Планы Даллеса

В издательстве Альпина нон-фикшн вышел перевод книги Джошуа Рубинштейна «Последние дни Сталина». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый реакции американского правительства на смерть вождя и связанным с ней планами по дестабилизации Советского Союза.

Американские официальные лица долгое время полагали, что смерть Сталина обнажит хрупкость его режима. Ещё в феврале 1946 года Джордж Кеннан высказал мысль, что устойчивость Советского государства «пока окончательно не доказана… [Ему ещё только предстоит продемонстрировать], что оно может выдержать [такое] решающее испытание, как переход власти от одного человека или группы к другому. Смерть Ленина запустила первый такой переход, и его последствия раскачивали Советское государство на протяжении пятнадцати последующих лет». 

Кеннан полагал, что «смерть или отставка Сталина станут началом второго перехода» и могут привести к очередному продолжительному периоду потрясений. Это мнение определяло американское понимание политики Кремля. И, если советские лидеры — в партии, правительстве, армии или аппарате госбезопасности — обрушатся друг на друга, они могут потерять контроль над собственной страной и над восточноевропейскими странами-сателлитами. Соединенные Штаты могли использовать эту нестабильность в своих интересах или по крайней мере на это надеялись.

Почти семь лет спустя США мечтали нарушить планы перехода власти в Кремле. После того как в августе 1952 года было объявлено о скором проведении XIX съезда партии, на котором, как ожидалось, Сталин мог назвать имя своего преемника, чиновники Госдепартамента подготовили «сценарий с воображаемым “завещанием Сталина”. Они надеялись посеять сомнения в умах кремлевских руководителей, распространяя собственную фальшивку». 

Этот план ни к чему не привел (его идея состояла в попытке повторить историю с политическим завещанием Ленина. Зимой 1922/23 годов, после серии тяжелых инсультов, Ленин продиктовал своё знаменитое завещание, в котором критиковал других большевиков, включая Сталина и Троцкого, и никого из них он не видел в качестве преемника).

А в ноябре 1952 года, всего за несколько дней до избрания генерала Дуайта Эйзенхауэра президентом США, Совет по психологической стратегии наметил план действий на случай внезапной смерти Сталина. Содержавшиеся в нем предложения носили весьма расплывчатый характер. Авторы признавали, что неизбежно возникнет «большая неопределенность», и в завершение указывали: «Нужно исходить из того, что между отдельными лицами и группами, тесно связанными с проблемой передачи власти, существуют серьёзные трения».

США в очередной раз рассчитывали сыграть на внутренних противоречиях в послесталинском Кремле. Как и в случае с Кеннаном, логика была проста: смерть Сталина с большой вероятностью повлечет за собой кризис в Кремле, чем Соединенные Штаты смогут воспользоваться в собственных целях. Но конкретных предложений о том, что нужно делать, по-прежнему не было.

Эйзенхауэр пришел в Белый дом на волне кампании, в ходе которой он и его главный советник по внешней политике Джон Фостер Даллес (который вскоре займёт пост государственного секретаря) подчеркивали свою решимость «отменить» советский контроль в Восточной Европе и «положить конец бессмысленной, тщетной и аморальной политике “сдерживания”», заявленной в предвыборной программе республиканцев в 1952 году. Они отвергали пресловутую политику сдерживания Кеннана, считая, что она опирается на признание достижений Советов, которым и Рузвельт, и Трумэн должны были противодействовать. Они хотели, чтобы на смену политике администрации Трумэна, которую Фостер Даллес назвал «политикой бега на месте», пришла «политика смелости».

Пожалуй, ни один госсекретарь за всю историю США при вступлении в должность не обладал большим опытом и целеустремленностью, чем Джон Фостер Даллес. Он приходился внуком и племянником двум предыдущим госсекретарям: Джону Фостеру, работавшему при президенте Бенджамине Гаррисоне, и Роберту Лансингу из администрации Вудро Вильсона. 

Закончив Принстонский университет, Фостер Даллес проучился год в Париже, после чего, получив диплом юриста, устроился на работу в нью-йоркскую фирму Sullivan and Cromwell. В годы Первой мировой войны его дядя Роберт Лансинг занимал пост госсекретаря США. Фостер Даллес приехал к нему в Вашингтон, где работал в Бюро по делам России при Госдепартаменте и принимал участие в попытках противостоять большевикам, когда те захватили власть. После окончания Первой мировой войны Фостер Даллес занимал всё более ответственные должности. В 1919 году в качестве юридического советника американской делегации на Парижской мирной конференции он вместе с Вильсоном и Лансингом занимался вопросами репараций от побежденной Германии, пытаясь ограничить требования обременительных выплат со стороны Франции и Англии.

В течение многих лет Фостер Даллес содействовал двухпартийному подходу к внешней политике. Он служил советником по внешней политике республиканского губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи, когда тот выставлял свою кандидатуру на президентских выборах в 1944 и 1948 годах. Даллес сопровождал сенатора-республиканца Артура Ванденберга в Сан-Франциско на церемонию основания Организации Объединенных Наций, где помогал в работе над проектом преамбулы устава ООН. В дальнейшем он присутствовал на нескольких сессиях Генеральной Ассамблеи в составе делегации США, назначенной президентом Гарри Трумэном. Но со временем Даллес разочаровался в трумэновской политике сдерживания и получил известность как поборник более агрессивной позиции «отбрасывания» в отношении контролируемых Советским Союзом стран Восточной Европы. 

Как он писал во время избирательной кампании 1952 года, «освобождения из-под ига Москвы придётся ждать очень долго, а соседним странам может не хватить мужества, если только Соединенные Штаты со всей настойчивостью не заявят, что они желают такого освобождения и рассчитывают на то, что оно неизбежно произойдёт. Уже само заявление о намерениях и ожиданиях, подобно заряду электричества, повлияло бы на настроения порабощенных народов. Оно многократно усилило бы нагрузку на надсмотрщиков и открыло бы новые возможности для освобождения». Используя подобную беспощадную антикоммунистическую риторику, Эйзенхауэр и Даллес смогли завоевать контроль над внешней политикой США после двух десятилетий правления демократов.

Сталин тут же бросил им наживку. На Рождество 1952 года, через семь недель после избрания Эйзенхауэра, отвечая на вопросы Джеймса Рестона по прозвищу Скотти (дипломатического корреспондента The New York Times и одного из лучших её репортеров), Сталин протянул американцам скудную оливковую ветвь. Заголовок на главной странице анонсировал поразительную новость: «Сталин за встречу с Эйзенхауэром. Он сообщил газете, что выступает за новый подход к завершению войны в Корее». 

Хотя заявлению аплодировали по всему миру, публикация привела в ярость советника Эйзенхауэра Чарльза Дугласа Джексона, который был ярым антикоммунистом и сторонником психологической войны. Он был возмущен «потрясающей глупостью и/или безответственностью Скотти Рестона, действующего с благословения верховных жрецов The New York Times, которые могли бы придумать что-нибудь получше, чем отдать главную страницу рождественского номера своей газеты под фотографию Сталина с его лживыми мирными предложениями». 

Реакция Джексона была чрезмерной, ведь он опасался, что праздничный жест Сталина может поколебать общественное мнение на Западе. Гаррисон Солсбери, следивший за событиями из Москвы, заметил, что Сталин предлагает Эйзенхауэру «великолепный шанс на практике испытать то, что западные дипломаты называют “благими намерениями Советов”». Но Эйзенхауэр решил не «проверять», что на самом деле имел в виду Сталин. Подобные примирительные слова из Москвы никак его не успокаивали.

Во время избирательной кампании он дал два обещания: в случае своего избрания посетить Корею — в начале декабря он предпринял поездку в эту страну — и покончить с войной в максимально короткий срок. В августе 1945 года Эйзенхауэр уже встречался со Сталиным в Москве и не испытывал никаких иллюзий относительно его личности: это был «свирепый хозяин Советского Союза», как Эйзенхауэр напишет в своих воспоминаниях. Он «сомневался, что встреча с таким человеком может быть по-настоящему полезной». По оценке главы президентской администрации Эйзенхауэра Шермана Адамса, «Эйзенхауэр никогда не считал, что в состоянии успешно вести переговоры со Сталиным».

Но во время встречи с Уинстоном Черчиллем 7 января 1953 года в Нью-Йорке Эйзенхауэр обратил его внимание на одну идею, которую он хотел предложить в речи по случаю своей инаугурации: он готов «встречаться с кем угодно в интересах мира и даже добровольно отправится в нейтральную страну для проведения таких переговоров». Это подразумевало возможность встретиться со Сталиным, например, где-нибудь в Стокгольме. Хотя у Черчилля не нашлось возражений, он предупредил Эйзенхауэра, что такая встреча может пробудить «большие надежды» и что было бы лучше подождать несколько месяцев, прежде чем состоится столь «судьбоносное мероприятие». 

Спустя две недели, к моменту выступления, президент решил исключить из своей речи какие-либо упоминания о предстоящей встрече со Сталиным. Он по-прежнему был решительно настроен против прямых контактов с кремлёвским руководством до прекращения военных действий в Корее.

Будучи первым президентом-республиканцем за последние двадцать лет (с момента окончания полномочий Герберта Гувера в 1933 году), Эйзенхауэр вместе с Фостером Даллесом во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что республиканцы «могут вести холодную войну ещё активнее и эффективнее, чем это делали демократы». В своем первом официальном послании о положении страны в начале февраля президент — в полном соответствии с риторикой своей предвыборной кампании — подчеркнул, что его администрация настроена добиваться «освобождения 800 миллионов, живущих под игом красного террора». 

Однако идея встречи Эйзенхауэра со Сталиным продолжала витать в воздухе. На состоявшейся 25 февраля пресс-конференции Эйзенхауэру задали вопрос по поводу саммита. «Я встречусь с кем угодно, где угодно, если это даст хоть малейший шанс сделать добро». В Кремле также не исключали подобной возможности. Всего за несколько дней до смерти Сталина журнал Newsweek заявил, что «русские, по некоторым сообщениям, предлагают организовать встречу Сталина и Эйзенхауэра в Берлине или Вене. Они готовы закончить войну в Корее и вывести свои войска из Германии и Австрии. В обмен они рассчитывают на обязательство со стороны американцев “не перевооружать Германию”».

В это время Фостер Даллес изо всех сил пытался сколотить Европейское оборонительное сообщество (ЕОС), в которое, помимо Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, должна была войти восстановившая свой суверенитет и перевооруженная Западная Германия. Создание ЕОС было одним из главных приоритетов политики президента Трумэна, и теперь от Эйзенхауэра и Фостера Даллеса зависело, воплотится ли оно в жизнь. Втягивая Западную Германию в военный союз, связанный с НАТО, американцы намеревались положить конец оккупации союзников и включить Федеративную Республику в коалицию западных стран. 

Всего через несколько дней после инаугурации Эйзенхауэра Фостер Даллес отправился в дипломатическое турне по Западной Европе, главной целью которого было убедить американских союзников согласиться на создание Европейского оборонительного сообщества.

Как сказал историк и исследователь Войтех Мастный, ЕОС служило «лакмусовой бумажкой для проверки сплоченности Запада и его готовности противостоять советской угрозе». Однако французы болезненно отнеслись к идее перевооружения Западной Германии: в недавней истории Германия трижды, в 1870, 1914 и 1940 годах, вторгалась во Францию, — а перевооружить Германию можно было только с согласия французов. Для Кремля же предлагаемая встреча Сталина с Эйзенхауэром, скорее всего, была не более чем попыткой запутать европейских политиков и отложить, если не сорвать, план Фостера Даллеса. Смерть Сталина положила конец этим замыслам.

С его инсульта начались и первые серьёзные испытания для новой администрации. Когда в Вашингтоне узнали о болезни Сталина, один высокопоставленный сотрудник американской разведки предостерег коллег от каких-либо поспешных действий. В ЦРУ Фрэнк Виснер отвечал за проведение тайных операций в Восточной Европе. Начиная с 1949 года Соединенные Штаты по воздуху забрасывали агентов на территорию Советского Союза в помощь литовским и украинским повстанцам и проводили ещё более агрессивные секретные мероприятия в Польше, включая помощь антикоммунистическому движению сопротивления в форме поставок агентов и оружия. 

Утром 4 марта, прослушав новости, Виснер тотчас отправился к директору ЦРУ Аллену Даллесу и призвал его занять сдержанную позицию. Вместе с Виснером Даллес приехал домой к своему старшему брату, госсекретарю Джону Фостеру Даллесу, который согласился с доводами Виснера: если Соединенные Штаты попытаются спровоцировать восстание, Красная армия вмешается в ситуацию со всей беспощадностью. Антикоммунистическое подполье было «не вооружено и не готово. ЦРУ требовалось время, чтобы организовать подпольные боевые группы, осуществить переправку им оружия и привести спецподразделения в состояние боевой готовности». Соединенные Штаты не могли предпринимать поспешных шагов.

Уже через несколько часов Эйзенхауэр созвал заседание Совета национальной безопасности, на котором попросил руководителей ведомств высказать свои соображения. Никто не рассчитывал на то, что с наследниками Сталина договариваться будет легче. Вице-президент Ричард Никсон, помня о давно звучавших требованиях конгрессменов снизить военные расходы, посчитал необходимым предостеречь Конгресс, что «иметь дело с преемником Сталина, возможно, будет ещё сложнее, чем с самим Сталиным».

Фостер Даллес поддержал эту точку зрения. Но Эйзенхауэр, согласившись с Никсоном и Фостером Даллесом, пошел ещё дальше, сделав поразительное и совершенно беспочвенное заявление. Он сказал, что, «по его твердому убеждению, в конце прошлой войны Сталин предпочел бы ослабление напряженности в отношениях между СССР и западными державами, но члены Политбюро настаивали на наращивании темпов холодной войны, и Сталин был вынужден уступить их мнению». 

Опираясь на сведения из хорошо информированного источника, Newsweek сообщил, что Белый дом «считает [Маленкова] не менее жёстким, чем Сталина, более подозрительным и, вероятно, ещё более трудным партнером по переговорам». Именно эта общепринятая точка зрения и стратегическая необходимость противостоять призывам к разрядке напряженности довлели над политиками в последующие месяцы. Как писал историк Клаус Ларрес, многие государственные деятели на Западе были обеспокоены тем, что «смерть Сталина лишила Запад образа грозного врага. В результате могло стать намного сложнее поддерживать единство западной коалиции и дальнейшее дорогостоящее наращивание военной мощи Западного мира». Сталин ушёл, но угроза коммунистической агрессии осталась, и ей нужно было противостоять.

Сразу после того, как Сталин заболел, американские официальные лица предположили, что людям из его ближайшего окружения придётся заниматься укреплением своей власти и они не будут чувствовать себя достаточно уверенно для того, чтобы выработать новый внешнеполитический курс. Из оценок разведывательных данных Госдепартамента от 4 марта можно было сделать вывод, что «принятые Сталиным политические решения, вероятно, будут заморожены на более или менее продолжительный срок, поскольку никто из советских лидеров не будет обладать достаточной силой или смелостью, чтобы попытаться отменить их». 

Американский поверенный в делах в Москве Джейкоб Бим подкреплял эту точку зрения. Как раз в тот день он написал из Москвы, что «склонен видеть среди представителей правящей группы признаки замешательства, неуверенности и скованности».

Как писал Клаус Ларрес, официальные лица в Вашингтоне полагали, что наследники Сталина «были бы только рады, если бы капиталистический мир на некоторое время оставил их в покое». Они переживали «величайший кризис со времен гитлеровского нападения 1941 года», как позднее отмечал заслуженный дипломат Чарльз Болен, и, чтобы закрепиться у власти, им требовалось время и менее напряженная международная обстановка. 

Именно этим и собирались воспользоваться некоторые руководители в США. Уильям Морган, на тот момент действующий глава Совета по психологической стратегии, писал: «Руководящим принципом нашей стратегии, а также нашей тайной целью, должно быть всяческое поощрение хаоса внутри СССР». По меньшей мере часть сотрудников администрации явно не стремилась к снижению напряженности в отношениях с Кремлем. Они надеялись добиться если не полной победы в холодной войне, то во всяком случае пропагандистского преимущества.

Позже, тем же утром, заместитель госсекретаря Уолтер Беделл Смит, который во время войны был начальником штаба у Эйзенхауэра, а потом послом США в Москве в 1946‒1948 годах и директором ЦРУ с 1950 по 1953 год, выступил на закрытом заседании Комитета по международным отношениям Сената. По поручению Фостера Даллеса, Беделл Смит призвал комитет незамедлительно утвердить кандидатуру Чарльза Болена на должность посла в Москве. «Чем скорее он окажется там, тем лучше, потому что так или иначе назревают весьма незаурядные события». Почти за шесть месяцев до того Кремль вынудил Джорджа Кеннана покинуть дипломатическое представительство в Москве, и должность посла оставалось вакантной.

К радости дипломатов, президент ухватился за кандидатуру Болена, что спровоцировало схватку с крайне правыми сенаторами во главе с Джозефом Маккарти, Стайлом Бриджесом и Германом Уэлкером. Болен, близкий друг и коллега Джорджа Кеннана, как и Кеннан, был опытным дипломатом, одним из самых уважаемых сотрудников МИДа и всю жизнь занимался советологией. Он служил переводчиком у Рузвельта во время Тегеранской и Ялтинской конференций и у Трумэна во время конференции в Потсдаме, где, к негодованию сенаторов-республиканцев, западные союзники пошли на слишком большие уступки Кремлю. Для Маккарти это было равносильно государственной измене. После смерти Рузвельта и отставки Трумэна он и его союзники в Сенате продолжали искать козлов отпущения, даже рискуя поставить в неловкое положение нового президента-республиканца.

Лондонская The Times с некоторым сожалением отметила, что «проблемы, с которыми он [Фостер Даллес] столкнулся из-за Болена» помешают ему выбрать «ещё более спорную кандидатуру мистера Джорджа Кеннана… Таким образом, может получиться, что в настоящий момент новая администрация окажется не в состоянии воспользоваться услугами двух человек в стране, которые лучше всего знают Россию». Несмотря на давление со стороны Маккарти, который находился на вершине своего влияния и был готов продолжать «политику недоверия» даже после вступления в должность Эйзенхауэра, президент отказался идти на попятную. Возобладали более трезвые головы, и через три недели после смерти Сталина Болен получил одобрение Сената.

В этом случае Фостер Даллес опять разошёлся с президентом. После того как в Сенате прозвучали первые возражения, Фостер Даллес спросил Болена, не собирается ли тот снять свою кандидатуру. Затем он настоял на том, чтобы они ехали на Капитолийский холм в отдельных машинах ― чтобы их не смогли сфотографировать вместе перед предстоящими слушаниями.

Помимо мнения Смита о назначении Болена, сенатский Комитет по международным отношениям интересовало, что он думает о развитии ситуации в Кремле. Для Беделла Смита единственным примером, позволяющим предполагать, как всё будет разворачиваться в дальнейшем, был кризис передачи власти после смерти Ленина. Беделл Смит заверил членов комитета, что Сталин «лучше, чем кто-либо другой, знает, что происходило после смерти Ленина… Вполне вероятно, что мы увидим некое завещание Сталина по типу ленинского — подлинное либо сфабрикованное постфактум, — в котором в той или иной форме будет определена процедура передачи власти». 

Однако после смерти Сталина подобного политического завещания не обнаружилось. Из вопросов и комментариев сенаторов следует, что они пытались разглядеть признаки назревающего взрыва: восстания в странах-сателлитах, дворцового переворота или даже полного краха коммунизма. Но Беделл Смит призвал к осторожности в оценках. «Это не то, что произойдет в самое ближайшее время. У нас нет возможности вмешаться в ситуацию, и для нас было бы ошибкой ожидать перемен сколько-нибудь значительного масштаба». Той же ночью спустя несколько часов Сталин умер, а у Соединенных Штатов по-прежнему не было чрезвычайного плана действий.

Независимо от сказанного им в 1953 году на сенатской комиссии по внешней политике, Беделл Смит дал иной и в целом верный прогноз в своих мемуарах, вышедших в 1949 году. Он писал, что передача власти будет происходить под контролем Молотова, Маленкова и Берии и что «вряд ли произойдет конфликт, сколько-нибудь соизмеримый с той битвой гигантов, которая имела место после смерти Ленина».

Американские официальные лица вместе с Эйзенхауэром пустились в дискуссии о том, как отреагировать на внезапную кончину Сталина. Эйзенхауэр занял президентское кресло с обещанием поддержать народы Восточной Европы, страдающие под гнётом Советов. Теперь же, после того как Сталин умер, перед Эйзенхауэром и Фостером Даллесом открывались широкие возможности, которыми можно было воспользоваться в интересах мира и изменить траекторию холодной войны. 

Однако обсуждение этих возможностей разочаровало президента. По словам его главного спичрайтера и ближайшего помощника Эммета Джона Хьюза, 6 марта Эйзенхауэр сказал своим советникам: «Уже почти семь лет, начиная с 1946 года, насколько я знаю, все, кого это так или иначе касается, только и делали, что рассуждали о том, что мы будем делать, когда Сталин умрёт: как это изменит общую ситуацию и как повлияет на наш политический курс. И вот он умер — и мы решили посмотреть, какие блестящие идеи подготовило правительство, какие планы предложены. Выяснилось, что результат семилетнего трепа равен НУЛЮ. У нас нет плана. У нас нет даже общего понимания того, что изменится с его смертью. Это… это преступно. Вот всё, что я могу сказать». Как едко заметил Эммет Хьюз, «никто не посмел с этим спорить».

Эйзенхауэра обескуражило то, что отсутствие у администрации плана действий очень скоро стало достоянием гласности. В тот самый день, 6 марта, когда президент нелицеприятно высказался о сотрудниках своего штаба, Энтони Левьеро из The New York Times написал, что смертельная болезнь Сталина «буквально застала врасплох наших стратегов психологической войны, оказавшихся неготовыми воспользоваться ситуацией, которая, по общему мнению, потенциально могла бы дать нам серьёзное преимущество в холодной войне». 

По его убеждению, в различных ведомствах правительства господствовали «вялость… лень и безынициативность». А поскольку психологическая война обычно подразумевает «саботаж, подготовку, вооружение и засылку шпионов, диверсантов и боевиков… по обе стороны железного занавеса», администрация, по мнению Левьеро, оказалась явно не готова к подобным акциям. Действия, которые всё же были предприняты, — вроде религиозно окрашенного обращения Эйзенхауэра к советскому народу, процитированного в первой главе книги, — «по большей части носили характер импровизаций».

На совещании 6 марта Чарлзу Дугласу Джексону было поручено составить проект обращения к новым руководителям СССР, которое те должны были получить сразу после похорон Сталина. К тому времени Джексон работал вместе с экономистом Уолтом Ростоу, которого вызвали из Массачусетского технологического института, где он преподавал, чтобы помочь наметить план действий. В соответствии с полученными инструкциями они приступили к подготовке большой речи для Эйзенхауэра, в которой тот собирался призвать советских лидеров объединить усилия по снижению напряженности в Европе и обузданию набиравшей обороты гонки вооружений. 

Идея состояла в том, чтобы «предложить новому советскому руководству вариант прекращения конфронтации в центре Европы и других частях мира, даже если шансы на его принятие были невелики», при этом «для максимального эффекта такая инициатива должна быть выдвинута немедленно». По мнению Ростоу, они уже понимали необходимость «упредить возможное советское “мирное наступление”"».

На первый взгляд, подобные предложения казались взвешенными и разумными, нацеленными на разрешение основных противоречий между двумя странами, в надежде, что обращение Эйзенхауэра к советскому народу послужит началом плодотворного диалога с Кремлем. Но, помимо этого, Джексон намеревался внести некоторое смятение в ряды наследников Сталина. Он рассматривал предложения как форму психологической войны, целью которой было поставить Кремль в позицию обороны.

Как пояснил сам Ростоу, речь, которую они готовили для Эйзенхауэра, зиждилась на желании «[захватить] инициативу в холодной войне… Важно, чтобы за предложениями стояло серьёзное дипломатическое содержание и чтобы они были сформулированы на высоком профессиональном уровне, даже если шансы на мгновенный успех на переговорах оцениваются как ничтожные. Ничто так не подорвало бы их эффект, как уверенность обитателей Кремля и свободного мира в том, что мы всего лишь играем в психологические игры». Но администрация затруднялась предложить «серьёзные дипломатические материалы», которые могли бы заинтересовать наследников Сталина.

Описывая события тех дней, Эммет Хьюз вспоминал, как известие о болезни Сталина «мгновенно всполошило, а вскоре и полностью завладело умами официальных лиц из Вашингтона». Однако же, «пока в столице во всеуслышание рассуждали о том, как станет развиваться внутренняя ситуация в Советском Союзе… американская реакция на это в общем-то предсказуемое событие не произвела сколько-нибудь заметного эффекта». По мнению Хьюза, отсутствие заранее продуманного плана на ближайшую перспективу создало в политической риторике вакуум, который вскоре оказался заполнен фантазиями «пророков и мечтателей, паникеров и фанатиков».

Отдельные чиновники, различные административные ведомства и целевые рабочие группы предлагали самые разные меры. Некоторые высказывались осторожно, другие же в своем стремлении поколебать советский строй демонстрировали, скорее, то, как мало американцы знали о той диктатуре, которой противостояли. 

В последние месяцы жизни Сталина Чарльз Эрвин Уилсон, занимавший пост председателя могущественного Управления оборонной мобилизации, призывал Белый дом убедить Кремль разрешить часовую трансляцию «всемирного послания» президента непосредственно для тех, кто живёт за железным занавесом. С точки зрения Уилсона, подобная акция могла «значить для людей всего мира больше, чем любое другое событие с момента пришествия Князя мира две тысячи лет назад». Небесной искренности Уилсона оказалось недостаточно для того, чтобы убедить Госдепартамент в целесообразности этой затеи.

После смерти Сталина Агентство взаимной безопасности выдвинуло несколько агрессивных предложений. Возглавляемое Гарольдом Стассеном, ведущей фигурой в Республиканской партии и президентом Пенсильванского университета, агентство настаивало на проведении «секретных» и «неконвенциональных операций», рассчитывая вывести из равновесия кремлевских лидеров и внести раскол в их ряды. 

К 9 марта — дню похорон Сталина, был подготовлен широкий диапазон амбициозных рекомендаций. Как и некоторые другие, Стассен выступал за проведение встречи министров иностранных дел в надежде на то, что она станет подготовкой к совещанию на высшем уровне между Эйзенхауэром и Маленковым. Но подлинное намерение Стассена состояло в манипулировании советскими лидерами. Он полагал, что Маленков не захочет выпустить Молотова за рубеж. 

«Вероятно, к Молотову… обратятся за советом, и, что бы тот ни посоветовал, вокруг него начнут сгущаться подозрения». Кроме того, Стассен считал, что Белый дом может использовать Берию в своих целях, пригласив того в Берлин на встречу с Уолтером Беделлом Смитом и с ним самим, чтобы договориться о «неприкосновенности и организованном коридоре для тех, кто желает покинуть Советский Союз и перебраться в Западный мир».

Стассен был уверен, что, если удастся заманить Берию на встречу, посвященную вопросу о беженцах, это вызовет беспокойство и подозрения в Кремле. Но это было ещё не все. Он также хотел, чтобы с помощью лояльных журналистов Белый дом насаждал в прессе ложную информацию о том, что Маленков, подобно Мао Цзэдуну, планирует расправиться с другими коммунистическими лидерами и что беженцы из-за железного занавеса знали о «взаимных интригах среди четвёрки высших кремлевских руководителей». 

По всей видимости, Стассен был уверен, что тем самым сможет посеять достаточно тревоги и подозрительности по всему советскому блоку, чтобы ответственные работники предпочли спасаться бегством, лишь бы не стать жертвами очередной чистки, развязанной новым кремлевским вождем. Стассен был готов предоставить этим людям убежище на Западе. Но его планы были сразу же отклонены.

Два дня спустя старшие советники Эйзенхауэра собрали Совет национальной безопасности на решающее заседание. Свои соображения представил Чарльз Дуглас Джексон. Он призывал провести встречу министров иностранных дел США, СССР, Великобритании и Франции, а также настаивал на том, что президент должен обратиться с важным внешнеполитическим посланием к «советскому правительству и народу России». 

Но и у Эйзенхауэра, и у Фостера Даллеса нашлись возражения. К этому времени президент пересмотрел свою точку зрения, «вспоминая собственный опыт прошлых встреч представителей четырёх держав» и то, как Советы использовали их в качестве платформы для своей пропаганды. Он не стал поддерживать идею саммита четырёх. Фостер Даллес опасался, что подобная инициатива, заявленная в одностороннем порядке, нанесёт ущерб отношениям как с Францией, так и с Великобританией и может даже привести к падению союзных правительств в Риме, Бонне и Париже.

«Советский Союз сейчас занимается похоронами в своём доме, и, возможно, лучше подождать, пока тело предадут земле, а скорбящие разойдутся по домам читать завещание, прежде чем начинать нашу кампанию и вносить раздор в семью. Если мы выступим преждевременно, это может лишь укрепить единство советской семьи и подорвать солидарность свободного мира». 

Кроме того, он опасался, что в случае, если Москва и Вашингтон начнут переговоры, поддержка идеи ЕОС ослабнет, так как появится пусть и отдалённая, но возможность, что Кремль даст добро на воссоединение Германии в обмен на гарантии её нейтралитета. Для Фостера Даллеса, по словам Ростоу, «исходная позиция Запада на переговорах с Москвой о судьбе Германии была бы сильнее в случае создания ЕОС, чем без него». После этого собравшиеся решили отказаться от идеи большого президентского обращения, полагая, что его «нужно отложить до тех пор, пока не представится подходящий случай», как будто смерть Сталина сама по себе не была таким случаем. Джексон покидал заседание с нескрываемым разочарованием, не понимая, «со щитом он или на щите».

Администрация по-прежнему разрывалась между противоположными стремлениями. С одной стороны, важно было найти способ досадить Кремлю в момент большой неопределенности, с другой — воздержаться от инициатив, которые могли бы поставить под угрозу союзнические отношения с западноевропейцами. В то же время Эйзенхауэр осознавал, какие перспективы открылись со смертью Сталина, и открыто заявил, что «готов и желает встретиться где угодно с кем угодно из Советского Союза при условии, что фундаментом встречи будет честность и практичность». Пока, однако, президент не стал выступать с большой речью и рассматривать идею встречи с новыми лидерами СССР.

Фостер Даллес убеждал Эйзенхауэра сохранять осмотрительность. С появлением шанса на перевооружение Западной Германии и укрепление военного союза западных стран Фостер Даллес не хотел взаимодействовать непосредственно с наследниками Сталина. Он полагал, что инициатива со стороны Соединенных Штатов может ослабить западноевропейские правительства, и был уверен, что только ратифицированный договор о создании ЕОС даст США необходимый рычаг давления на любых последующих переговорах с Кремлем. 

Позднее Ростоу заявлял, что он и его коллеги находились в ожидании советского «мирного наступления» и поэтому хотели упредить его и не дать Советам воспользоваться его выгодными дипломатическими последствиями, убедив президента выдвинуть собственный пакет предложений. Но ни Фостер Даллес, ни Эйзенхауэр не были готовы сделать первый шаг, о чем Эйзенхауэр вскоре пожалеет. 

Как позднее заметит Ростоу, Фостер Даллес был настолько увлечен идеей создания новой оборонительной структуры для Западной Европы с участием перевооруженной ФРГ, что воспринимал «смерть Сталина и всю сопровождавшую её суматоху как досадную помеху в серьёзном деле». Создание ЕОС было краеугольным камнем его политики. Пока президент разделял приоритеты Даллеса, никаких новых попыток снизить риски холодной войны путем переговоров быть не могло.
IQ

17 ноября, 2023 г.