Гамлет за рулём

В Издательстве Института Гайдара вышел сборник «Экономика vs искусство». IQ.HSE публикует из него статью кандидата экономических наук, старшего научного сотрудника Лаборатории критической теории культуры НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге Александра Погребняка, посвящённую причинам, по которым Эльдар Рязанов в своей картине «Берегись автомобиля!» делает отсылки к Шекспиру, а также при чём здесь Карл Маркс.

Шекспир нам вдруг…

Этот эпизод — из числа знаменитейших. Из знаменитейшего фильма, снятого знаменитейшим режиссером, в исполнении знаменитейшего актера. Кто из тех, кто вырос на советской киноклассике, не помнит наизусть речь, с которой худрук Народного театра выступает со сцены перед своей труппой? Есть в ней что-то новозаветное:

Есть мнение, что народные театры скоро, наконец, вытеснят театры профессиональные. И это правильно. <…> Звание народного театра ко многому обязывает. Кого мы только ни играли в своих коллективах, лучше не вспоминать. Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете ли, м-м, нашего Шекспира?

Итак, наш вопрос: почему это вдруг оказывается пора — в советские шестидесятые — замахнуться именно на Шекспира, который — опять-таки вдруг — оказывается «нашим»? Что за неотложность? Что за кайрос такой? Что же касается самого «замаха», к которому призывает худрук, то его сила подчеркивается тем, что выбор падает на самое знаковое творение драматурга — на «Гамлета».

Возможно, подсказка содержится уже в том (отнюдь не только комичном) замечании, которое худрук бросит во время репетиции исполнителю главной роли: «И не забудьте сказать — быть или не быть?»: как будто та пора, на которую приходится постановка, — это время «забвения бытия», пусть и не в хайдеггеровском, а каком-то другом смысле. В каком? Уж не в марксистском ли?

…но с Марксом он дороже

Другого, кажется, не было дано. Учение Маркса, которое было положено в основу официальной идеологии, воплощалось, адекватно или нет, в самом устройстве советского общества, на нем была основана сама конституция последнего («Товарищи, деньги пока еще никто не отменял», скажет другой герой этого фильма, и самим этим «пока» проговорится о своей участи почти уже сегодняшнего пережитка).

Но ведь сам Маркс был страстным поклонником Шекспира. И пусть не из «Гамлета» взято большинство цитат в его канонических текстах, но нечто гамлетовское, безусловно, присутствует в самой основе его учения — а значит, должно оно проявиться как-то и в основе советской формы жизни.

Именно через «Гамлета» предлагает нам осмыслить ту страсть, которую Маркс питал к всевозможным призракам, французский философ, основоположник деконструкции Жак Деррида, однажды перечитавший «Манифест Коммунистической партии» и с удивлением обнаруживший там уже было позабытого им «призрака коммунизма», да еще в первой же строке!

Призрак, утверждает Деррида, — странная форма (не)жизни, которая тревожит само устроение (размерность, упорядоченность) времени, что отражено в знаменитом The time is out of joint. Время (вспомним Канта) — универсальная форма данности вещей как предметов нашего опыта, как явлений природы; но появление призрака (впрочем, понятно, что в отличие от феномена призрак никогда не является и не появляется как таковой, в своем собственном обличье, он всегда размещается где-то на кромке явления, за ним или подле него; Деррида называет это «эффектом забрала») колеблет эту, как оказывается, не столь уж надежную основу, разрывает время, выворачивает его наизнанку.

Деррида сопоставляет различные варианты перевода этой фразы на французский, обнаруживая в итоге целый букет смыслов, от онтологического до этического: «время сорвалось с петель» (как если бы оно было неким техническим приспособлением), «время свихнулось» (как если бы оно было психическим состоянием), «вывернулось наизнанку, пошло вкривь и вкось» (как если бы оно было подобно чему-то пространственному), наконец, оказалось «опозоренным, обесчещенным» (как если бы оно было чем-то, что сродни совести и чувству вины). Эти смыслы завязаны в узел, и в этом, пишет Деррида, и состоит «наша проблема: как обосновать (justifier) переход от разлаженности (понятия, скорее, технико-онтологического, характеризующего присутствие) к несправедливости, тому, что уже не принадлежит онтологии?».

Позор времени

Можем ли мы указать на нечто, что соответствует в учении Маркса этой теме позора — не позора, связанного с чем-то случившимся во времени, а позора, имманентного самому устройству времени? Позора, случившегося с самим временем?

Ответ должен быть однозначно положительным: да, позором покрыто то, что происходит со временем в той мере, в какой оно формирует базис капиталистического производства. Пусть Кант был прав, определив время (наряду с пространством) как априорную форму опыта — как форму данности природных явлений познающему субъекту. Но в условиях капиталистического общества это означает прежде всего то, что такой формой будет выступать время (и пространство) рыночных отношений, где наиболее значимые вещи — продукты человеческого труда — будут восприниматься всеми членами общества в первую очередь как товары, стоимость которых как раз и определяется затратами «общественно необходимого времени», то есть того времени, которое в среднем затрачивается на производство того или иного вида товаров. 

Можно сказать и так: затрачивая определенное количество своего времени, мы заставляем явиться вещество природы в форме товара, то есть предмета, который удовлетворяет какую-то конкретную потребность и в то же время способен быть обмененным на какой-то другой предмет пропорционально затратам труда. Ничего «позорного», ничего «свихнувшегося», никакого «косяка» в отношении времени здесь (пока еще) нет!

Но всё меняется, как только мы вслед за Марксом задаемся вопросом о происхождении прибавочной стоимости — ведь именно на нее направлено капиталистическое желание, навсегда уже извратившее те потребности, которые человек испытывает как природное и общественное существо; как говорит Маркс, прибавочная стоимость никак не может возникнуть, если обмениваются эквиваленты, но ее нельзя вывести и из неэквивалентного обмена — поскольку нарушение закона сам закон отнюдь не разрушает: класс капиталистов не может наживаться за свой собственный счет, поскольку если одни спекулянты надувают других спекулянтов, то итоговая сумма всех сделок окажется прежней (поэтому можно сказать, что спекулянты грешат во времени, но само время — остается пока еще вне греха, не согрешившим)!

Поэтому, говорит Маркс, подлинным источником происхождения прибавочной стоимости является появление на рынке товара особого рода, в качестве которого выступает рабочая сила, то есть как раз таки жизненное время человека, которое он, будучи не способным употребить его на производство всего необходимого самостоятельно (в силу того банального факта, что, кроме этого времени, у него ничего нет — ни сырья, ни оборудования), вынужден продавать в форме товара какому-то другому человеку — а именно капиталисту (который как раз и окажет ему ту «услугу», что предоставит рабочее место со всеми необходимыми для производства средствами: сырьем, инструментом и т. д.).

Но это означает, что время из условия возможности данности вещей в форме товаров само становится товаром, овеществляется. (Простая аналогия поможет понять нам скандал происходящего: органы наших чувств — например, зрения — открывают нам доступ к миру и тем самым не есть вещи наряду с другими вещами; но они могут тем не менее фигурировать как вещи этого мира в том случае, если имеет место продажа органов — фигура Эдипа, вырывающего свои глаза, приобретает здесь новый и неожиданный смысл!) 

The time is out of joint: время, которое рабочий продает, а капиталист покупает, теряет свою однородность в результате самой этой сделки — теперь это время, которое человек (в роли наемного рабочего) будет затрачивать одновременно на то, чтобы создать стоимость, необходимую для сохранения собственного существования, и на то, чтобы произвести прибавочную стоимость, которая выступает как плата капиталисту за оказанную им «услугу» (предоставление самой возможности трудиться). Таким образом, то, что рабочему необходимо для поддержания собственной жизни, он может получить лишь при условии, что будет производить избыток, необходимый для увеличения богатства капиталиста.

Это значит, что в рамках времени как формы созерцания мира (природы и общества) мы встречаемся с временем же, но уже как с «чувственно-сверхчувственной» вещью — встречаемся с ним в форме товара «рабочая сила»; время есть рамка и вместе с тем оно есть то, что фигурирует внутри этой рамки — то, чем торгуют, что отчуждают и присваивают (и таким же образом, конечно, обстоит дело с пространством: земля при капитализме тоже превращается в товар).

Карл Поланьи в «Великой трансформации» будет связывать начало капиталистической эпохи с вынесением на рынок труда и земли как фиктивных товаров — фиктивных в том смысле, что до сих пор они не считались чем-то, что однозначно может и должно переходить из рук в руки посредством купли-продажи: «Труд — это лишь другое название для определенной человеческой деятельности, теснейшим образом связанной с самим процессом жизни, которая, в свою очередь, „производится“ не для продажи, а имеет совершенно иной смысл; деятельность эту невозможно отделить от остальных проявлений жизни, сдать на хранение или пустить в оборот; земля — это другое название для природы, которая создается вовсе не человеком…». 

Наряду с трудом и землей, в качестве третьего квазитовара, Поланьи называет деньги, которые традиционно считались «общим благом» (о чем, кстати, напомнил нам Жак-Люк Годар в фильме «Социализм»). То, что деньги — это своего рода слитки (или сгустки) времени, очевидно; однако стоит напомнить, что средневековые схоласты среди своих аргументов против ростовщичества приводили и тот, что время нам не принадлежит, оно есть собственность Бога и потому требовать плату за пользование деньгами в течение какого-то времени — тяжелейший грех (впрочем, мы знаем, что это смазывание петель не предотвратило итоговый срыв времени — срыв, учредивший эпоху «Нового времени»). «Характеристика труда, земли и денег как товаров есть полнейшая фикция».

Итак, время (как и пространство) не является больше априори данной рамкой (формой) нашего опыта, оно само ввергнуто во время, вогнано внутрь себя самого, вывернуто наизнанку — опозорено той связью, в которую оно вступило с самим собою. Поэтому тот момент, когда это произошло, случился одновременно во времени и вне его, поскольку — случился с ним самим: вывих, сбой, разрыв.

Это время позора времени Маркс связывает с эпохой «так называемого первоначального накопления капитала», генеалогическому исследованию которой посвящена знаменитая 24‑я глава первого тома «Капитала». Только благодаря насильственной экспроприации земли у крестьян — то есть расторжению естественных уз, связывавших человека с источником средств своего существования, — и возникло то общественное «биполярное расстройство», где на одном полюсе окажется капиталист как собственник средств производства, без которых рабочая сила не способна реализовать себя в форме производительного труда, а на другом — рабочий как «собственник» голого (точнее, оголённого) потенциала, своего времени и своих сил, которые являются «своими» только для того, чтобы сразу же быть присвоенными капиталистом в форме товара. 

Лишённость, отсутствие (средств производства) как единственная собственность — вот та призрачность, которую обнаруживает Маркс в порах материи рационального, просвещенного, современного мира! Таким образом, пролетарию как никому другому подходит имя Homo sacer.

Социализм: отцы и дети

Стоп!.. Но ведь, напомнят нам, Юрий Деточкин живет не в капиталистическом, а в социалистическом мире — мире, возникшем в момент революции, которая именно и должна была смыть со времени тот позор, о котором шла речь; он — не Гамлет, не персонаж Шекспира, жившего на заре буржуазной эпохи, он лишь исполнитель роли принца Датского на сцене Народного театра!

Все это так, и тем не менее: подобно Гамлету, Юрий Деточкин чувствует себя связанным клятвой, необходимостью отомстить за того, кто сам за себя отомстить уже не способен и поэтому является ему в виде призрака, тревожит его «нормальное» существование «советского человека», говорит сквозь забрало… Ведь, как показала Аленка Зупанчич, именно такова ситуация шекспировского Гамлета: дело (не только) в событии вероломного убийства отца, за которое он должен отомстить; дело в самом бытии отца, поскольку Гамлет получает в наследство те многочисленные грехи, в которых отец не имел времени покаяться, — то есть Гамлет обречен не исправить что-то во времени, но разобраться с поломкой самого времени:

…То, что разыгрывается в трагедии Гамлета, выходит за рамки мщения им за смерть отца. Наказание убийцы для Гамлета отнюдь не основная задача. Основная его задача — рассчитаться с отцовскими долгами (расплатиться по его счетам) и убедиться в том, что жизнь его отца может наконец прийти к своему завершению. Это и делает его миссию столь сложной. Мы должны различать в «Гамлете» два уровня действия, которые зачастую соединяются друг с другом. Движущую силу «Гамлета» составляют, по сути, два разных преступления: преступление Клавдия, давшее начало новому правлению; и преступление (или преступления) отца Гамлета — в котором у него не было времени покаяться.

Таким образом,

Со смертью короля время остановилось в мертвой точке, что не оставляет возможности для будущего, и это происходит именно потому, что прежний король не в состоянии действительно распроститься со своим королевством и «покоиться в мире». Призрак не возвращается в Эльсинор, он живет там. Дело не в том, что «что-то прогнило» в настоящем из-за сумрачного и скрытого прошлого. Скорее, у Эльсинора даже нет настоящего, так что замок обречен жить в прошлом. Главные действующие лица пьесы — и, в первую очередь, сам Гамлет — буквально пленники прошлого, несвершенной истории короля и отца. Мир продолжает следовать своим курсом, но для Гамлета время остановилось. Гамлет всажен во время жизни отца, которую он должен завершить для того, чтобы его собственное время могло возобновить свое течение.

Гамлет сможет совершить это только в другом времени («в час Другого»), в час (своей собственной) смерти: в безвременном интервале, открывшемся между моментом, когда Гамлет получает смертельный удар от Лаэрта, и моментом своей смерти. Он может справиться со своей задачей, лишь предлагая себя самого в качестве своего рода фиксатора, который вставит время обратно в «петли», — то есть помещая себя во время своего отца, во время живого мертвеца, во время между двумя смертями, из которого продолжают звучать его последние слова.

Но ведь и в фильме Рязанова финальная сцена «Гамлета» также разыгрывается «в другом времени» — в час, который инороден его нормальному течению: несмотря на то что следователь провозглашает «Премьеры не будет!», премьера-таки состоялась, но Деточкин участвует в ней уже находясь под арестом, в ожидании суда. Его миссия не может быть завершена в рамках «нормального» течения времени по той причине, что это течение производно от постоянного откладывания этого завершения на «потом»; вот почему будущее здесь, в советской действительности, так же как и в Эльсиноре, не наступает.

«Юрий Деточкин очень любил детей» и «воруют ведь!» — таковы данные исходной ситуации, в которой оказывается герой и изнутри которой он действует: то, что другие советские люди воспринимают всего лишь как досадный пережиток: наличие детских домов с одной стороны и субъектов, живущих на нетрудовые доходы (советских капиталистов!) с другой, пережиток, который когда-то в будущем, наверное, непременно будет преодолен, — Деточкин переживает как непрерывно длящуюся катастрофу, с которой власть не способна по-настоящему (то есть буквально, в настоящем времени) справиться. И что же еще тогда остается, как не «покуситься на самое святое, что у нас есть — на Конституцию», иначе говоря — присвоить себе право суверенным жестом учредить чрезвычайное положение? Ведь сироты в советском обществе свидетельствует о том, что дела о массовых преступлениях против детства в эпоху формирования общества буржуазного все еще рано сдавать в архив:

«На одном прокатном заводе, где номинальный рабочий день продолжается с 6 часов утра до 5½ часов вечера, один мальчик работал четыре ночи еженедельно по меньшей мере до 8½ часов вечера следующего дня… и так в продолжение 6 месяцев». «Другой, в девятилетнем возрасте, работал иногда три двенадцатичасовых смены подряд, а в десятилетнем возрасте — два дня и две ночи подряд». «Третий мальчик, которому теперь 10 лет, работал с 6 часов утра до 12 часов ночи в продолжение трех ночей подряд и до 9 часов вечера в продолжение остальных ночей». «Четвёртый, которому теперь 13 лет, работал целую неделю с 6 часов вечера до 12 часов следующего дня, а иногда три смены одну за другой, например с утра понедельника до ночи вторника». «Пятый, которому теперь 12 лет, работал на чугунолитейном заводе Стейвли с 6 часов утра до 12 часов ночи в продолжение двух недель; он уже не способен продолжать такую работу».

Джордж Аллинсуорт, девяти лет: «Я пришел сюда в прошлую пятницу. Мы должны были начать работу на следующий день в три часа утра. Поэтому я оставался здесь всю ночь. Я живу в 5 милях отсюда. Спал на полу, подостлав кожаный фартук и прикрывшись курткой. Следующие два дня я приходил в 6 часов утра. Да, это горячее место! До поступления сюда я также целый год работал у доменной печи. Это был очень большой завод, расположенный в сельской местности. Моя работа тоже начиналась в субботу с 3 часов утра, но я мог, по крайней мере, уходить спать домой, так как жил недалеко. В другие дни я начинал работу с 6 часов утра, а оканчивал в 6 или 7 часов вечера» и т. д.

Все происходит так, как если бы это историческое свидетельство о далеком прошлом Юрий Деточкин воспринимал как социологическое описание текущей ситуации. «Дорогой товарищ, вы на самом деле хотите перевести эту сумму детскому дому? Вы воспитывались в этом детском доме?» — спрашивает у него кассирша, принимая очередное баснословное пожертвование; «Да», — отвечает советский Гамлет (и князь Мышкин — родная мать называет Деточкина «недотёпой»); за этой сознательной ложью мы не можем не услышать бессознательной убежденности в том, что если в советской стране все еще есть детские дома — то тогда он, Деточкин, во всех них воспитывался.

Юрий Деточкин, как мы помним, живет с мамой и, хотя у него есть невеста, он почему-то медлит со свадьбой. Из разговора его мамы с его другом, следователем Максимом Подберёзовиковым, мы узнаем, что отцом Деточкина был красноармеец. 

Важно при этом, что персонажи фильма, в той или иной мере могущие оказаться живыми заместителями мертвого отца, в той или иной степени обнаруживают свою несостоятельность: персонаж Папанова (вышедший на пенсию красноармеец) хоть и мечтает «дать зятьку под зад коленкой» и изрекает, что «с жульем, положим, надо бороться», но тем не менее строит дачу за счет зятя-спекулянта; ксёндз — «святой отец» — покупает себе краденую «Волгу» на пожертвования прихожан; начальник Юрия Ивановича слишком мягок и постоянно дает своему подчиненному отпуск за свой счет, несмотря на то что это срывает план; в сцене погони у милиционера (Георгий Жженов) в последний момент не заводится мотоцикл; наконец, Максим Подберёзовиков поначалу готов отпустить Деточкина, вместо того чтобы преследовать его по всей строгости закона, — а на суде изрекает свое «он, конечно, виноват, но он — не виноват» 

Кстати, мать Деточкина рассказала Подберёзовикову, узнав о его профессии, что за ней тоже когда-то ухаживал один следователь, но она предпочла ему красноармейца; при этом Подберёзовиков заканчивает начатый ею куплет «Наш паровоз вперед летит» явно без энтузиазма…

Как бы ни были различны между собой характеры и мотивации этих, скажем так, недоотцов, общим знаменателем, очевидно, будет «прогнило что-то в Датском королевстве» (но только не в Датском, а — в Советском). Фамилия главного героя прямо указывает на содержание той клятвы, которую он дал призраку своего отца: незамедлительно закончить однажды начатое дело, а если Конституция в этом вопросе обнаруживает свою несостоятельность — ввести чрезвычайное положение.
IQ

1 марта