Крах проекта Европа

В издательстве Fortis Press вышел перевод книги Ульрике Геро и Хауке Ритца «Эндшпиль Европа. Почему потерпел неудачу политический проект Европа и как начать снова о нём мечтать». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый политической атмосфере в мире в 1990-х годах, а также западной иллюзии, что наступил «Конец истории» и с Россией можно больше не считаться в глобальной геополитике.

«Man muss Europa eine Seele geben».

Jacques Delors

«Европе нужно дать душу». 

Жак Делор

1989 год: падение Берлинской стены, танцующие люди в Берлине, фейерверки, свобода. Стена открылась и останется открытой, длившаяся с 1949 по 1989 год холодная война закончилась. Сногсшибательный момент новейшей истории, по-настоящему поворотный, «[позволим] Европе быть целой и свободной» (Europe whole and free), Европа врывается в мир, политическое конституирование Европы. Переговоры «два плюс четыре», германское воссоединение семимильными шагами, Гельмут Коль обещает, что объединение Германии и Европы — это «две стороны одной медали». 

И потому 1989‑й и 1992-й — это одна и та же историческая секунда: через заключение Маастрихтского договора в 1992 году ЕЭС, Европейское экономическое сообщество, становится Европейским союзом. Дается клятва «всё более тесного политического союза», планируется введение единой валюты. Европа на полных парах движется к своему единству! 

Но едины ли США и Европа в отношении того, что должно происходить в Европе после 1989-го? К сожалению, нет! В 1989 году Европа и Соединенные Штаты жили и мыслили в двух различных реальностях: Соединенные Штаты — в имперской, рассчитанной на глобальное господство, европейцы же — в континентальной, в момент 1989‑го направленной на европейский мирный порядок.

Ужасы Первой и Второй мировых войн, той «второй тридцатилетней войны» с 1914 по 1945-й, помноженные на кошмар Холокоста кое-чему научили Европу относительно разрушительной силы имперских амбиций. В Европе уже после 1918-го, но не позднее 1945-го, было известно, что сила, примененная к другим, может, обернувшись, ударить по применившим её. Что нельзя безнаказанно угнетать другие культуры и народы. Европа заглянула в бездну бесчеловечности. «Никакой войны никогда больше» — стало европейской мантрой.

Европа как «мирный проект» — после 1989‑го также и на Востоке

После многотрудных усилий по восстановлению, приложенных после 1945 года, в Европе, прежде всего, стремились к гражданской цивильности (Zivilität). Европа мыслилась и понималась европейцами как мирный проект. Немецко-французская дружба рассматривалась как модель постепенного снятия всех линий разделения на континенте, и её основные принципы предполагалось после 1989‑го распространить и на европейский восток.

Об этом свидетельствует декларация, подписанная совместно федеральным канцлером Гельмутом Колем и советским генеральным секретарем Михаилом Горбачёвым 13 июня 1989 года. В сущности, каждая фраза этого заявления свидетельствует о желании этих государственных деятелей того времени повторить достижение по примирению и германо-французской дружбе уже применительно к Германии и Советскому Союзу. 

В этом документе записано: «Европа, больше всего пострадавшая от двух мировых войн, должна дать миру пример прочного мира, добрососедских отношений и конструктивного сотрудничества […]» Мы «считаем это своей первоочередной задачей […], опираться на исторически сложившиеся европейские традиции и тем самым способствовать преодолению разделения Европы». 

Осуждалось стремление к военному превосходству и подчёркивалось, что безопасность может существовать только в неделимой форме. Описывался будущий порядок безопасности, в котором через взаимный контроль гарантировалось бы, что все армии имеют только оборонительный, но не наступательный потенциал. Возможность войны должна была быть фактически исключена. Институциональная переплетённость, экономическое сотрудничество и система договоров, структурно исключающих войну, — такова ведущая европейская идея с 1945 года!

Американское высокомерие

Но Соединенные Штаты смотрели на Европу 1989 года совсем по-другому. Им было безразлично, объединится ли Европа, вернётся ли континент к своим традициям или нет. Падение Стены и окончание холодной войны они рассматривали не в перспективе объединения Германии и Европы, а как победу своей империи над её единственным равным конкурентом — Советским Союзом. 

Там, где европейцы мечтали о европейском единстве и преодолении войны, США прежде всего думали о последствиях падения Стены для политической власти. Почти одновременно с этим «падением» американо-японский философ Фрэнсис Фукуяма выдвинул тезис о «конце истории»: в будущем будет только одна цивилизационная модель, поскольку конкурирующая советская цивилизация теперь исчезла. Тем самым созданная США после Второй мировой войны либеральная культура, включая Голливуд и поп-культуру, становится-де единственной моделью высокоразвитой цивилизации для всего мира. 

Фукуяма провозгласил наступление мира, в котором больше не будет насущным вопрос конкуренции между идеологиями и общественными моделями. Вместо этого американская цивилизация обретёт глобальное присутствие как неоспоримая манифестация современности и прогресса и предстанет как «естественный порядок».

Книга Фукуямы оказала огромное воздействие, но редко какая книга оказывалась настолько ошибочной. Тем не менее вера в неё была неколебимой: Запад полагал себя находящимся в конце истории, отныне и навечно на стороне Добра. 

Высокомерный и миссионерствующий Запад собрался — не в первый раз в истории — предложить всем, как бесплатное пиво, некое, к тому же одномерное представление о демократии и либерализме западно-американского образца, если не сказать: навязать его всему миру. А то, что попутно одним махом окажутся сданы в архив и исконно конкурирующие концепты политического взаимодействия, произведённые европейской историей идей и внутренне переплетённые с европейскими представлениями о единстве, — такие как солидарность, связность ( Kohäsion ), общее благо, международное право, дипломатия, кооперативность, республика, христианское социальное учение, социал-демократия или даже социализм и коммунизм, — это станет очевидным лишь через пару десятилетий и политически сильно навредит, прежде всего, Европе.

США как «мировой полицейский»

Насколько по-разному интерпретировалось падение Стены в США и Европе показывает ставшая знаменитой статья американского политолога Чарльза Краутхаммера «Однополярный момент», опубликованная в журнале Foreign Affairs. Краутхаммер пишет в ней, что в обозримом будущем США будут единственной властью на всём земном шаре. А остальным государствам не остаётся ничего иного, как признать притязание США на лидерство.

Эссе Краутхаммера репрезентативно для образа мысли, который желал отвести Соединенным Штатам после холодной войны роль «глобального полицейского». На место Устава ООН с пятью постоянными членами Совета Безопасности ООН, обладающими правом вето и тем самым, из-за разногласий между собой, непрямым образом гарантирующими право на невмешательство во внутренние дела других государств, должен был прийти порядок, определяемый, прежде всего, США и их ближайшими союзниками. 

Это возглавляемое США международное сообщество, в основном западных государств, должно было в будущем получить возможность независимо от Совета Безопасности ООН действовать против стран, которые Краутхаммер называет «Weapon States» («вооруженные государства»). Под ними он понимал государства, приобретающие оружие массового поражения, включая системы доставки, позднее названные «государства-изгои». 

Однако эта проектируемая Краутхаммером роль США как «мирового полицейского» противоречила европейской традиции Вестфальского мира 1648 года. С того времени право на «невмешательство во внутренние дела страны» являлось краеугольным камнем международного права. Оно должно было предотвратить развязывание опосредованных войн (как, например, той же 30-летней войны 1618–1648 годов), поскольку затем их, вследствие вовлечения интересов слишком многих сторон, почти невозможно умиротворить. Замысел Краутхаммера был нацелен на устранение из международного права именно этого предохранительного механизма — со всеми вытекающими последствиями, вплоть до сегодняшних боевых действий на Украине.

Примерно через десятилетие после статьи Краутхаммера право на невмешательство было фактически удалено из международного права через ряд инициированных США прецедентов (война в Югославии 1999-го, война в Афганистане 2001-го, война в Ираке 2003-го) и переинтерпретировано в «Обязанность защищать» («Responsibility to Protect»). Таким образом на место Устава ООН пришёл «основанный на правилах порядок Запада»: международное право во имя Добра, которое толкуется США в одностороннем порядке.

Европа планирует политический союз, США планируют следующую войну

Итак, Фукуяма и Краутхаммер интерпретировали конец Советского Союза как победу в холодной войне. Когда 26 декабря 1991 года Советский Союз окончательно распался и красный флаг над Кремлем был спущен, внутри «вашингтонского кольца» и в университетах Лиги плюща инстинктивно согласились с ними. И уже 18 февраля [1992], то есть менее чем через два месяца после распада Советского Союза, Пол Вулфовиц, тогдашний государственный секретарь по политическим вопросам в Пентагоне, в проекте «Руководство по оборонному планированию на 1994–1999 годы» («Defense Planning Guidance 1994–99») прописывает новое определение американской внешней политики. 

Предложенное им новое определение позже стало известно как доктрина Вулфовица: «Наша первая задача, — формулируется там, — состоит в том, чтобы не допустить повторного появления нового соперника, будь то на территории бывшего Советского Союза, либо где-либо ещё, который стал бы угрозой такого же порядка, как былой Советский Союз». Мы стремимся, продолжает Вулфовиц, «предотвратить доминирование любой враждебной державы в каком-либо регионе, ресурсы которого под консолидированным контролем могут оказаться достаточными для осуществления глобальной власти».

Здесь уже вполне предъявлены основные черты американского взгляда на мир после холодной войны. Другими словами, через восемь недель после того, как конкурент США покинул мировую сцену, отдельные американские стратеги, как Вулфовиц, уже начали планировать следующую войну. 

США восприняли окончание холодной войны всего лишь как возможность подготовиться к следующему соперничеству. Идея долгосрочного преодоления геополитической конкуренции или идея объединенной Европы, которую Европа и Москва собирались реализовывать и для чего параллельно работали над договорной основой для совместной архитектуры безопасности в виде Маастрихтского договора о политическом союзе (1992) и ДОВСЕ (1991), — никогда всерьёз не рассматривались в США. Россия не должна была получить ни единого шанса.

Экономическая война против России

По сути, политика реформ Горбачёва и Ельцина предоставляла небывалые возможности развития для всего Запада — если бы сделанным Россией предложением о мире смогли воспользоваться. Под зонтиком кооперативного мирного порядка, который покрывал бы пространство от Ванкувера до Владивостока, то есть охватывал бы значительную часть северного полушария, подъём Китая и Индии не составил бы большой проблемы. 

Однако в Вашингтоне этот вариант развития был отвергнут ещё в 1992 году. Тогда было принято решение не помогать России в её трансформации в рыночную экономику, например, в рамках какой-то новой редакции или варианта плана Маршалла, направлявшего восстановление Европы после 1945 года на мирные рельсы и в конечном счёте сделавшего возможной демократию в Европе. Вместо этого было настоятельно предложено провести экономическую шоковую терапию (Джеффри Сакс).

При этом России не предоставили финансовую помощь, подобно другим государствам, таким как Чили или Польша, после того как те подчинились так называемому Вашингтонскому консенсусу. По сути, шоковая терапия — сомнительная неоимперская экономическая политика, бессмысленно разрушающая региональные структуры и делающая страны зависимыми от мирового рынка. Но проводить её без какой-либо финансовой помощи было проявлением экономической войны, которую сам Запад по-прежнему хотел вести против России, решившейся в 1991 году сбросить оковы коммунизма и двигаться в сторону либерализма. Уже тогда стало очевидным, что «капитализация» России для США была важнее, чем её «демократизация». Визитной карточкой этого был Макдональдс рядом с Красной площадью!

Таким образом, один из самых рискованных экономических экспериментов — переход от советской государственной экономики к рыночной — был осуществлен почти без финансового обеспечения. Результат не заставил себя ждать: приватизация государственных предприятий и либерализация цен привели к тому, что потребление за год упало на 40%, а треть населения опустилась ниже черты бедности. В то время когда многие российские граждане оказались вынуждены распродавать своё скромное имущество на рынках, а ожидаемая продолжительность жизни мужчин упала до 58,9 лет, в стране к 2003 году добавилось ещё 17 миллиардеров. За этим последовал продолжавшийся годами отток капитала из России, от которого выиграли западные инвесторы, тогда как российское государство было не в состоянии выплатить зарплату своим чиновникам, иногда — месяцами.

В 1995 году The Wall Street Journal спросил своих читателей, ищут ли они возможности для инвестиций, которые могли бы принести 2000% прибыли за три года. «Только один фондовый рынок — писала газета, — предлагает такую перспективу — Россия». Эти огромные доходы получали вследствие того, что российская государственная собственность распродавалась по бросовым ценам. Так, «Норильский никель», концерн, на долю которого в то время приходилась пятая часть мирового производства никеля, был сбыт за 170 миллионов долларов, хотя уже вскоре он вышел на прибыль в 1,5 миллиарда долларов.

Колонизация России

Первое расширение НАТО на восток после воссоединения [Германии] произошло уже в 1994 году — хотя, как теперь известно, были даны заверения, что этого не произойдёт. Первоначально в НАТО вступили только Польша, Чехия и Венгрия, то есть восточноевропейские страны, по своей культурной идентичности более связанные с Центральной Европой, нежели с Россией. Принимая это определяющее решение, означавшее разрыв договоренностей, достигнутых в ходе воссоединения Германии, с Россией консультироваться не стали. В отличие от Европы, для США речь о партнёрстве с Россией никогда не шла.

Отношение Соединенных Штатов к постсоциалистической России проявилось также в вышедшей в 1997 году книге влиятельного советника президента Збигнева Бжезинского «Великая шахматная доска: господство Америки и его геостратегические императивы». Посвященная России глава в ней носит пренебрежительное название «Чёрная дыра». 

Хотя Бжезинский не говорит об этом прямо, но в конечном счёте он исходит из того, что Россия — это «не-страна», какая-то новая Латинская Америка, которая мечется от одного долгового кризиса к другому и на политику которой можно влиять извне через криминальные сети и подкупленных олигархов. Фактически он отказывает России в праве на собственные интересы, утверждая, что по вопросам безопасности она должна подчиняться НАТО, а по экономическим вопросам — Международному валютному фонду и Всемирному банку. О её возможных будущих попытках вернуть себе геополитически важное положение он заранее отзывается как о «тщетных».

В одном месте Бжезинский с нескрываемым высокомерием даже предлагает разделить Россию на три или четыре части. В другом месте он лапидарно замечает: «Следовательно, потеря территорий не является главной проблемой для России». Такой способ отказа в каком бы то ни было партнёрстве с Россией напоминает Версальский договор, посредством которого прежде всего Франция после Первой мировой войны пыталась долгосрочно ослабить Германию. Сегодня историки сходятся во мнении, что этот мирный договор, не дававший Германии никаких перспектив развития, уже предопределил путь к Второй мировой войне. Европа усвоила этот урок ещё в 1945 году; американцы же, по-видимому, так этого и не сделали.

Европа в поворотный момент 1989‑го хотела последовательным образом согласовывать свои амбиции, планы и договоры с опытом и памятными местами 1918 и 1945 годов. США же так никогда и не поняли суть политических амбиций Европы и не хотели проявлять уважение к России. Европа не смогла настоять на своём. Провал обоих европейских проектов — политического союза и кооперативного мирного порядка — является трагическим следствием этой политически так никогда и не признанной, но фундаментальной евроатлантической схизмы, последним, трагически насильственным выражением которой сегодня предстают боевые действия на Украине.

Слабая субъектность европейских элит

Так что ещё в 1990‑х годах в США и Европе существовали разные представления о том, что должно происходить после 1989 года. Американцы думали прежде всего о тех властных переплетениях, которые повлекло за собой внезапное исчезновение их конкурента. Европейцы тем временем, напротив, всё ещё пытались извлечь уроки из двух мировых войн и мечтали о надгосударственном правопорядке, который в будущем охватил бы все геополитические конфликтные линии. И две эти позиции с самого начала были структурно несовместимы.

Впрочем, спора между американцами и европейцами не возникло, не было даже открытой дискуссии об этом, если не считать мелких стычек относительно Европейского союза по вопросам безопасности и обороны [ESVU], планы создания которого прорабатывались в начале 1990‑х годов и который США, конечно, воспринимали как конкурента НАТО. Как такое возможно?

Ответ заключается в слабой субъектности европейской политики. Тогда как американцы в 1989‑м точно знали свои интересы и целеустремленно их добивались, мобилизуя для этого финансовые ресурсы и имея в распоряжении многочисленные трансатлантические сети в науке, обществе и политике, посредством которых осуществляли культурную и политическую гегемонию в Европе, — никто в самой Европе не чувствовал себя ответственным за мировой порядок после холодной войны. 

Тем более что Европа была занята выстраиванием своего «всё более тесного союза». Как заметил Петер Слотердайк, после Второй мировой войны Европа разучилась мыслить глобально. Стыд перед историей лишил её права претендовать на это. Европа упорно настаивала на мире ( Frieden ), — чтобы затем сотворить из него своё настоящее величие как европейского объединительного проекта.

В 1990‑е годы (всё ещё) не существовало европейского министерства иностранных дел, подразделения по планированию Grande Strategie à la Europeen («большой стратегии в европейском стиле») и, прежде всего, не было европейского бюджета для такой стратегии. Имелись, конечно, такие мозговые центры, как Немецкое общество по внешней политике (DGAP) или Фонд науки и политики (SWP), но не было действительной духовной независимости от трансатлантических структур, пронизавших и формировавших Европу в период с 1949 по 1989 год. 

Оглядываясь назад, координатор федерального правительства по германо-американским отношениям выразился однажды следующим образом: 

«Могу сказать вам, что за двенадцать лет моей работы в качестве координатора по Америке я сталкивался с тремя типами поведения со стороны американского правительства. В тот момент, когда ты соглашаешься с ними, вы — лучшие друзья, мы обнимаемся, и ты боишься за свои ребра. Когда мы расходимся по второстепенным вопросам, тогда американское правительство говорит, как было с нами, буквально: “Где же ваша историческая благодарность, ведь мы отвоевали и отстояли свободу и безопасность немцев”. Но когда вы расходитесь в подходах к серьёзному вопросу, то на стол выкладываются материалы секретных служб, обвиняющие Германию, так что приходится либо подстраиваться, либо получать удар. […] У американцев очень чёткое представление о своих интересах. […] И соответственно они и реализуются. Такова реальность».

После 1989 года Европе не хватало интеллектуального аналитического центра для формулирования собственных позиций, а также воли для их отстаивания. В 1990‑х годах Европа была полностью занята задачей «промыслить Европу», то есть выработать собственную идентичность и институциональные структуры для своего политического объединения, и не размещала себя в глобальном контексте, не говоря уже о том, чтобы чувствовать ответственность за него. 

И вот так, сама того не замечая и не беспокоясь об этом, Европа переняла американское восприятие действительности. Европейские медиа, как показывает детальный анализ, играли центральную роль в этом моменте [формирования] pensée unique, «единомыслия», которое с 1990‑х охватило европейский континент. Европа слишком пристрастилась к своей роли «любимицы» Запада, чтобы через последовательную политическую эмансипацию захотеть — духовно и политически — занять срединное положение между США и поднимающейся Россией — место, собственно указываемое ей картой 1534 года, на которой Европа прочно стоит на русской земле и лишь слегка склоняет голову в сторону Атлантики.

Югославская война и медийное управление европейской политикой

Уже с Артура Шопенгауэра мы в Европе знаем, что мочь и хотеть — одно и то же, и тот, кто не может сделать то, что хочет, должен хотеть то, что возможно. Для Европы это политически означало подчиняться Соединенным Штатам. Там, где эмансипация оказывалась слишком напряженной, выбор делался в пользу политического и духовного удобства, которое затем быстро превращалось в европейскую уступчивость, если не сказать покорность. 

Особенно чётко это проявилось в югославских войнах (боснийской войне 1992–1995 годов и так называемой косовской войне, первой операции сил НАТО «out of area» [«вне зоны» их ответственности] в 1999 году), омрачивших европейское настроение подъёма начала 1990-х. Эти войны бросили тень на Европу и выставили в беспомощном виде ЕС, только-только принявший в Маастрихте решение выстраивать Европейскую политику безопасности. Вереницы беженцев и разрушение бесчисленных населённых пунктов пополнили список европейских злодеяний и цивилизационных провалов.

В 1994 году президент Франции Франсуа Миттеран прилетел на один день в Сараево, словно в подтверждение этого европейского бессилия. Но именно США в 1995 году посредством Дейтонских соглашений привели войну к концу, а европейцам продемонстрировали их бессилие. 

В плане интерпретации собственно военных событий, эта якобы смелая операция США была лишь одним из многих случаев американского вмешательства в европейские события под чужим флагом («false-flag»), движимого скорее их собственными стратегическими интересами, чем желанием примирения на Балканах. О том, что США не были заинтересованы в миротворчестве на Балканах, также свидетельствуют натовские бомбардировки Сербии в период с 24 марта по 10 июня 1999 года — противоречащее международному праву нападение без мандата ООН. Это стало прецедентом желаемой для США «обязанности вмешиваться».

Учёные уже исследовали югославские войны как информационную войну. В США существует восходящий к 1930‑м годам так называемый Закон о регистрации иностранных агентов (FARA), предписывающий любому агентству по связям с общественностью, работающему в США по заказам иностранных партнёров, предоставлять свои трудовые договоры американскому Министерству юстиции. Таким образом предполагалось получать сведения о пропагандистской деятельности иностранных правительств. 

Если изучить документы FARA, касающиеся войны в Югославии, то можно увидеть, что за период 1991–2002 годов 157 американских пресс-агентств получали заказы от различных республик или регионов Югославии. То есть 157 американских агентств сопровождали пиар-стратегиями войну в Югославии. При этом заметно преобладают пиар-агентства, действовавшие против Сербии или же против сохранения Республики Югославия. 

Восприятие войны в Югославии в медиа было сформатировано профессиональной пиар-работой таким образом, чтобы вмешательство НАТО в войну воспринималось европейцами как необходимое. На фоне пугающих новостей о злодеяниях в зоне боевых действий, о плане мнимой операции «Подкова» и о якобы созданных концентрационных лагерях — силы НАТО внезапно оказались out of area, Германия проголосовала за использование комплексов АВАКС, а Йошка Фишер изгнал из «Зелёных» всякий пацифизм.

Также и сербская война уже была опосредованной войной Америки на территории Европы, направленной против России. Как позднее было констатировано в отчёте ОБСЕ, предположенный (angebliche) геноцид в Косове, давший для США повод бомбить Белград, в такой форме не имел места. Но какой толк в позднейших опровержениях? 

США воспользовались бессилием Европы для того, чтобы утвердиться в качестве игрока на Балканах, расположились в шаге от (ориентированной на Россию) Сербии и далее определяли ход политических событий на (европейских) Балканах, вплоть до последовавшего 18 февраля 2008 года официального признания Косова в качестве независимого государства. 

Тогда, в результате выступления НАТО в роли глобальной полиции, два из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН, а именно Россия и Китай, были фактически лишены надлежащих полномочий. И историкам ещё предстоит установить, была ли с этим как-то связана произошедшая тогда бомбардировка китайского посольства в Белграде. В любом случае сервильные и пристыженные европейцы с удовольствием поверили американскому рассказу и неловко промолчали.

Up Hill: пробуждение Европы в 1990‑е годы

В 1989‑м у Европы не было ни стратегии, ни особых политических структур, но были смелые мечты. Политический союз и совместный европейский дом от Лиссабона до Владивостока! — Европа принялась за многотрудную работу.

Фундаментом для европейского дома от Лиссабона до Владивостока стали уже упомянутая Парижская хартия ноября 1990-го, а также договор ДОВСЕ 1991 года. В нём очерчивалась идея кооперативного мирного порядка, включая договорённости о контроле над вооружениями и гарантии коллективной безопасности. 

ДОВСЕ был своего рода политической квинтэссенцией 1980‑х годов, породивших под давлением движения за мир и после споров о [не-размещении] американских «першингов» против советских ракет РСД‑10 (SS‑20) в 1983 году уникальную политику ограничения и сокращения вооружений, чему далее сопутствовали: внутригерманское примирение, легендарная встреча на высшем уровне Рейгана и Горбачёва в Рейкьявике в 1985-м, гласность, оттепель, переговоры по СНВ. 

Тогда все чуть ли не каждый день пересчитывали ракеты — сколько их сняли с дежурства. Всё это непосредственно предшествовало поворотному 1989-му, вдохновляя надежду на то, что блоковую конфронтацию удастся преодолеть через кооперативный мирный порядок. Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ), согласовавшее в 1975 году Хельсинкский заключительный акт, ставший важной вехой тогдашней политики разрядки, в итоге преобразовалось в 1994 году в Организацию по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ). Совещание стало политической институцией.

Маастрихтский договор 1992 года, в свою очередь, заложил краеугольный камень политического союза. Все три архитектора этого договора, Гельмут Коль, Франсуа Миттеран и Жак Делор, принадлежали к поколению детей войны. Отныне европейское объединение больше не означало только «долой войну» — ведь холодная война принесла Европе как минимум сорок лет «холодного мира». 

Проект Маастрихтского договора должен был сделать объединение Европы необратимым. С точки зрения Гельмута Коля, сюда же входили общая валюта и Европейская политика в области безопасности и обороны. Теперь предстояло заняться и тем и другим, потому что, как не уставал повторять Коль, немецкое и европейское объединение неразрывно связаны ( gehören zusammen ). То есть Европе был нужен такой же договор об объединении, какой получила Германия в октябре 1990 года.

Путь в валютный союз

Положения Маастрихтского договора 1992 года относительно евро не упали с неба. Раздумья об общей валюте занимали Европу со времен «евросклероза», того интеграционного застоя в 1970‑х годах, когда конец Бреттон-Вудской системы привёл к бурным валютным колебаниям в Европе. С 1970 года соответствующие планы министра финансов Люксембурга Пьера Вернера лежали наготове в ящике стола. 

В 1979 году Гельмут Шмидт и Валери Жискар д’Эстен дали им толчок, введя в валютную корзину экю, то есть европейскую искусственную валюту, которой, однако, можно было торговать на финансовых рынках. В 1986 году тогдашний президент Комиссии Жак Делор позаботился о том, чтобы план введения европейской валюты был включен в Единый европейский акт [EEA]. Затем Ганс-Дитрих Геншер сделал европейскую валюту пунктом повестки дня на Европейском саммите в Ганновере в 1988 году. Так что этот план уже витал в воздухе ещё до падения Берлинской стены. Однако после него открылось то окно истории, через которое общая валюта смогла стать договорной реальностью в Европе.

Реализация Маастрихтского договора была отнюдь не поездкой на пони, но проведением жёсткой, очень оспариваемой политики, преодолевавшей серьёзное сопротивление. Франция подготовилась к валютному союзу ещё в 1980‑х годах, пройдя через болезненную политику Franc Fort, сильного франка, и путем дезинфляции приблизив уровень своей инфляции и процентной ставки к показателям немецкой марки. 

Для Франции это было невероятным напряжением сил, как и для всех других стран, которые собирались присоединиться к евро, прежде всего для Бельгии и Италии, которые обе не соответствовали критериям вступления в валютный союз. Когда 20 сентября 1992 года Миттеран проводил референдум по Маастрихтскому договору, который в конечном итоге был выигран с небольшим перевесом, финансовые рынки внезапно бросились дико спекулировать против франка. Вся Европа вздрогнула. Однако в конце концов рынки не стали играть против европейского решения пойти на риск введения общей валюты. В тот момент у Европы имелась и политическая воля, и сила!

Здесь не место и не время для того, чтобы прослеживать все многоуровневые проблемы Маастрихтского договора. Мы не собираемся и приукрашивать этот договор: все принятые им решения — относительно евро, общей внешней политики и политики в области безопасности, как и об общем пространстве свободы, безопасности и права, — были ещё сырыми. Но этот договор стал основанием так называемого европейского дома с тремя колоннами: валюта, внешняя политика и внутренние дела. 

Договор боролся за федерализацию ЕС, однако федеративный принцип (например, правило принятия решения большинством голосов или равноценность голосов всех государств-членов) не смог пробить себе дорогу. Европа не стала благодаря Договору ни союзом государств (Staatenbund), ни федеративным государством (Bundestaat), хотя дебаты по этому поводу и начались в 1990‑х годах. Тем не менее в Маастрихте принимается решение о неотъемлемом европейском корпусе основных прав, что также обосновывает европейское гражданство. Ещё более усиливается Европейский парламент, уже с 1979 года избираемый прямым голосованием. Фундамент европейского дома был заложен.

Les grands projets européens — большие европейские проекты и европейская душа

Жак Делор, французский президент комиссии ЕС в период с 1985 по 1995 год, принялся за политическую реализацию договора. С сегодняшней точки зрения 1990‑е можно назвать годами упорного строительства «европейского собора». 

В 1992 году Европейское экономическое сообщество становится настоящим внутренним рынком. Товары и продукты поэтому больше не различают по «национальности». Несмотря на закон о чистоте для немецкого пива, теперь на полках супермаркетов [в Германии] можно было найти и другие сорта европейского пива. 

Также в 1992 году по франко-германской инициативе создается Европейский корпус (Eurocorps), форматируется Европейская политика безопасности и обороны (ESVP). В 1994 году создается Европейский валютный институт (European Monetary Institute), который позднее преобразуется в Европейский центральный банк (EZB). Шенгенское соглашение об отмене пограничного контроля, принятое уже в 1985 году, с 1995 года расширяется, образуя европейское пространство свободы, безопасности и права. Кроме того, в обращение входит бордово-красный европейский паспорт, а в качестве европейского гимна используется Девятая симфония Бетховена. 

Дальнейшее развитие получают ежегодно меняющиеся, провозглашаемые начиная с 1985 года культурные столицы Европы; к писателям обращаются с призывом осмыслять европейскую идентичность. Все те моменты, которые Жак Делор как председатель Комиссии закрепил уже в Едином европейском акте 1986 года, в 1990‑е начинают действенно развертываться. В эти прорывные годы в Европе отчетливо ощущается политическая воля; быть против Европы было политически почти невозможно, пусть даже так называемый разрешительный консенсус уже заметно пошатнулся вследствие введения евро. Быть принципиально за Европу — да, конечно! но пусть уж европейское объединение и заканчивается на валюте, — такую позицию в то время разделяли многие.

Таким образом, в 1990‑х годах возникли именно те структурные проблемы, которые до сих пор обременяют ЕС: его механизмы согласования работают не так, как в нормальной демократии. Европейская «трилогия» из Европейской комиссии, совета и парламента — сложный комплекс. Трудно реализовать что-то политически, институты ЕС медлительны. Граждане почти ничего не знают о европейских решениях. 

Несмотря на самые лучшие намерения стать политическим союзом, ЕС уже на старте имеет дефицит демократии и недостаточную легитимность, и эти открытые институциональные раны до сих пор не залечены. Легитимность и суверенитет ЕС по сей день являются мучительными политическими вопросами, поскольку ключевая проблема так и остается прежней: кто в ЕС принимает решения?

Поэтому в 1990‑х годах архитекторы политического союза продвигались постепенно — от договора к договору. Каждый шаг должен был сделать политический союз немного лучше. За Маастрихтским договором последовал Амстердамский договор 1997 года, который должен был уладить нерешенные вопросы (left-overs) Маастрихта, прежде всего относительно принятия решений большинством голосов. Но как говорят, «великий европеец» Жан-Клод Юнкер тогда пошутил: в Амстердаме европейцы хотели нарисовать корову, но получилась коза. Другими словами, Амстердамский договор оказался ни плох ни хорош, он просто не дал того, что должен был. 

Был и позитив: больше прав для Европейского парламента, нормы европейского социального права и многое другое. Но базовые институциональные проблемы сохранились. В 1990‑е годы ЕС не захотел или не смог перейти тот Рубикон, который отделял его от федерации, от союзного государства, вследствие чего по сей день остаётся обременённым масштабной недееспособностью.

Углубление и расширение — единое целое

Волны расширения ЕС не помогали решению институциональных проблем. Первыми в 1995 году к ЕС присоединились Швеция, Финляндия и Австрия, причём уже тогда планировалось большое расширение ЕС на восток на двенадцать стран. В те годы расширение ЕС было похоже на попытку приготовить майонез, которая всегда неудачна, если слишком быстро добавить очень много растительного масла. 

Амстердамский договор 1997 года должен был стать институциональной реакцией на «северное расширение», но федеративный прорыв снова не удался. Едва высохли чернила на этом документе, как ЕС уже устремился к своему следующему договору, договору в Ницце 2000 года, который должен был утвердить институциональные преобразования, подготавливавшие объявленное на 2004 год расширение ЕС на восток: относительный вес голосов [при голосовании в Совете ЕС], европейский бюджет, аграрная политика, распределение еврокомиссаров по ведомствам, — всё это, когда-то рассчитанное на шесть, а теперь уже на пятнадцать членов ЕС, надо было приспособить к 27 странам-членам.

Некоторые решения были приняты уже в Ницце, например таким крупным государствам-членам, как Франция и Германия, пришлось сократить количество своих комиссаров ЕС с прежних двух до одного. Также удалась крупная реформа европейской аграрной политики, что высвободило средства для расширения ЕС на восток. 

С другой стороны, в Ницце получил первую трещину немецко-французский тандем, потому что Берлин теперь настаивал на том, чтобы при оценке весомости голосов учитывалось население Германии, достигшее после воссоединения 80 миллионов человек, — то есть чтобы отныне при голосованиях учитывалось различие между Германией и Францией. Это привело к нарушению институциональной симметрии между Германией и Францией в ЕС, выступавшей основой тандемной функции двух этих государств. Для Франции — страшный сон. Не прошло и десяти лет после Маастрихта, как конструкции политического союза вовсю заскрипели.

Из всех областей политики наиболее значительный прогресс наблюдался с евро. Обменные курсы были зафиксированы в 1999 году, в совет Европейского центрального банка вошли по одному директору от каждой страны. Таким образом, только валютный союз демонстрировал в принятии решений федеративные структуры.

Но возникла и масса проблем: у евро не было оптимальной валютной зоны, без общей фискальной политики евро словно стоял на одной ноге, в Европе была невозможна координация валютно-финансовой политики, не удавалось встроить евро в политические структуры, направленность евро исключительно на поддержание стабильности беспокоила все страны, кроме Германии, европейский социальный союз, этот любимый проект Жака Делора 1989-го, всё ещё откладывался и десять лет спустя. Когда в 2002 году евро наконец попал в карманы большинства европейских граждан, политическая Европа уже обессилела, так толком и не начавшись.

Появилось ощущение, что долго так продолжаться не может, во всяком случае успешно. Но ещё до того, как в 2004 году восточные европейцы залезли под европейское одеяло, ЕС всё-таки решился, возможно, в последнем порыве величия, двинуться в сторону Европейской конституции, которая раз и навсегда решила бы институциональные проблемы и свела бы воедино процессы расширения и углубления ЕС. Соответствующая декларация была принята в 2001 году в бельгийском Лакене.

США можно простить то, что они никогда не хотели принимать во внимание политический процесс объединения Европы. Эта часть европейской интеграции с 1989 года даже не становилась трансатлантическим яблоком раздора, за исключением, возможно, поля европейской политики безопасности.

Тони Блэр тогда был у власти, и внезапно Великобритания положительно отнеслась к европейской политике безопасности. Конечно, с британцами никогда точно не знаешь, действительно ли они хотят участвовать или лишь подорвать проект изнутри. Однако так называемое соглашение в Сен-Мало (1998) о военном сотрудничестве между Францией и Великобританией, было истолковано тогда как знак того, что Великобритании также хочет более интенсивно участвовать в европейской обороне.

Скорее, следует констатировать, что США тогда, вполне разумно, этим не заинтересовались, и вместе с тем признать, что без американской «балансирующей силы» европейские государства зачастую не могли договориться друг с другом. В этом отношении США всегда оказывались для Европы и проклятием, и благословением одновременно.

Так что в новом тысячелетии европейцы начали жить на два дома, оба шаткие и недостроенные!

«L’Europe. Banquet des Peuples» Laurent Gaudé / Roland Auze

Ce que nous partageons, c’est d’avoir traversé le feu, d’avoir été, chacun, bourreau et victime, jeunesse bâillonnée et mains couvertes de sang. Ce que nous partageons, c’est d’être inquiet. Nous savons ce que l’homme peut faire à l’homme, nous connaissons l’abîme, nous avons été avalés par sa profondeur. L’Europe est né là, de ces ruines que l’on a voulu transformer en projet. De ces douleurs que l’on a voulu panser avec la paix. Ce qui nous lie, c’est d’être un peuple angoissé, qui sait l’ombre qui est en lui. L’Europe, c’est une géographie qui veut devenir une philosophie.

Un passé qui veut devenir boussole.

Un territoire de 500 millions d’habitants,

qui a décidé d’abolir la peine de mort,

de défendre les libertés individuelles,

de proclamer le droit d’aimer qui nous voulons,

d’être souverain en nous-mêmes,

libre de croire ou de ne pas croire

aucun Dieu unique en Europe,

aucun panthéon devant lequel s’agenouiller.

Le territoire est et vaste et doit le rester.

Nous sommes le continent Babel étrange et

compliqué qui ne tient que dans cet équilibre

subtil entre l’indépendance et la fraternité, la

liberté et l’unité.

«Европа. Пир народов» Лоран Годе / Ролан Озе

Общее нам — то, что мы прошли через огонь, что мы, каждый из нас, были палачами и жертвами, юнцами с кляпом во рту и кровью на руках. Общее нам — то, что мы обеспокоены. Мы знаем, что один человек может сделать другому, мы знаем бездну, нас поглотила её глубина. Там и была рождена Европа, из этих руин, что захотели претворить в проект. Из этих мучений, что захотели исцелить миром. Общее нам — то, что мы тревожный народ, знающий о тени в себе. Европа — это география, что хочет стать философией.

Прошлое, что хочет стать компасом.

Территория с 500 миллионами обитателей,

решившими отменить смертную казнь,

защитить личные свободы,

провозгласить право любить кого нам угодно,

быть суверенными в самих себе,

свободными верить или же не верить

в какого-либо единого бога в Европе,

в какой-либо пантеон, перед которым преклоняют колени.

Эта территория обширна и должна такой оставаться.

Мы — континент Вавилона, странный

и сложный, что держится лишь в этом равновесии

тонком между независимостью и братством,

свободой и единством.

«Моя европейка», Дамьен Саез

На наш взгляд, песня «Mon Européenne» Дамьена Саеза очень наглядно выражает то, как далеко ЕС отошёл от тех мечтаний о единой, социальной, эмансипированной и постнациональной Европе, которые преобладали на этом континенте ещё в прошлом веке. Всех их постиг крах.

В своей поэзии Саез явно высказывается против пропаганды: «Это не вальс пропаганды / И не слова ненависти в пивной (…)». Саез явно придерживается мысли, что Европе нужны два крыла, Россия и Америка: «Она Шербур и Санкт-Петербург (…) / Она русско-американская (…)».

Мы считаем, что именно это и дóлжно теперь сохранить в континентальном, федеративном мирном порядке… Мы рекомендуем всем послушать эту песню на YouTube и познакомиться с её текстом, свободно доступным в интернете.
IQ

22 марта