На пределе возможностей

В издательстве Альпина нон-фикшн вышел перевод книги Стивена Уокера «Первый: новая история Гагарина и космической гонки». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый воспоминаниям о полёте Юрия Гагарина, а конкретно — нескольким последним часам до величайшего старта в истории человечества!

12 апреля 1961 года, 6:30–9:07

Стартовая площадка № 1

Космодром Тюратам

Поездка на автобусе заняла всего несколько минут. Гагарин сидел впереди и был подключен к вентилятору, который не давал ему перегреваться. За ним сидел Титов, тоже с вентилятором. Кучка возбужденных людей толпилась вокруг них и перегораживала узкий проход. 

Среди них были трое коллег-космонавтов в классических кожаных куртках летчиков: Николаев, самый спокойный и невозмутимый из группы, Быковский, худой и хилый на вид, и Нелюбов, претендовавший когда-то на лидерство в гонке, а теперь отодвинутый на третье место. Кроме них, там был начальник ЦПК Карпов, несколько инженеров и двое врачей, включая Адилю Котовскую, которая по-прежнему следила за Гагариным материнским взглядом.

Даже в эти последние минуты за ним внимательно наблюдали, отслеживая нежелательные изменения в поведении. Во время короткой поездки были моменты, когда он становился отстраненным и замкнутым, но затем вдруг снова начинал перебрасываться шутками с другими космонавтами. Они, подобно актерам, реагировали соответственно, иногда играя на камеру Суворову, который тоже был здесь и всех снимал. 

В какой-то момент ухмыляющийся Нелюбов наклонился и сунул в рот Гагарину карамельку. Гагарин ухмыльнулся в ответ. Маленький бело-голубой автобус, набитый возбужденными пассажирами, трясся по степи, пока впереди не появилась цель поездки. Этот момент стал незабываемым для Гагарина:

Чем ближе мы подъезжали к стартовой площадке, тем ракета становилась всё больше и больше, словно вырастая в размерах. Она напоминала гигантский маяк, и первый луч восходящего солнца горел на её острой вершине.

С верхушки башни обслуживания стартового комплекса, как вперёдсмотрящие с мачты корабля, Анатолий Солодухин и его техническая команда могли видеть бело-голубой автобус, ползущий к ним по дороге. «“Едут! Едут!” — закричали во весь голос мы с самой высокой точки фермы обслуживания», наблюдая, как автобус въезжает на стартовый комплекс и приближается к ракете. Гармошка дверей распахнулась, и после короткой паузы на землю шагнул Гагарин, за которым почти сразу последовал Титов. Оба молодых человека двигались немного неловко в громоздких скафандрах.

На площадке их встречала группа высокопоставленных фигур: там были Каманин и маршал Москаленко вместе с остальными членами государственной комиссии и, конечно, сам Королёв в шляпе и «счастливом» костюме, как он его называл. Надо полагать, в кармане у него лежали, как всегда, и две копеечные монетки. У всех на рукавах были красные повязки, обозначавшие высокий статус и разрешение оставаться на стартовой площадке до самых последних минут.

Прежде всего следовало соблюсти советский протокол. Первым делом Гагарин подошёл к Константину Рудневу, председателю госкомиссии, доложил о прибытии и заявил о готовности выполнить порученное задание.

Практически в то самое мгновение, когда он закончил говорить, начались беспорядочные объятия и рукопожатия. Титов попытался попрощаться с Гагариным по русской традиции троекратным поцелуем, но оказалось, что в скафандрах это попросту невозможно сделать. Суворов снимал их: «Они “чоканулись” шлемами, и выглядело это очень смешно». 

Обычно сдержанный Николаев вдруг заключил Гагарина в объятия. «Я так нервничал, — сказал он позже, — что, забыв про шлем, попытался поцеловать его. Я приложился к шлему так сильно, что у меня даже вскочила шишка». Суровый маршал Москаленко, один из самых могущественных военных чинов в СССР, схватил руку Гагарина и с большой теплотой пожал её. На кону стояло столь многое, а этого улыбающегося молодого человека ждало столько опасностей, что все присутствующие испытывали сходные эмоции. «Я до сих пор ощущаю его ладони на своих плечах», — написал Галлай в своих мемуарах четверть века спустя.

Объятия и поцелуи продолжались и продолжались, грозя задержать старт. Никто не хотел отпускать Гагарина — возможно, им не суждено было никогда больше его увидеть. 

«Намеченный порядок удалось соблюсти с трудом, — сухо зафиксировал Каманин в своем дневнике. — Вместо пожелания счастливого пути некоторые прощались и даже плакали — пришлось почти силой вырывать космонавта из объятий провожающих». Но, прежде чем он это сделал, к Гагарину подошёл сам Королёв. Он тоже пожал космонавту руку, а затем, отбросив формальности, крепко обнял его.

Вместе с Королёвым, Каманиным и Олегом Ивановским — тем самым инженером, который два дня назад вырезал из «Востока» часть внутренностей, — Гагарин подошёл к подножью гигантской ракеты. К лифту башни обслуживания вели несколько стальных ступенек. Ивановский должен был сопроводить его наверх и помочь забраться в кабину «Востока». Теперь, наконец, и Каманин схватил руку Гагарина. «До встречи… через несколько часов», — сказал он.

Гагарин поднялся по ступенькам, держась за поручни обеими руками; с каждой руки у него свисала перчатка. Р-7 возвышалась над ним, по-прежнему окутанная белым паром и нацеленная в бледно- голубое небо. На верхней ступеньке, у входа в лифт, он улыбнулся и помахал небольшой толпе провожающих внизу. Королёв снял шляпу и тоже помахал в ответ. На мгновение Гагарин, казалось, заколебался. Он второй раз поднял руку в прощальном жесте, а затем исчез в лифте.

Титов вернулся в автобус. Ему больше нечего было делать. Его роль была сыграна. «Что могло случиться на этом последнем этапе? — сказал он много лет спустя. — Может, Юрий по пути от автобуса к башне обслуживания мог подхватить грипп? Сломать ногу?» Но даже теперь, даже в этот последний момент, ещё оставался проблеск надежды, дразня его сознание, пока он сидел в автобусе, а Гагарин ехал в лифте к верхушке ракеты: «Скорее всего, ничего не произойдёт, но что, если? Нет, ничего не может сейчас случиться, но что, если?..» Вид Титова тронул даже обычно строгого доктора Яздовского:

Конечно, он надеялся, что на пути к кораблю в скафандре Гагарина появится маленькая дырочка или ещё что-нибудь, и Номер Второй получит право на полёт. Но Гагарин вошёл в лифт башни обслуживания очень аккуратно, поднялся к кораблю и уселся в кабине. А когда он доложил мне, что надежно пристегнулся, я приказал Титову снять скафандр.

Доктор Котовская тоже была тронута, но её голос звучал мягче, чем голос Яздовского. Если во время медицинских процедур она по-матерински опекала Гагарина, то теперь её материнская опека досталась Титову. «Я наблюдала за Германом, — рассказала она более чем через полвека. — Он понимал, что вероятность его участия в полёте приближалась к нулю. Мы помогли ему снять скафандр. Он был очень, очень разочарован. Мы пытались утешить его». Сняв скафандр, Титов устроился в задней части автобуса и полчасика вздремнул. В конце концов, ночью он почти не спал.

Лифт, выглядевший как большой шкаф, медленно поднял Гагарина и Ивановского на верхушку башни обслуживания ракеты. Двери раскрылись, и они вдвоем ступили на платформу — и сразу же попали под яркий свет целой батареи софитов. Вездесущий Суворов и здесь оказался раньше них:

Увидев меня, он на мгновение приостановился, чуть-чуть покачал головой, как бы говоря: опять кино… Он помахал мне рукой и пошёл к люку [космического корабля]. Мои руки заняты, камера работает, не могу оторваться от визира, чтобы попрощаться… Гагарин, ухватившись руками за верхний обрез люка кабины, на мгновенье задержался, а затем ловко скользнул в кресло… Положив свой аппарат на пол площадки, протискиваюсь к Юре и я. Кричу ему:

— До встречи! В Москве я тебя обязательно встречу!

Ивановский помог космонавту пристегнуться. Гагарин лежал на спине в катапультируемом кресле с открытым люком за спиной. Маленькое зеркальце на рукаве позволяло ему видеть, что происходит сзади. Теперь он находился внутри частично покрытого мягкой обшивкой шара около двух метров в диаметре. Сама внутренняя обшивка представляла собой оранжево-жёлтую вспененную резину. Возможно, это был и не самый спокойный из оттенков, но определенно повеселее, чем тёмно-серый оттенок капсулы Mercury , которая к тому же была намного меньше «Востока».

Непосредственно перед Гагариным располагалась незамысловатая приборная доска с маленьким глобусом, сигнальными табло и четырьмя стрелочными инструментами. Справа от него находился джойстик — тот самый орган ручного управления, работать с которым он тренировался в начале этой недели, — сейчас он был заблокирован цифровым кодом. Здесь же был приёмник, который выглядел чертовски похожим на автомобильное радио той эпохи: пара ручек настройки, три кнопки и простая шкала. Ниже располагался старомодный телеграфный ключ, который предполагалось использовать, если голосовая связь пропадёт — в этом случае Гагарин должен был отбивать сообщения, пользуясь азбукой Морзе, и надеяться, что кто-нибудь на Земле их примет.

Контейнеры для пищи и отходов тоже располагались справа. Пищи и воды было достаточно, чтобы протянуть 10 суток, если тормозной двигатель не сработает. Был и контейнер для фекалий — на случай, если космонавт задержится на орбите дольше, чем на запланированные 100 с небольшим минут. Мочеприёмник был встроен в скафандр.

Слева от Гагарина находился пульт управления — чёрная панель с переключателями для регулирования температуры в кабине (она изменялась при помощи простой вращающейся ручки с указателями «теплее» и «холоднее»), а также освещения и света для телекамеры. Как и во время полётов с собаками, телекамера, нацеленная на лицо Гагарина, должна была передавать изображение «в прямом эфире» на Землю. 

В дополнение к этому у Гагарина был магнитофон, и предполагалось, что во время полёта он будет записывать на плёнку свои впечатления. На той же чёрной панели размещалась цифровая клавиатура, необходимая для снятия блокировки с органов ручного управления космическим кораблём. Где-то рядом с катапультным креслом лежал и запечатанный конверт с тремя цифрами, который Галлай поместил в кабину накануне.

В корабле было три иллюминатора: маленький над головой космонавта, ещё один справа и третий — система «Взор» — внизу под ногами (это устройство помогало также ориентироваться при критически важных маневрах перед входом в атмосферу). Все три иллюминатора в настоящий момент были закрыты носовым обтекателем, защищавшим «Восток». Если всё пойдёт по плану, то обтекатель будет сброшен через две с половиной минуты после старта, открыв космонавту вид на Землю, недоступный прежде человеческому глазу.

На часах было 7:10 по Москве — до старта оставалось меньше двух часов. Гагарин включил радиоаппаратуру, чтобы проверить связь с бункером управления, располагавшимся в сотне метров от ракеты. У него был позывной «Кедр», у бункера — «Заря-1».

— Как слышите меня? — спросил Гагарин.

Ответил Каманин:

— Слышу хорошо… Приступайте к проверке скафандра.

— Вас понял.

Ивановский всё ещё стоял у люка за спиной Гагарина. Неожиданно он наклонился в открытый люк и что-то просигналил. Очевидно, инженер хотел что-то сказать так, чтобы его не услышали по радиосвязи. Он наклонился ещё ближе и почти прошептал: «Юра… а эти цифры на замке… 1–2–5». 

Хотя запечатанный конверт с кодом находился где-то в кабине, Ивановский хотел, чтобы код сразу был у Гагарина на случай аварийной ситуации. Формально его поступок был преступным и вполне мог привести его в тюрьму, если бы всё обнаружилось. Реакция Гагарина, однако, оказалась неожиданной. «А ты опоздал, — улыбнулся тот. — Мне вчера их Галлай сказал». То же самое, по некоторым данным, сделал Каманин. И Королёв тоже. Все они нарушили свои собственные правила.

Ивановский в последний раз стиснул руку Гагарина и шагнул назад на платформу. При помощи двух рабочих он начал устанавливать крышку люка. Сначала они проверили электрические контакты вдоль кольцевой кромки — шпангоута; они должны были сигнализировать о правильном закрытии люка. 

Кроме того, они подключили к электроцепям три небольших пороховых заряда, которые должны были сбросить люк перед посадкой или в аварийной ситуации, открывая путь Гагарину в катапультном кресле — оно должно было сработать на несколько мгновений позже. Затем подошла очередь самой крышки с её 30 болтами. Сборщики начали выполнять трудоёмкую задачу — закручивать гайки одну за другой в правильном порядке, запирая Гагарина в его сфере.

Вход в пусковой бункер находился в сотне метров от ракеты. Дверь в конце крутой бетонной лестницы, идущей вниз, вела в каземат с тремя комнатами, зарытый в землю достаточно глубоко, чтобы, по крайней мере в теории, защитить людей от взрыва на площадке. 

Одна из этих комнат предназначалась для операторов, задачей которых было наблюдение за телеметрическими данными ракеты во время пуска и отслеживание каждой миллисекунды её работы. Вторая комната была зарезервирована для важных наблюдателей. Именно здесь теперь собрались члены государственной комиссии и начальники вроде маршала Москаленко. Однако видеть старт отсюда на самом деле мог только один человек, потому что в комнате был только один перископ. Смотреть в него должен был Валентин Глушко — главный конструктор мощных ракетных двигателей первой ступени и ускорителей Р-7, чьи показания когда-то стали основанием для отправки Королёва в ГУЛАГ.

Но самой важной в бункере была третья комната — пультовая. Именно там находился нервный центр всей операции по пуску ракеты. Руководил пуском Анатолий Кириллов, бывший офицер-артиллерист, много лет работавший с Королёвым и боготворивший его. 

Королёв всегда окружал себя людьми, которым доверял на основании долгого опыта, а на этом пуске особенно: он позаботился о том, чтобы рядом были самые лучшие люди. Ракеты были у Кириллова в крови: в войну он командовал батальоном «катюш». Как и Глушко в гостевой комнате, Кириллову предстояло наблюдать пуск в перископ. Его помощником и правой рукой был Борис Чекунов — молодой человек 25 лет, ещё один из любимцев Королёва, в задачу которого входил запуск стартовых операций при помощи специального ключа. Королёв выбрал его для этой цели за «лёгкую руку».

В этой же комнате находился товарищ Гагарина космонавт Павел Попович, который был там и во время старта с манекеном. Остальные четверо должны были наблюдать старт с безопасного наблюдательного пункта, а Попович выполнял особую задачу — поддерживать связь с Гагариным. 

У NASA тоже был специальный человек для поддержания связи с капсулой. Можно предположить, что Попович получил эту роль благодаря своим привлекательным чертам — теплоте, юмору и даже украинскому певучему говору. Всё это могло подбадривать космонавта и действовать на него успокаивающе, пока часы отсчитывали последние минуты перед нулевой отметкой, да и потом. 

«Было ли у Гагарина чувство страха перед полётом? — говорил Попович много лет спустя. — Представьте себе: стоит огромная махина… и где-то на самом верху сидишь ты. Мощность её — 20 млн лошадиных сил! И ты знаешь, что, если она рванёт, от тебя ничего не останется».

В 7:34 Попович щелкнул переключателем, включая микрофон, и приветствовал друга.

— Юра, как дела?

И услышал в ответ весёлый и в то же время осторожный ответ Гагарина:

— Как учили.

Сбоку в пультовой за столом, покрытым зелёным сукном, как будто приготовленным для карточной игры, сидел сам Королёв. На этом столе стояли только радиопереговорный аппарат с микрофоном и один телефон. Аппарат позволял Королёву говорить напрямую с Гагариным. Телефон был нужен, чтобы Королёв мог произнести кодовое слово и прервать полёт в первые 40 секунд после старта. 

Если бы это произошло, два дежурных оператора в охраняемых помещениях измерительного пункта должны были распознать и подтвердить верность кодового слова, и только потом, независимо друг от друга, инициировать радиокоманду на аварийное прекращение полёта. При этом Гагарин был бы катапультирован в кресле из «Востока». 

Вся эта система была безнадёжно громоздкой и, подобно стальной сетке, натянутой через огневую яму, которая по идее должна была поймать Гагарина в падении, безнадёжно плохо продуманной. К тому моменту, когда Королев поднял бы трубку аварийного телефона, Гагарин, скорее всего, был бы уже мёртв. Сам он не мог дать команду на прекращение полёта и катапультирование непосредственно из корабля. В отличие от астронавтов Mercury , у него не было рукоятки для катапультирования — он не имел права голоса в вопросе собственной безопасности.

Через 10 минут после Поповича Королёв тоже проверил свою линию связи с космическим кораблём.

— Как [себя] чувствуете?

— Всё идёт хорошо. Самочувствие хорошее. Сейчас будут закрывать люк номер один.

В сравнении с новейшей системой управления полётом Mercury, всё в этом стартовом бункере просто кричало об устаревших технологиях. Ряды громоздкого оборудования, огромные индикаторы, основательные тумблеры и перископы — всё это сильно напоминало тесные внутренности подводной лодки периода Второй мировой войны. 

Многие операторы были в кожаных шлемах как пилоты в прежние времена. Карточный столик Королёва с микрофоном и телефоном усиливал в обстановке оттенок какой-то самодеятельности. Всё это не просто не походило на центр управления полётом NASA , это вообще не было центром управления полётом. 

Здесь не было глобальной сети наблюдения, которая отслеживала бы движение Гагарина вокруг земного шара. Не было электронной настенной карты, отражающей его местоположение в реальном времени. Здесь даже не предполагалось гарантированной двусторонней голосовой радиосвязи за пределами Советского Союза. В хороший день самые дальнобойные коротковолновые наземные передатчики могли обеспечить связь всего лишь на 5000 км. Как следствие, оставалась значительная часть мира, где Гагарину даже не с кем будет поговорить.

В лучшем случае, при условии, что всё сработает как надо, Королёв смог бы отслеживать начальный участок траектории «Востока» при помощи 13 измерительных пунктов, то есть станций слежения, разбросанных по всей стране до полуострова Камчатка на Дальнем Востоке. 

Дополнительные суда в Тихом и Атлантическом океанах, замаскированные под торговые, должны были, как все надеялись, обеспечить получение ещё кое-какой измерительной информации. Но сперва данные со всех этих станций нужно было передать в секретный ракетный вычислительный центр (кодовое обозначение НИИ-4) в подмосковном Болшево, где их должны были обработать на компьютерах гораздо более примитивных, чем американские IBM.

Полётные данные выводились на специальной бумаге, обработанной такими токсичными химикатами, что операторам приходилось работать в масках. Только после этого результаты можно было передать на космодром — с задержкой в несколько минут в лучшем случае. А передавать всю эту массу информации предполагалось по единственной телефонной линии между НИИ-4 и космодромом. 

Теоретически Королёв был вправе принимать окончательные решения в отношении полёта. На практике бóльшую часть времени ни он сам, ни кто-либо другой не имели внятного представления о том, что в данный момент происходит.

В 7:54, когда люк всё ещё прикручивали на место, Попович вновь вышел на связь.

— Юра, тебе привет коллективный от всех ребят… Как понял?

— Понял вас. Большое спасибо. Передайте им самый горячий привет от меня.

Оставалось ещё 73 минуты. Критическое стартовое окно, такое важное для возвращения Гагарина именно на советскую землю, всё ещё было доступно. Последняя гайка на крышке люка была крепко закручена, отрезав Гагарина от внешнего мира. Но тут внезапно все изменилось. Один из техников в бункере выкрикнул что-то тревожное. Инженер Анатолий Солодухин тоже это услышал:

Вдруг слышим: «Нет КП-3! Нет КП-3!» На центральном пульте управления один из трёх транспарантов, сигнализирующий электрический контакт прижима крышки люка спускаемого аппарата, не горит. Весь полигон замер в ожидании.

«Я похолодел, — вспоминал Ивановский, который только что руководил закрытием люка. — КП-3 — это специальный электрический контакт прижима крышки, сигнализирующий о её нормальном закрытии». Отсутствие сигнала от этого датчика могло означать, что люк у Гагарина закрыт не герметично, — с последствиями слишком ужасными, чтобы даже думать о них. Кабина в полёте мгновенно разгерметизируется, кислород улетучится, и единственной защитой космонавта от космического вакуума станет его скафандр.

Часы продолжали тикать. Может быть, это всё лишь проблема с представлением информации? Должны ли они оставить люк как есть и надеяться, что это действительно так? Пока Ивановский в нерешительности стоял на площадке наверху у люка и не знал, что делать, по радио раздался голос Королёва:

Успеете снять и снова установить крышку? — спросил он.

Я посмотрел на ребят… Без слов мы поняли друг друга. «Успеем, Сергей Палыч». — «Спокойно делайте дело, не спешите».

А времени-то почти не было.

В одно шестирукое существо слились мы трое. Не то что теперь, но и тогда не понять было, кто и что делал…

Сняли 30 гаек с замков, сняли крышку. Только и успел заметить, что Юрий, чуть приподняв левую руку, внимательно смотрел на меня в маленькое зеркальце, пришитое на рукаве, и тихонько насвистывал мотив любимой песенки.

Он насвистывал мелодию песни «Родина слышит», как часто делал во время поездок космонавтов на автобусе:

Родина слышит, Родина знает,

Где в облаках её сын пролетает.

С дружеской лаской,

Нежной любовью

Смотрит она за тобою.

«Последний взгляд на Юрия, — продолжал Ивановский. — Прощаться ещё раз уже было некогда, успел поймать только в зеркальце его хитрющий взгляд». Гагарин продолжал насвистывать. У этого человека были необычайно крепкие нервы. 

Шестирукое существо вновь принялось за работу. Один из рабочих, Илья Хлыстов, славился на весь космодром своей силой, и теперь она пригодилась. Крышка люка был тяжела — она весила 60 кг, как массивная чугунная крышка колодца. Теперь она встала обратно на место, снова отрезая Гагарина от внешнего мира. Затем пришла очередь 30 болтов и гаек. Было уже 8:14. До старта 53 минуты, а команда Ивановского всё ещё не закончила.

Вдруг в бункере из громкоговорителя раздался голос Гагарина:

— Если есть музычка, можно немножко пустить.

Это было по меньшей мере неожиданно. Королёв из-за своего карточного стола отозвался сразу же:

— Дайте ему музычку, дайте ему музычку.

— Ну как? Музыка есть? — спросил через пару минут Попович, и это был вполне разумный вопрос, если учесть, что находились они все в ракетном стартовом бункере.

С внешней стороны люка команда Ивановского изо всех сил спешила закрутить гайки.

Кто-то умудрился отыскать лирическую песню «Ландыши», которую и запустили по радио.

— Дали, про любовь, — подтвердил Гагарин. — Приём.

— Ну, добро, значит, тебе не так будет скучно, — сказал Попович.

Люк был уже почти закрыт. Ивановский не снижал темп: «Руки словно автоматы быстро навинчивали гайки замков… Секунды отстукивались в висках толчками крови… 15-я гайка… 23-я… Есть последняя — 30-я». В бункере внезапно загорелись все три транспаранта. 

Гагарин всё насвистывал свою лирическую мелодию. Осталась одна последняя проверка: на герметичность. На люк была установлена чаша вакуумной присоски с вакуумметром. Никакой утечки, люк герметичен. Команда Ивановского и обитатели всех трёх комнат в бункере облегченно вздохнули. Королёв посмотрел на телеэкран внутренней сети, на который «в прямом эфире» передавалась картинка из «Востока». Он вызвал Гагарина:

— Герметичность проверена — всё в норме, в полном порядке.

— Вас понял, герметичность в порядке.

— Смотрели сейчас вас по телевидению — всё нормально, ваш бодрый вид порадовал нас.

Часы показывали 8:27. Наверху, на платформе, Ивановский в последний раз похлопал «Восток» — на удачу. «Мы любили наш “Восток”, — написал он позже. — Любили, как любят при неизбежном расставании… как перед дальней и нелёгкой дорогой».

Ивановский спустился на землю. Гидравлические приводы начали медленно отводить стрелу установщика вместе с платформой от исходящей паром ракеты. Гагарин в своём кресле ощутил это движение как лёгкое покачивание. Громкоговоритель проорал: «Готовность 30 минут!»

Владимир Суворов, находившийся вместе со своей съёмочной группой вне укрытия, на стартовом столе, поднял взгляд на Р-7, освободившуюся теперь от некрасивой стрелы установщика и «сияющую во всей своей футуристической красе на фоне жёлто-коричневого ландшафта». Ракета висела над громадной огневой ямой, удерживаемая на месте лишь четырьмя опорами. 

Суворову тоже приходилось спешить. Последний кабель был наконец подключен к его пульту — подтверждение того, что все камеры готовы. Камеры были всюду: две на самой верхушке осветительной мачты, расположенные так, чтобы поймать ракету, когда она оторвется от стартового стола; ещё четыре были установлены непосредственно под ракетой; ещё несколько внутри огневой ямы, защищённые — он на это надеялся — от пламени массивными металлическими крышками с небольшими отверстиями, в которые и смотрели объективы. 

Единственным местом, где он не имел возможности снимать, была внутренность самого бункера. В лучших — или худших — традициях документалистики ему придётся сразу после событий реконструировать их, заставляя всех участников заново проговаривать слова, которые они произносили только что, в надежде, что никто из зрителей готового фильма ничего не заметит.

Какой-то «газик» мчался по песку по направлению к нему и его съёмочной группе, поднимая клубы пыли. Машина резко затормозила, и наружу выпрыгнул офицер. «Что за люди? — закричал он. — Марш в укрытие!» Суворов протянул ему бумагу: рукописное разрешение от самого Королёва, гласившее, что они могут остаться снаружи. 

Офицер успокоился. «Ни пуха ни пера!» — сказал он и умчался так же поспешно, как и подъехал. Суворов обернулся к своим людям, которые устанавливали последнюю камеру. Они вращали штатив до тех пор, пока камера не была направлена прямо на Р-7, которая шипела и плевалась на стартовом столе. Офицер, очевидно, решил, что они сумасшедшие. И был, вероятно, прав. В погоне за выигрышными кадрами Суворов и его команда находились теперь ближе к ракете, чем кто-либо. Не считая, конечно, человека на её верхушке.

За 22 минуты до старта Гагарин надел перчатки. Ещё через 10 минут он закрыл лицевой щиток гермошлема и проверил надёжность его крепления. После этого он вывернул на максимум громкость своего радиоприёмника. Это должно было помешать рёву ракеты полностью перекрыть голос космонавта. В бункере доктор Яздовский следил за частотой его пульса на мониторе. Сердце билось по-прежнему спокойно — 64 удара в минуту.

— Понял. Значит, сердце бьётся? — пошутил Гагарин.

В 9:00, за семь минут до старта, на площадке завыла сирена. Королёв проговорил в свой микрофон:

— У нас всё нормально. До начала наших операций… ещё пара минут.

— Вас понял. Самочувствие хорошее, настроение бодрое, к старту готов.

Следующие две минуты радио молчало, а Гагарин тихо ждал в своём шарообразном корабле.

Бункер был переполнен, в нём собралось втрое больше народа, чем во время любого другого запуска. Все ощущали напряжение — оно было почти осязаемым, почти невыносимым во всех трёх комнатах, но особенно в пультовой. «Не было человека, — вспоминал Владимир Ярополов, — который бы не переживал происходящее. Волновались операторы у своих пультов, клал таблетки в рот Королёв».

«Нервное напряжение возрастает, — вспоминал позже один из этих операторов Владимир Хильченко. — Королёв как натянутая струна, даже лицо посерело». Стоя у перископа, Анатолий Кириллов тоже посмотрел на Королёва. «Помню его немигающие глаза, которые медленно-медленно меркли, как будто лицо превращалось в камень».

Красный телефонный аппарат аварийного прекращения полёта стоял на столе прямо перед главным. Чуть ранее он незаметно принял успокоительное, чтобы немного утихомирить биение больного сердца.

«Мы не можем позволить себе ни малейшей ошибки! — сказал он Кириллову. — Я повторяю — ни одной ошибки!» Но, как всегда, список возможных ошибок в его голове становился всё длиннее. Ростислав Богдашевский — психолог, работавший в программе, — утверждал, что шансы Гагарина на успех были 50 на 50. Задним числом вероятность благополучного исхода определили как 46%, а это означало, что вероятность неудачи была выше.

Королёв верил в свою «семерку» — великолепную машину, которую его инженеры называли «наша любимица». Но у него было куда меньше веры в двигатель третьей ступени, отказ которого в декабре забросил Жульку и Альфу в Сибирь и оставил собак в снегу в компании с бортовой бомбой. 

Без этого двигателя Гагарин не смог бы выйти на орбиту. Эта ситуация тревожила Королёва уже несколько недель. Особенно его беспокоило, что отказ этого двигателя на последних секундах может забросить Гагарина в Атлантику к мысу Горн на южной оконечности Южной Америки — в место, известное своими штормами. Он прекрасно знал, что в этом случае Гагарин, скорее всего, утонет в неустойчивой лодочке, причём задолго до того, как кто-нибудь сможет до него добраться. 

Эти тревоги мучили Королёва так сильно, что он настоял на установке в бункере специальной системы исключительно для наблюдения за включением этого двигателя и за каждой из 353 секунд его запланированной работы. Пока всё шло хорошо, система должна была печатать на ленте серию пятёрок. Если всё было плохо, она должна была печатать двойки. Все промежуточные варианты могли быть предвестником катастрофы.

Королёв снова взял микрофон.

— Минутная готовность, — произнёс он.

Тревога Королёва, вспоминал Хильченко, «чувствовалась и в его голосе». Нина, жена главного, опасалась не зря.

— Вас понял, минутная готовность, — отозвался Гагарин.

На пульте Бориса Чекунова находилась простая замочная скважина, примерно такая, какие используются для запуска автомобильного двигателя. Вставленный в неё ключ должен был запустить самую мощную на Земле ракету. Чекунов взял ключ и приготовился вставить его по команде Кириллова. Поворот ключа давал сигнал к началу четырёхминутной автоматической цепочки событий во внутренностях Р-7, кульминацией которой должен был стать собственно пуск. Если, конечно, в этой цепочке не произойдет никаких сбоев.

Кириллов поймал себя на том, что гораздо крепче, чем когда-либо, вцепился в потертые ручки перископа. «У меня вспотели ладони. Но отпустить побелевшие от напряжения пальцы было невозможно». Он не отрываясь смотрел в видоискатель, изучая ракету, стоявшую в сотне метров от бункера, на стартовом столе, и искал любые признаки, которые выдавали бы непорядок. Затем он скомандовал: «Ключ на старт».

На часах было 9:03.

Чекунов вставил ключ: «Всё внутри меня дрожало, хотя я старался не показывать страх». Но у него была лёгкая рука, и Королёв знал об этом. Борис повернул ключ вправо. Четырёхминутная цепочка событий началась. Секундная стрелка часов начала свой медленный бег по циферблату. 

«Мы слышали, как бьются наши сердца», — вспоминал Анатолий Солодухин. Специалист по телеметрии Владимир Краскин вдруг почувствовал тошноту. Он не спал всю ночь и теперь изо всех сил старался сосредоточиться на двух осциллоскопах, но в голову упорно лезли воспоминания о том, как жена отстирывала кровь с его одежды после катастрофы Р-16 полгода назад.

— Ключ на дренаж.

Чекунов повернул ключ дальше вправо. На его панели загорелся транспарант.

— Дренажные клапаны закрыты.

Две минуты до старта. Клапаны, позволявшие жидкому кислороду из ракеты испаряться и уходить в атмосферу, только что были закрыты. Отстрелился кабель, обеспечивавший внешнее электропитание. Теперь за всё отвечали собственные аккумуляторные батареи ракеты. Внутри баков начали открываться клапаны подачи горючего и окислителя в камеры сгорания каждого двигателя — теперь всё было готово к зажиганию. 

Ракета оживала. Кириллов мог видеть это в перископ. Наверху, из спрятанного под обтекателем металлического шара, Гагарин не мог видеть, что происходит снаружи, но он ощущал это всем телом — и к тому же слышал целую симфонию скрежета, воя и грохота откуда-то из глубины под ногами. Он подобрался в кресле и напряг мышцы, в точности как учили. Прямо перед ним на табло находился аварийный красный сигнал катапультирования. Если он вдруг загорится, у пилота останется меньше двух секунд до того, как люк будет отстрелен, а его самого выбросит из кабины спиной вперёд в ожидающий снаружи ад. Но через две секунды, возможно, будет уже слишком поздно.

Королёв произнес:

— Даётся зажигание.

— Понял, — отозвался Гагарин.

Стрелка часов медленно переползла за отметку 9:06. Четыре минуты почти закончились. Внутрь каждой из 32 камер сгорания пяти основных и 12 рулевых двигателей — самых сложных и совершенных силовых агрегатов, изобретенных к тому дню человечеством, — были помещены деревянные палочки в форме буквы Т. Они были сделаны из березы, дерева — символа России. Теперь они должны были дать старт путешествию человека в космос. 

В одно мгновение пиротехнические заряды, закрепленные на каждой палочке, автоматически сработали и как гигантские спички подожгли смесь топлива с жидким кислородом. Это был очень опасный момент в четырёхминутной цепочке событий — все камеры сгорания должны были зажечься одновременно, даже одна незажженная вовремя камера легко могла взорваться в водопаде огня от остальных и подорвать всю ракету прежде, чем она успеет оторваться от стартового стола. 

Кириллов ещё плотнее вжался лицом в окуляр перископа. «В этот момент ничего другого в мире не существовало. Глаза у меня слезились от напряжения, кровь бешено стучала в висках, сердце билось так быстро и громко, что казалось: оно может вырваться из груди». Галлай посмотрел на Королёва. Тот тяжело дышал, на шее пульсировала голубая вена. Перед ним в ожидании стоял аварийный телефон.

— Предварительная ступень… промежуточная…

Зажигание всех двигателей прошло идеально. Из-под основания ракеты показались языки пламени. Чекунов ждал включения следующего сигнала на панели. Сигнал загорелся.

— Главная!

Ревущие струи раскалённых газов ринулись вниз из 20 основных сопел — Р-7 выбросила столб пламени как настоящий вулкан, мгновенно заполнив огромный газоотводной канал плотными клубами чёрного дыма. Зрелище было ужасающим и величественным, как и звук. Люди в бункере слышали его сквозь несколько метров грунта и бетона у себя над головами. Все три комнаты начали дрожать — «как в лихорадке», вспоминал Кириллов. 

Наверху съёмочная группа Суворова продолжала наводить камеры на ракету, даже когда уши заложило от страшного рёва, а земля под ногами затряслась, как при землетрясении. На деревянной веранде наблюдательного пункта в полутора километрах Титов и другие космонавты тоже наблюдали старт. Они увидели яркую вспышку, а затем почувствовали удар звуковой волны. 

«Звук словно бил молотом по грудной клетке, вышибая дух, — рассказывал Титов. — Всё тряслось от этого рёва… воздух нёс с собой камешки и гальку». Невозможно было представить, что на верхушке этого чудовищного огненного шара может сидеть человек, первый, кому довелось это сделать, и что этот человек сможет остаться в живых.

Но ракета всё ещё не оторвалась от стартового стола. Четыре опоры продолжали удерживать её на месте над огневой ямой до тех пор, пока пять маршевых двигателей не наберут максимальную тягу — почти 450 т. 

Ракета Р-7 содрогалась в этих лапах последние секунды. Гагарин ощущал, как вибрация ракеты передаётся его креслу. Шум в кабине стремительно нарастал. Красный сигнал катапультирования по-прежнему не горел, но сердце космонавта внезапно пустилось вскачь. С нормальных 64 ударов в минуту, которые наблюдались у него ранее, в этот момент пульс подскочил до 157. 

Датчик, закрепленный на груди Гагарина, исправно передавал цифры в бункер. Доктор Яздовский увидел на своём мониторе острый пик. В волнении он так сильно искусал губы, что Королёв даже спросил, почему они кровоточат. Но теперь Королёв не смотрел на Яздовского. Он не отрываясь смотрел на Чекунова, склонившегося над пультом. Точно в 9 часов 6 минут и 59,7 секунды загорелся последний транспарант стартовой последовательности. 

Чекунов прокричал: «Подъём!»

Четыре опоры наконец откинулись в стороны, высвобождая ракету из своих объятий. На мгновение её громадная масса, казалось, зависла в воздухе. Затем, наглядно демонстрируя третий закон Ньютона, направленные вниз струи раскалённых газов из пяти двигателей заставили ракету медленно двинуться вверх, в безоблачное небо. В этот момент Гагарин выкрикнул по радио то самое слово, которое очень скоро облетело весь мир и вошло в историю:

— Поехали! — воскликнул он.
IQ

12 апреля