придворной лести. Однако было бы ошибкой воспринимать приведенные выше формулировки только как риторические украшения. Во-первых, будучи глубоко верующим человеком, Курбатов вряд ли был склонен употреблять такие выражения всуе. А во-вторых, представление о государственной службе как об одном из путей к спасению души разделяли многие его современники и среди светских, и среди духовных лиц. Эти представления не только весьма далеки от современного нам функционального и безличного образа идеального администратора, но и, что еще интереснее, не совпадают с десакрализованной концепцией отношений дружбы и оммажа, воплощавшейся в фигуре королевского администратора в западных монархиях уже в XVII столетии. Впрочем, с течением времени и под давлением обстоятельств воззрения Алексея Александровича на службу претерпели важные изменения. К их анализу мы вернемся в заключении, а пока посмотрим, как строились отношения дьяка Курбатова с его начальниками и подчиненными.

Патрон-клиентские связи

Публикуемое эпистолярное наследие Курбатова позволяет с уверенностью утверждать, что Алексей Александрович стремился по возможности накладывать патрон-клиентские связи на формальные отношения со своими начальниками и подчиненными. Историки используют термин «патрон-клиентские связи» для обозначения личных отношений, которые походят на приятельские или дружеские, однако отличаются от них по ряду признаков: это отношения неравные (патрон стоит выше своего клиента в социальной иерархии); для них не обязательно наличие симпатии; основой патрон-клиентских отношений становится признание обеими сторонами возможности взаимных услуг и регулярный обмен таковыми, в отличие от дружеских отношений, где взаимные услуги, будучи частым явлением, тем не менее не являются необходимым условием для продолжения дружбы.

Патрон-клиентские связи возникали как между лицами, которые формально не зависели друг от друга по службе (Курбатов культивировал отношения этого рода, в том числе с виднейшими персонажами, такими как гетман Мазепа), так и между начальниками и их подчиненными. Возможно, в исследовательских целях было бы целесообразно ввести терминологическое различие между патрон-клиентскими связями вне формальных административных структур и внутри таковых. Заметим, однако, что люди прошлого не проводили такого различия. В отличие от нашего времени, в России XVIII столетия, как и в Европе той эпохи, патрон-клиентские отношения самым естественным образом вписывались в контекст должностной иерархии, не считаясь иллегальными до тех пор, пока не приводили к незаконным действиям. Биография Курбатова позволяет продвинуться в реконструкции этого явления. Секрет успеха Алексея Александровича заключался не только в его талантах и доверии, оказанном ему царем, но и в умении устанавливать и поддерживать отношения с покровителями и клиентами. Падение Курбатова также во многом объясняется принципами, которых он придерживался, выстраивая эти связи.

Патрон

Чин дьяка и назначение в Оружейную палату могут казаться большим достижением для выходца из холопского состояния, однако более пристальное изучение реалий петровского времени вносит в это представление определенные коррективы. Список лиц, имевших на начало XVIII столетия чин дьяка, включал более 140 имен, и лишь немногие из них играли в государственном управлении видную роль, сопоставимую с той, к которой Курбатов привык на службе у боярина Шереметева. Курбатов не располагал родственными связями в привилегированных кругах, не был богат и в приказной среде выглядел как аутсайдер и выскочка. Многие на его месте навсегда завязли бы в положении малозаметного дьяка второстепенного приказа, каким была Оружейная палата. Курбатов, напротив, в самое короткое время сумел зарекомендовать себя столь положительным образом, что уже через пять лет после начала службы получил повышение: царь поставил его во главе одной из важнейших отраслей государственного хозяйства — управления сбором налогов с городского населения.

Один из секретов успеха Алексея Александровича заключался в умении обзавестись верными помощниками. Исходное положение Курбатова относительно приказной среды не благоприятствовало формированию вокруг него сети клиентов из рядов дьяков и подьячих. Едва ли не все петровские дьяки достигли данного чина после нескольких десятилетий работы подьячими и, кроме того, были сыновьями, внуками и племянниками дьяков предыдущего столетия. Неудивительно, что они чувствовали себя в приказном аппарате как рыба в воде. Курбатов в момент своего поступления в Оружейную палату находился в совершенно иной ситуации. Каково бы ни было его социальное происхождение, он получил образование (судя по своеобразному стилю его делового языка) не в канцелярской, а в духовной среде. Будучи домашним юристом Шереметева, Курбатов, конечно, успел неплохо ознакомиться с приказными порядками, однако не сделался своим среди дьяков и подьячих.

Интеграции в приказную среду мог мешать и сам характер его обязанностей. Сколько раз за годы «хождения за делы» своего господина Курбатову приходилось становиться в униженное положение просителя — хитрого и дотошного «Алешки», тонкого знатока «приказного обыкновения», умеющего лучше всякого подьячего составить и красиво написать челобитную и более памятливого на законы, чем многие дьяки! Сколько раз играл он вынужденную роль скромного, благодарного, благодушного «боярского человека Алексея Курбатова», незаметно рассовывающего рубли по карманам подьячих и неусыпно заботящегося о том, какими бы изысканными гостинцами угодить пресыщенным дьякам! Стоит ли удивляться, что, дожив в таких заботах до сорокалетнего возраста, Курбатов хотя и принял чин дьяка, но не захотел или не смог пробудить в себе чувство корпоративной лояльности по отношению к наследственным приказным людям (и вызвать такое чувство к себе с их стороны)? Кроме того, стремясь добиться благосклонности Петра, Курбатов мог намеренно противопоставлять себя этой среде, к которой сам царь относился без симпатии.

Не испытывая полного доверия ни к одному из двух с половиной тысяч подьячих, приписанных к московским приказам, Курбатов подбирает себе ближайших сотрудников способом, который был вполне логичным для человека в его положении, но в то же время довольно экстравагантным в рамках московской традиции. Путем настойчивых устных и письменных просьб, обращенных к своему непосредственному начальнику, боярину Головину, и к самому царю, Курбатов добился перевода на государеву службу двух своих знакомцев из числа высокообразованных «боярских людей», таких же, каким незадолго до того был он сам: «один у Салтыкова Алексея, другой у Гагина: Салтыкова — Ивашка Хрипунов, Гагина — Федор Обыгов». Обзаведясь лично ему обязанными помощниками, Курбатов принимает на себя по отношению к ним роль патрона. Хрипунов и Обухов будут сопровождать Курбатова на разных этапах его последующей карьеры. Он заботится о получении ими выгодных окладов жалованья и о повышении их в чинах; он защищает их в случае служебных и частных конфликтов; и конечно же, он оказывает протекцию их родственникам — непременная отличительная черта патронажа по сравнению с формальными иерархическими отношениями начальника к подчиненным.

В ответ на благодеяния со стороны патрона Обухов и Хрипунов проявляли себя как трудолюбивые и верные помощники, с успехом выполняя не только свои текущие обязанности, но и деликатные поручения в самых разных областях, которые затрагивала деятельность неутомимого «доносителя» и «прибыльщика». Еще один приятель Курбатова, Леонтий Магницкий, также был привлечен им на царскую службу и стал пользоваться его покровительством. Открывшиеся перед ним благодаря этому возможности позволили Магницкому заслужить репутацию первого российского математика. В свою очередь сам Магницкий, в строгом соответствии с ролью протеже, или «креотуры», соглашался выполнять поручения Курбатова, в том числе весьма далекие от его собственных должностных обязанностей.

Многолетняя прочная связь, установившаяся между Курбатовым и тремя его доверенными помощниками, Хрипуновым, Обуховым и Магницким, выглядит особенно значимой на фоне нестабильных отношений Алексея Александровича с его подчиненными из числа подьячих. В 1700 г. Курбатов употребил все свое красноречие, чтобы рекомендовать Головину лояльность и таланты подьячего Тихона Беляева, доказанные, по мнению Алексея Александровича, двадцатью годами службы «без всякого порока». Курбатову удалось переубедить Головина, который имел об этом подьячем низкое мнение, и добиться определения Беляева на важную должность. Однако предпринятая Алексеем Александровичем попытка установления патрон-клиентских отношений с подьячим провалилась: всего два года спустя, как будто позабыв о своем прежнем мнении, Курбатов уже добивался отстранения Беляева, называя его «бездельным», «нерадивцем» и обвиняя в «плутовстве».

В другом случае, движимый страхом за свою политическую репутацию, Курбатов пошел на настоящее предательство в отношении двух ни в чем не повинных подьячих, Боровкова и Бурмистрова. Спустя менее полугода после того как Алексей Александрович сам принял их на службу, обнаружилось, что эти подьячие имеют стрелецкое происхождение, и Курбатов впал в панику, опасаясь, что царь разгневается на него за покровительство отродью мятежных стрельцов:

Истинну тебе, государю, доношу о злодейственном сем в поведениих подобножидовском стрелецком роде: не достоит им у таких дел быть, не токмо, государь, у дел, но и житие иметь на Москве и приезжать к Москве не достоит. <…> Я опасен в них твоего, государева, на меня какова мнения и слышу на ся некакое в них от народу и поречение, бутто я их излюбил и прибрал к тем делам <…> Ей, государь, ехиднино порождение и лукавства своего не оставят.

Боровкову и Бурмистрову повезло: царь не прислушался к наговорам Курбатова. Однако со временем Алексей Александрович все же избавился от компрометирующей связи со стрельцами-подьячими: в 1706 г. их выслали на службу в г. Тикотин. Причиной возникновения проблемы стали не какие-либо действия подьячих, а ошибка самого Курбатова. Выбирая Боровкова и Бурмистрова среди подьячих Ивановской площади Москвы, он упустил из виду тот факт, что одним из основных источников комплектования этой корпорации были стрельцы и стрелецкие дети. В результате, страшась за собственную репутацию, Курбатов подверг своих подчиненных смертельной опасности: при Петре можно было угодить в застенок и в результате менее серьезных обвинений. Эти эпизоды позволяют понять, почему опора на приведенных извне, давно знакомых и лично ему преданных исполнителей, чью лояльность он тщательно культивировал, являлась одной из констант административной стратегии Курбатова.

Клиент

Если функции патрона Курбатову удавалось выполнять вполне успешно (т.е. с пользой как для себя и своих клиентов, так и для царской службы), то роль клиента в отношениях с близкими к царю вельможами ему давалась с трудом, и в конечном итоге он потерпел в этом смысле полное фиаско.

Первым начальником Алексея Александровича на царской службе стал один из влиятельнейших членов петровского правительства боярин Ф.А. Головин. Не довольствуясь формальными иерархическими отношениями, Курбатов в первом же из сохранившихся его посланий к Головину недвусмысленно заявил, что видит в боярине своего покровителя: «…кроме тебя, государя, иного патрона себе не имею». На протяжении нескольких лет Курбатов старался выделиться в глазах Головина на фоне других подчиненных, не только ревностно выполняя свои обязанности, но и не упуская случая сообщать начальнику как о собственных успехах, так и о промахах и слабостях коллег.

Головин, однако, не поддался на авансы со стороны Курбатова. Переписка между ними создает ощущение, что их отношения носили формальный характер и что Головин не оказывал Курбатову предпочтения перед другими дьяками своего ведомства. Начальник девяти приказов, по горло занятый царскими поручениями административного, дипломатического и военного характера, подолгу бывавший в разъездах вдали от Москвы, Головин, возможно, просто не чувствовал необходимости в том, чтобы приблизить к себе Курбатова — одного из двух или трех десятков дьяков, находившихся в его подчинении. Так или иначе, уже через полтора года после начала их сотрудничества (к лету 1702 г.) Курбатову стало ясно, что Головин не воспринимает его как своего протеже и отдает предпочтение его коллеге дьяку Домнину.

Алексей Александрович не скрывал своей ревности и разочарования: «Однако ж думной [дьяк Домнин], вижю, во особливой твоей передо мною милости, а за что, бог весть. […] Истинно, государь, работал [я] тебе всею душею и сердцем, о чем тебе, государю, известно. И получил некогда в доме Льва Кирилловича такое от уст твоих ко мне слово (дондеже дух мой во мне платить тебе рад). А для чего то ныне пременися, не вем». Судя по дальнейшему поведению Курбатова, нежелание Головина исполнять роль патрона негативно повлияло на их дальнейшее сотрудничество. В конце 1704 г. Курбатов получил разрешение Петра I перейти «под управление» царского фаворита Александра Даниловича Меншикова, не покидая при этом своего поста в Оружейной палате. Ответ на поставленный Д.О. Серовым вопрос о причинах такого странного поведения (как верно отметил историк, Головин занимал в окружении Петра I непоколебимое положение и выступить против него было крайне рискованно) может быть найден при помощи анализа собранной в настоящем издании переписки.

Среди немногих доступных историку России способов наблюдения патрон-клиентских отношений видное место занимает анализ нюансов эпистолярного этикета. Полезной в данном отношении оказывается не только частная, как иногда считают, но и официальная переписка. На протяжении четырех с половиной лет, пока продолжалось их сотрудничество, Курбатов отправил Головину как минимум 81 письмо (из них 33 совместно с дьяком Л.А. Домниным). Традиционные пожелания здоровья и благополучия в начале каждого письма всякий раз формулировались по-разному. Начиная каждое новое письмо к Головину, Курбатов, по всей видимости, старательно справлялся с черновиками предыдущих посланий — иначе невозможно объяснить, каким образом ему удавалось избегать повторений. Курбатов определенно видел особый point d’honneur в том, чтобы приветственная формула варьировалась от раза к разу — тонкий знак внимания и, следовательно, уважения к «патрону».

С начала 1704 г. привычное эпистолярное поведение Курбатова меняется. Во-первых, он многократно допускает дословное повторение одной и той же приветственной формулы в письмах к Головину, причем упрощенной по сравнению с употреблявшимися ранее («желаю здравствовати тебе, государю, в милости божией многолетно»). Во-вторых, вступив с февраля того же года в регулярную переписку с Меншиковым, Курбатов перестает адресовать Головину подчеркнуто уважительное обращение «премилостивейший (ко мне) государь Федор Алексеевич», окончательно перейдя на более стандартное «милостивейший государь Федор Алексеевич». В то же время, как бы подчеркивая контраст, Курбатов обращается к Меншикову «премилостивейший ко мне государь Александр Данилович».

В последних письмах Головину, в частности в том, в котором Курбатов сообщает о своем переходе «под управление» Меншикова, употреблено откровенно оскорбительное (учитывая разницу в социальном положении между дьяком и боярином), куцее обращение «государь Федор Алексеевич». Указанные наблюдения позволяют заключить, что приветственные формулы использовались Курбатовым как своего рода кодовый язык для оформления патрон-клиентских контрактов и что пристальный анализ содержания писем 1704 г. может вскрыть причины его разрыва с Головиным и сближения с Меншиковым.

В начале 1704 г. Курбатов узнал, что в Серебряном ряду торгуют «воровским» (смешанным с медью) серебром и, главное, что такое серебро, возможно, попадает в качестве сырья на денежные дворы. Нормальной реакцией «доносителя» должно было быть расследование обстоятельств дела и доклад своему непосредственному начальнику, т.е. Головину. Однако Курбатов почему-то обращается не к нему, а к Меншикову. Курбатов утверждает, что не может начать расследование без предварительного предстательства фаворита перед царем, ибо опасается противостояния со стороны неких влиятельных персон:

А слышитца, государь, в тех дворех [денежных] многое есть неисправление и от подрядтчиков в поставке серебра многое воровство, которому воровству ныне в Полате оружейной явился знак и к сыску дорога. <…>

А розыскивать, государь, в том еще я не начел, для того что мню, в том многия лицы явятся. И сего ради тебе, яко вернейшему всемилостивейшаго государя рабу, доношю: благоволи, государь, доложить всемилостивейшаго и прислать ко мне указ, да поступлю в том розыску безбоязненно. Мню, государь, многое явитца воровство и в казну не без прибыли.

Поведение Курбатова становится понятным, если принять во внимание, что один из денежных дворов, а именно Монетный, или Кадашевский, находился не в ведении Приказа Большой казны и ее начальника князя П.И. Прозоровского, как все остальные, а в личном ведении Ф.А. Головина. Боярин основал его в 1699–1700 гг. на средства состоявшего в его подчинении Адмиралтейского приказа с целью наладить выпуск крупных номиналов, серебряных рублей, чего с нетерпением ждал Петр I: средневековый вид российских денежных знаков — проволочных копеек — унижал достоинство европеизированного государя. И вот, в тот самый момент, когда подчиненные Головина на Монетном дворе приступили, наконец, к производству первых рублевиков, Курбатов неожиданно обнаружил основания сомневаться в их качестве!

Даже если Курбатов не подозревал самого Головина в махинациях с закупками сырья, боярин мог оказаться виноват в недосмотре, или преступной халатности, как бы мы сказали сегодня. Зная, что между ними не существует особой доверительности, которая характеризует патрон-клиентский тип отношений между начальником и подчиненным, Курбатов оказался перед выбором: замять дело или искать поддержки на стороне. Смолчать означало нарушить данное им царю и богу «обещание» «доносить о самой правде», и Курбатов решился обратиться к Меншикову — единственному человеку, который мог не побояться бросить тень на репутацию Головина. Возможно, Курбатова подтолкнуло к этому случайное совпадение: как раз в это время Меншикову захотелось завести денежный двор под собственным управлением и он предложил Алексею Александровичу заняться его строительством. Отговаривая фаворита от этого убыточного, по его мнению, проекта, Курбатов нашел удобный предлог, чтобы «умолять» Меншикова обратить внимание на уже существующие денежные дворы:

Ей-ей, государь, многое неизправление есть на денежных дворех. Благоволи милостиво внушить сие мое доношение и те денежныя дворы взять под свою опеку. Истинно, государь, надеюся, что твоим усмотрением в тех дворех большей прибыток явитца казне, нежели на особом твоем дворе. В чем, аще воля всемилостивейшаго, хотя то и не без труда, однако ж богу, мне помогающю, не отрекуся при твоей милости послужити и надеюся чрез твое усердие новому в том быти доброму определению.

От кого Головин впервые узнал о происходящем, неизвестно, но случилось это лишь спустя полтора месяца после сигнала Курбатова Меншикову. Реакция боярина показывает, что совесть его была чиста: Головин немедленно приказал Курбатову «конечно розыскивать, дабы сыскать от корени, кто и сколько составливал, и куда продал, и у кого сие делалось, дело сие надобно, и что по розыску, ответы о том ко мне писать немедленно». Несмотря на это Курбатов, по-видимому, продолжал питать сомнения по поводу беспристрастности своего начальника. Об этом явно свидетельствует контраст между содержанием его писем к Головину и к Меншикову. В один и тот же день Курбатов отчитывается обоим о ходе следствия: коротко и туманно — первому, подробно и обстоятельно — второму.

Курбатов явно старается усыпить бдительность Головина, умалчивая о том, что поддельное серебро могло поставляться на денежные дворы, и, напротив, подчеркивает это обстоятельство в докладе Меншикову. Неудовлетворенный Головин запрашивает детали, Курбатов тянет с ответом, и боярин теряет терпение. Подробный доклад Курбатова Головину от 23 июня, в котором главная ответственность за непорядки на Монетном дворе возлагается на дьяка Якова Борина, приходит слишком поздно: Головин только что добился указа о переносе следствия в Преображенский приказ.

Такой поворот событий заставил Курбатова окончательно сжечь мосты, открыто упрекнув Головина. Перенос следствия в другую инстанцию всегда сопровождался более или менее обоснованными жалобами подследственных на тех, кто возбудил и вел против них дело ранее, и неудивительно, что и в данном случае репутация Курбатова оказалась под ударом: его и его подьячих обвинили во взятках. Будучи вынужден оправдываться, Курбатов пишет Петру отчаянное письмо. Обвинение во взятках он объясняет желанием опорочить его со стороны влиятельных друзей подозреваемых по делу, среди которых он дерзко называет мать Ф.А. Головина и самого боярина, а также дочь могущественного «князь-кесаря» Ф.Ю. Ромодановского и его самого: «Ей, всемилостивейший государь, один без всякаго порока пред тобою вернейший твой при тебе раб Александр Данилович, прочии же вси не без причины».

Как в это время, так и годы спустя Курбатов считал, что совершил подвиг самоотверженности, осмелившись начать разбирательство о поддельном серебре «под дачю на дворы денежныя», «не устыдевся адмирала Феодора Алексеевича <…> для того что Манетной двор был под ево усмотрением». Однако Петр не придал делу большого значения, и оно не имело важных последствий ни для кого из участников — кроме самого Курбатова, которому после всего сказанного им против Головина было, конечно, крайне неловко оставаться под его началом. Между тем Меншиков не торопился принять его под свое покровительство. Это видно из того, что Курбатов неоднократно «слезно» просит его об этом: «не остави мя ты, всеусерднейший его, государев, раб. А ежели не оставишь, узриши мою услугу, не точию ко всемилостивейшему, но и к тебе, государю, неотменную верность и помоществование».

Одновременно Курбатов пишет к царю, причем интересно, что он просит его не о переводе в какое-нибудь учреждение подальше от Головина, а о разрешении поступить под протекцию («опеку») Меншикова — так, как будто речь идет о пожаловании чина или назначении на должность: «Аще ли благоволиши мя повелением твоим за саморучным подкрепити, предаси мя во опеку вернейшему твоему рабу одному». Два месяца спустя, поздравляя Петра со взятием Нарвы, Курбатов напоминает о своем желании: «истинно вернейший твой, государев, раб А.Д., которого охранения и аз, бедник, повсечасно желаю получити, надеюся же, яко и получ[у] оное моея ради усердности». Параллельно Курбатов обхаживает Меншикова, соблазняя его различными проектами, в которых он, Курбатов, мог бы быть полезным и которые могли бы послужить к славе или обогащению фаворита: наложить руку на отданные иностранцам табачные откупа, консолидировать управление денежными дворами, найти новые доходы для умножения пехотных и конных полков. «Аще призриши на мя милостивно твоим о мне промышлением, надеюся м[но]гому в том быти собранию», — убеждает Курбатов.

Наконец, 10 октября 1704 г. Курбатов получает присланное с доверенным лицом письмо Меншикова, которое не дошло до нас, но в котором, судя по пламенному благодарственному ответу Курбатова, содержалось согласие фаворита принять его под свое покровительство. Добиться этого оказалось едва ли не труднее, чем поступить на царскую службу. И признательность обрадованного дьяка принимает формы, которые были бы пристойны лишь по отношению к самому царю. Курбатов называет Меншикова «премилостивейший наш государь» (не «премилостивейший мне» или «ко мне», как он писал иногда Головину и самому Меншикову ранее, а «наш», что до тех пор относилось к одному Петру); величает его «батько, наш государь» и заверяет в усердии и верности не только собственной, но и «з домашними моими». Курбатов обещает «твоя, вернейшаго его, государева, раба, повеления исполняти всеохотно» и докладывает об исполнении первого из таких повелений — о посылке к Меншикову  тыс. золотых червонцев из конфискованных денег купцов Шустовых:

По повелению, государь, милости твоей ис пожитков Шустовых золотых червонных послал я к тебе, государю, с подьячим полаты Оружейныя, с Петром Шишиптуровым, девятнатцать тысячь, в том числе несколько есть и двойных.

Достальных оставил я в Полате для дел пребудущих по случаю чрез твое повеление четыреста семьдесят восмь золотых. А ежели, государь, к посылке и тех воля твоя, пришлю без медления.

Как известно, дело Шустовых велось в Оружейной палате и туда же, т.е. под управление Головина, были приняты конфискованные у них деньги. Согласно привычной для нашего времени административной логике, пока Курбатов оставался дьяком Оружейной палаты, он должен был всецело подчиняться главе этого учреждения. Однако Петр I и его подданные мыслили иначе: дьяк Курбатов и обслуживаемый им министерский портфель («дела его сиденья») виделись им структурной единицей, которую можно было отдать «в опеку» постороннему начальнику, при этом не выводя ее полностью из состава Оружейной палаты. Об этом говорит сам Курбатов в письме, которым уведомляет Головина о своем частичном переходе «под управление» Меншикова:

Волею всемилостивейшаго нашего государя, чрез доношение губернатора Александра Даниловича, велено мне при делах быть под управлением его губернаторским. И в письме его ко мне написано: дела, которыя с моево сиденья, и в составе воровского серебра, и иныя, прибрав, а по иным чинить указ, будучи <…> в [Оружейной] Полате.

Можно было бы подумать, что Курбатов оказался в положении совместителя, который по одной должности подчиняется одному шефу, а по другой — другому. Однако это не совсем так. Тон данного письма ясно показывает, что отношения Курбатова к Головину в корне переменились: он обязан в чем-то сотрудничать с ним, но более не считает его ни своим начальником, ни патроном, не повинуется ему, а наоборот, диктует ему свою волю:

А в письме милости твоея писано <…> о украшении к триумфу башен <…> к новоизбранным дьяком, которое украшение уже чрез мое старание вполы дела своея произошло, в чем восприял и труд немалой. Хощу, да и до конца тот мой труд да не истреблен будет. Благоволи, государь, прислать к их милостям [т.е. к дьякам] указ, дабы того украшения и иных дел во окончании препоны мне не чинили <…>.

Глубинная причина конфликта Курбатова с Головиным заключалась, по-видимому, в том, что между ними так и не установились патрон-клиентские отношения. Головин, как было сказано выше, не захотел выделить Курбатова среди других дьяков. Курбатов, со своей стороны, не считал Головина посредником, позволившим ему войти в число прямых собеседников царя: «А получил [я] милость всемилостивейшаго государя чрез самого бога». Поскольку ему помог не Головин, а «сам бог», Курбатов не признавал за собой долга по отношению к боярину. Таким образом, преданность «патрону» со стороны Курбатова не была обусловлена личной признательностью и всецело зависела от интересов службы.

Первоначальные отношения Курбатова с Меншиковым складывались несколько иначе, поскольку фаворит, снисходя на его настоятельные «слезные» просьбы, оказал ему важную услугу — «премилостиво ходатайствовал» о нем перед царем — и, таким образом, заслужил его личную благодарность. Тем не менее отношения с Меншиковым также оказались непрочными. Вскоре после поступления «под управление» светлейшего князя Курбатов начинает сталкиваться с ситуациями, которые ставят его перед одной и той же дилеммой: вызвать неудовольствие своего «патрона» или поступить противно тому, что он считал наиболее выгодным для интересов царя, т.е. изменить долгу службы-служения и сбиться с тесного пути спасения души. Дрожа и оправдываясь, Курбатов раз за разом выбирает первое: «...ныне точию о сем доношу, но и сие не без страха, да не прогневаю вернейшаго твоего, государева, раба, моего ж милостивейшаго патрона»; «Тебе, государю, известно: единого точию имел себе за патрона его сиятельство, но и того милости уже лишаюся»; «Точию молю тя, государя, помилуй мя ради [...]бе божия, не дай мне, беднику, умереть в печали моей, [и]мянно даждь мне ныне хотя малое утешение да не сниду с печа[ль]ею моею во ад. Ей-ей, писал к те[...] лутчшия пользы, а не в противство». Таким образом, можно сказать, что Курбатов не так уж сильно преувеличивал, когда клялся Петру в одном из своих последних писем:

Ей-ей, во всем работал вседушевно, но нет мне хвалителей, ибо ни в ком кроме Вас, государя, не искал, и того ради от всех оставлен.

В конечном итоге крах карьеры «прибыльщика и доносителя» объясняется не столько тем, что, атаковав казнокрадов и жуликов Соловьевых, он косвенным образом задел интересы Меншикова (о чем подробно рассказано в работах Д.О. Серова), сколько его неискренностью в роли клиента светлейшего князя. Пожертвовав «опекой» «патрона» ради интересов службы, Курбатов сделался уязвим для «ненавидящих его» и не сумел до конца оправдаться, потому что «не имел посторонних дядек».

В годы пребывания Курбатова под следствием, когда надеяться на личную встречу с царем уже не приходилось, эпистолярное общение с ним стало для Курбатова в буквальном смысле слова жизненно важным, поэтому он постарался расположить к себе кабинет-секретаря Алексея Васильевича Макарова, в чьей власти было подносить письма и челобитные Курбатова в более или менее благоприятные моменты. Немногочисленные письма Курбатова на имя Макарова, написанные до начала неприятностей по службе, не отличались никакими особенностями эпистолярного этикета.

Однако с 1713 г., когда над его головой навис меч (не)правосудия, Алексей Александрович стал чаще писать кабинет-секретарю и, главное, его письма приобрели некоторые черты, которые были свойственны переписке Курбатова с Головиным и Меншиковым. В частности, Курбатов начинает называть Макарова своим «патроном». В данном случае, однако, это не означало, что между Курбатовым и Макаровым установились отношения патрон-клиентского типа, поскольку подследственный Курбатов не мог быть ничем полезен кабинет-секретарю, по крайней мере в обозримом будущем. Эпистолярное поведение Курбатова отражает осознание им этого факта: он неоднократно называется себя «одолженным», «должником», а Макарова — «отцом» и «батькой». Отношения между патроном и клиентом, хотя и асимметричны, тем не менее основаны на взаимности. Сын же, какие бы услуги он ни оказывал своему отцу, по природе своей является его неоплатным должником. Неизвестно, согласился ли кабинет-секретарь «споболить отечески» о Курбатове. Сам Курбатов, как кажется, не слишком рассчитывал на сердоболие «батьки», в глазах которого он был не «клиентом», а всего лишь очередным назойливым просителем.

Итак, бывший боярский человек Алексей Курбатов оказался чрезмерно горд и амбициозен — в глубине души он не хотел быть слугой никому, кроме самого царя. Но, как известно, до царя далеко…

Патрон-клиентские отношения и «росийский статут»

Люди Петровской эпохи прекрасно осознавали неоднозначность влияния патрон-клиентских отношений между начальником и подчиненными на их совместную деятельность в интересах службы и понимали недостаточность московской правовой традиции регулирования таких отношений. С одной стороны, Курбатов — административный предприниматель, стремящийся к достижению максимальной быстроты и эффективности в реализации поставленных перед ним задач, — рассчитывал на поддержку своего «патрона» в тех случаях, когда в погоне за «прибылью» для казны позволял себе принимать самостоятельные решения и даже допускал нарушения, иногда довольно серьезные, как, например, составление грамоты с царским повелением задним числом. С другой стороны, Курбатов — инспектор и «доноситель» — обличал патрон-клиентские связи, когда видел происходящий от них ущерб казне:

…подьячия, государь, ратушския — превеликия воры, и великое вышеозначенным ворам чинят в их поползновениях помоществование, и имеют себе повытья за наследство, и берут премногия взятки. Еще ж, государь, дают в городе знать, да опасаются нашего правления. И о таковых, государь, что чинить? Поступаю и так при помощи божии не зело им во угодность, но приемлю ненависть от их патронов, понеже имеют едва не всякии у себе дядяк. Яви ми, всемилостивейший государь, что имам творити с ними.

И ежели, государь, без ведома Розрядного нам ничего в тех зборах не чинити, то большее от воевод и от приказных людей будет в зборах происходить нерадение, потому что они будут ведать, что их, не согласяся с Розрядом, острастити невозможно. А в Розряде у воевод без друга мало бывает, и многая, государь, от того в тех зборах казне будет утрата <…>.

Исполняемая Курбатовым двойственная роль государева слуги и клиента Меншикова часто заставляла его балансировать между интересами царя и «патрона». Порой выбор оказывался легок: Курбатов не сомневался в необходимости пожертвовать частной выгодой и не боялся поставить «патрона» перед неприятным фактом: «Ей, государь, прибыль от него малая, хотя нам есть от него некоторое и поживление, однако ж я молчати о сем за милость всемилостивейшаго государя не могу». В другие дни приходилось порядком поломать голову, как было в случае с поставкой «водок» из казенных запасов для личного потребления Меншикова, за которые Курбатов отказался взять плату со своего «патрона». Письмо Курбатова по этому поводу представляет собой редчайший для России пример попытки рационально обосновать относительность границы между государственными и частными материальными ресурсами:

Светлейшему Римского и Росийского государств князю Ижерскому, государю Александру Даниловичю. Получив, я, Вашего светлейшества раб, Ваше о присылке водок повеление, изготовил их как мог с поспешением и сего августа в день послал их к Вашему светлейшеству <…> А денег, государь, за те водки, во что они стали, у господина Козьмы Думашева я брать не велел, для того что они ис прибыльных денег строены, которых прежде сего в Ратуше не бывало, и в помощь ратушским окладным доходам приплождено их многое тысяч число (о чем по прежним моим доношениям тебе, государю, известно), которое всегда может причитатися Вашего светлейшества к усмотрению, для того что чрез Ваше, премилостивейшаго нашего патрона, к всемилостивейшему государю доношение к той работе я, убогий, определен. И впредь к тебе, государю, посылать со всяким усердием готов не точию такое, как ныне, число малое, но сколько на весь Вашего светлейшества дом потребно за Ваши к всемилостивейшему государю услуги.

Как видим, Курбатов оправдывает свою готовность предоставлять за счет казны продукты для дома Меншикова тремя аргументами. Во-первых, в культуре московского финансового управления статус «прибыльных денег» (т.е. новых, чрезвычайных доходов, еще не положенных, как мы сказали бы сегодня, в бюджет) был более гибким, чем статус «окладных доходов». Во-вторых, если бы Меншиков не рекомендовал Курбатова Петру I, Алексей Александрович не был бы назначен инспектором Ратуши и доходы этого учреждения не увеличились бы так, как это произошло благодаря его усилиям. И в-третьих, Меншиков был ближайшим сотрудником царя, его правой рукой и как таковой заслуживал привилегированного отношения к себе. Административная традиция, личная благодарность патрону и представление о том, что все государственное принадлежит государю, а государь должен быть щедр со своими верными слугами, — в этих обычаях и воззрениях неразрывно сплетаются логика покровительства и логика службы.

Подобного рода патрон-клиентская казуистика не всегда, однако, позволяла определить, где в точности пролегает граница между полезными и вредными для казенного интереса последствиями патрон-клиентских отношений. Как и всякий российский подданный того времени, Курбатов знал, что, с одной стороны, царские слуги имели право «кормиться» от места: «взятка» была «древним московским обыкновением» — признанным властью coutume. Да и что могло быть нормальнее в обществе, стоявшем на полпути между понятием, согласно которому государевы слуги должны были жить и служить на собственные средства, и представлением о том, что их следует полностью обеспечивать на казенный счет? Вместе с тем Курбатов не был наивен и знал, что все дело — в мере и в конкретных обстоятельствах. Кто «берет», у кого, для кого, сколько, почему, когда, где и как — все это были параметры, позволявшие проводить различие, не всегда очевидное, между верным слугой и «похитителем государственного интереса». Только вот формулы, которая бы позволяла решать уравнения со всеми этими переменными, российская юридическая мысль и практика к началу XVIII столетия не выработали. Именно на это указывал Курбатов, когда умолял Петра дать ему «заповедь» о «взятках»:

Всемилостивейший государь, в вышеозначенных моих взятках — взятки от подрядов, которые всячески бегати достоит, но то учинено, свидетельствующю богу, без всяких моих прихотей. Весть о сем, твое самодержавие, древнее московское обыкновение. <…> И даждь мне, государь, заповедь, да [не] преступлю ея в своем служении. И во взятках моих положи мне определение.

В итоге исследование биографии Курбатова подкрепляет мнение тех историков, которые ставят под сомнение «неформальный» характер патрон-клиентских отношений прошлого, их «параллельность» или экзогенность по отношению к должностным иерархиям. Безличностность отношений между начальником и подчиненным, определенная Максом Вебером как одно из основных условий существования бюрократического типа управления, по-видимому, не входила в число идеалов Курбатова, а если и входила, он не считал ее достижимой.

Во всяком случае, Курбатов отнюдь не скрывал своей склонности опираться в рамках служебной деятельности на патрон-клиентские связи, а значит, не считал их по сути несовместимыми с правильным устройством государственного управления и был уверен в том, что царь придерживается той же точки зрения. Патрон-клиентские отношения являлись для Курбатова нормальной формой должностного подчинения.Начальник-патрон — это был просто хороший начальник, который относился к своим подчиненным небезразлично, проявляя внимание к нуждам и интересам их самих и членов их семей.

Подчиненных-клиентов (или особо доверенных подчиненных) отличали от остальных подчиненных две особенности. Во-первых, «клиенты» проявляли готовность более или менее систематически оказывать начальнику услуги, выходившие за рамки должностных обязанностей.

Во-вторых, что еще важнее, лояльность подчиненных-клиентов к начальнику могла брать верх над их верностью долгу службы. Таким образом, в зависимости от конкретных обстоятельств, патрон-клиентские связи между начальниками и подчиненными могли оказывать как положительное, так и отрицательное воздействие на функционирование государственных учреждений. С одной стороны, они были способны увеличивать эффективность сотрудничества между выше- и нижестоящими на благо государственного интереса, особенно в тех случаях, когда административные процедуры, основанные на традиции или законе, по той или иной причине мешали действию. С другой стороны, такие связи повышали риск использования должностного положения в личных целях. По этой причине патрон-клиентские отношения в сфере государственной администрации прошлого неизменно вызывали подозрение и преследовались и столь же неизменно возрождались в условиях поиска высокой административной эффективности.

Курбатов как добросовестный царский слуга испытывал необходимость в критериях для различения легитимных и нелегитимных патрон-клиентских связей, в юридических инструментах, более совершенных, чем те, которые предоставляло отечественное законодательство и правовые традиции. В своих «Предложениях» 1721 г., своего рода политическом завещании первого российского прибыльщика и доносителя, Курбатов мечтает о том, что «ясно и довольно изложенный статут привнесет всеросийскому государствию многую пользу», а составивший его государь получит «божие милосердие и несмертельную во вселенней славу, яко же получи Иустиниан, цесарь греческий».
IQ

13 июля, 2023 г.