Ворона знает

В издательстве Альпина нон-фикшн вышел перевод книги биолога и эколога Роба Данна «С нами или без нас: естественная история будущего». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый тому, как врановые адаптировались к изменениям климата и жизни бок о бок с людьми — благодаря более активному использованию мозга, нежели в «тучные» и стабильные времена, а также чем поведение приматов и даже самих людей схоже с этими птицами.

В грядущие годы средние температуры на Земле, скорее всего, изменятся до таких отметок, что сами по себе смогут нанести огромный ущерб культурам, странам, людям и миллионам диких видов животных. Мир будет страдать от смертельного зноя, вызванного нашими действиями и бездействием. Увы, изменениями этих средних значений дело не ограничится. Вместе с ними от года к году начнёт нарастать непостоянство температуры и влажности. Вообще-то, слово «непостоянство» звучит расплывчато и безобидно. Но в действительности всё наоборот: это одна из фундаментальных природных угроз. Непостоянства природы надо бояться и к нему нужно готовиться.

Многие дикие виды, далёкие от человека, в ответ на изменения средних условий могут перемещаться по сухопутным коридорам или по воздуху в более подходящие места (хоминг). Учёным также известно несколько случаев, когда новейшие изменения типовых условий провоцировали быстрый эволюционный ответ вида. К примеру, у муравьёв, живущих в раскаленной городской зоне Кливленда, развилась повышенная по сравнению с деревенскими родственниками переносимость высоких температур. Естественный отбор просто отбраковал муравьев, неспособных к термоустойчивости. 

Естественный отбор вообще неизменно помогает видам приспособиться к новым условиям — он проделывает это уже миллиарды лет, рождение за рождением, смерть за смертью.

Но быстрые адаптивные изменения простых свойств организма — скажем, умения переносить жару — полезнее всего для видов в тех ситуациях, когда новые условия, сложившиеся в текущем году, позволяют предвосхитить условия года грядущего. В частности, адаптивные изменения хорошо срабатывают в случаях, когда будущие параметры меняются по нарастающей в одну сторону: тепло, теплее, потом совсем жарко. 

Однако они не слишком эффективны, если условия будущего непостоянны и переменчивы: сначала тепло, потом вдруг холодно, затем жарче прежнего, и так далее. Тем не менее именно последний паттерн наблюдается сейчас во многих регионах — они переживают общее потепление, перемежаемое необычными для их климата крайностями. 

Некоторые районы Техаса уже видели «беспрецедентную» жару, сопровождаемую засухами и пожарами, за которой, однако, следовало рекордное похолодание. А в Австралии неслыханная засуха внезапно сменялась дождями, которые затапливали целые города. В будущем подобные колебания станут ещё более обыденными, а диапазон крайностей — ещё более широким.

Для видов, которые вынуждены приспосабливаться к меняющимся условиям, главная проблема как раз крайности: в этом году адаптируемся к одной, а в следующем уже к другой. Например, в 1982 году феномен Эль-Ниньо вызвал длительные дожди на острове Дафна Майор в Галапагосском архипелаге, из-за чего чрезвычайно редким стал один из видов растений с крупными семенами — излюбленная пища галапагосских вьюрков. 

В итоге в тот год особи вида Geospiza fortis (средние земляные вьюрки) с маленькими клювами преуспевали больше, чем их собратья с крупными клювами. И уже в следующем, 1983 году маленькие клювы встречались у большего количества вьюрков. Иначе говоря, птицы эволюционировали. А поскольку вид растений с крупными семенами по-прежнему встречался редко, вьюрки с маленькими клювами продолжали процветать. 

Но если бы в 1984 году, когда фаза Эль-Ниньо сменилась, растения смогли восстановиться, то всё пошло бы совсем иначе: приобретённое вьюрками оснащение в новых условиях оказалось бы абсолютно невостребованным, а успех сопутствовал бы вьюркам с крупными клювами. Естественный отбор может долго гонять вид туда-сюда, из крайности в крайность, но в какой-то момент вид этого не выдерживает. Очередной «особенный» год приводит не к приспособлению, а к вымиранию.

Какие же адаптации могут формироваться в отсутствие постоянства и кто способен их генерировать? Существуют ли такие виды, для которых фундаментальная неустойчивость внешних условий является элементом их собственной ниши? И что ещё важнее, может ли человек научиться подражать этим видам? 

Для животных на этот вопрос отвечает закон когнитивного буфера: основной его смысл в том, что звери с большим мозгом способны изобретательно применять свой интеллект — находить пищу, даже когда её мало, уметь согреваться, когда холодно, и обеспечивать себе тень, когда жарко. Большой мозг сглаживает негативные эффекты дурных условий. 

На первый взгляд может показаться, что этот закон сулит выгоду и нам, людям. Ведь наш мозг очень велик по сравнению с телом — настолько велик, что, когда мы вымотаны, голова склоняется под собственной тяжестью. Более того, считается, что наш мозг эволюционировал среди прочего и для того, чтобы лучше справляться с климатической изменчивостью. Но вот поможет ли нам большой мозг в будущем, зависит от того, как мы будем им пользоваться. Говоря образно, исход будет определяться тем, кому мы вместе с нашими общественными институциями уподобимся в большей мере — воронам или овсянкам.

История изменения климата, реконструированная по ледовому керну и другим источникам

В ходе истории Земли климат многократно менялся. Но у современного изменения есть три уникальные особенности. Первая — его скорость. Нынешнее потепление идёт быстрее, чем потепления предыдущих миллионов лет. Вторая — его масштабы. Потепление, подобное прогнозируемому в следующем веке, в последний раз происходило в эоцене, более 40 млн лет назад. Третья — его стабильность. Климатические условия, в которых человечество пребывало с момента зарождения земледелия, были удивительно устойчивыми (см. крайнюю правую часть диаграммы)  Наши культуры и общественные институты развивались в контексте этой стабильности. Климат будущего, напротив, будет нестабилен, с сезонной, годовой и декадной изменчивостью. Диаграмма построена Нилом Маккоем на основании заготовки, созданной Робертом Родом по данным статьи Lisiecki, Lorraine E., and Maureen E. Raymo, “A Pliocene-Pleistocene Stack of 57 Globally Distributed Benthic d18O Records,” Paleoceanography 20 (January 2005): PA1003

Чтобы объяснить, причём тут вороны и овсянки, придётся описать два способа, посредством которых птицы задействуют мозг, сталкиваясь с трудностями повседневной жизни. У некоторых птиц наличествует то, что я назвал бы изобретательным интеллектом: это свойство позволяет им перестраивать своё обычное поведение и придумывать новые решения, диктуемые новыми задачами и новыми условиями. 

Изобретательный интеллект позволяет птицам не только вникать в суть новых задач, но и воспроизводить найденные решения в дальнейшем. Он помогает птицам запоминать, где они спрятали пищу, и извлекать припасы, когда это нужнее всего. Также изобретательный интеллект даёт им возможность осваивать необычные способы добраться до еды. 

Так, новокаледонские вороны, добиваясь доступа к пище, которую нельзя достать привычными способами, пользуются различными приспособлениями; более того, они умеют изготавливать подходящие орудия. Когда новокаледонской вороне по имени Бетти в лаборатории показали еду, до которой та не могла дотянуться, используя прямой кусок проволоки, Бетти согнула проволоку в крюк. В естественной среде популяции новокаледонских ворон пользуются разными орудиями для решения разных задач.

Вороны учатся и изобретают. Как замечают Джон Марцлуфф и Тони Энджелл в своей милой и увлекательной книжке «Дары вороны» (Gifts of the Crow), птицы, обладающие изобретательным интеллектом, способны придумывать такие штуки, которые не по плечу ни самым умным собакам, ни даже самым сообразительным детям. Сталкиваясь с новыми обстоятельствами, они вырабатывают оригинальные линии поведения. Им присущи те же таланты, которые эволюционный биолог Эрнст Майр приписывает древнему человеку: эти создания тоже «специализируются на деспециализации», то есть приспособлены в разное время и в разных местах делать разные вещи.

Вместе с тем использование изобретательного интеллекта не единственный алгоритм, посредством которого птицы справляются с повседневными проблемами. Они могут владеть определёнными приёмами ноу-хау, сопряженными со специализацией. Благодаря набору подобных приёмов можно отлично справляться с узкоцелевыми задачами. Как выразилась писательница Энни Диллард, требуется только «сосредоточиться на какой-то одной потребности» и «ни на минуту не терять её из виду». 

Так, голуби находят дорогу домой, даже если увезти их за тысячи миль от гнезда. Стервятники обнаруживают мёртвых животных с огромного расстояния. Перепёлки, заметив опасность, стаей срываются с места. Бакланы знают, когда и как просушить свои иссиня-чёрные крылья. Эти примеры ноу-хау не продукт изобретательности, иногда подобные навыки требуют включения даже не столько мозга, сколько периферической нервной системы, распределённой по телу и соединённой с самыми древними, инстинктивными отделами мозга. То есть приёмы такого типа вполне можно назвать непроизвольными или автономными.

Приморские овсянки — птицы, сумевшие выработать весьма примечательную технологию ноу-хау. Они издавна обитали во Флориде, в болотистой местности вокруг острова Мерритт и вдоль близлежащей реки Сент-Джонс. Тысячи лет они благоденствовали, гнездясь на стеблях болотной травы и питаясь насекомыми, летающими среди этих стеблей. 

Овсянки обладали приёмами ноу-хау, необходимыми для передвижения, добычи корма и размножения здесь и сейчас, а именно в окрестностях острова Мерритт и вдоль реки Сент-Джонс. Для их образа жизни условия там были идеальными. Этих птиц невозможно встретить ни в каких других краях. Так что получается, что приморские овсянки овладели технологией, позволяющей им в наилучшем виде решать единственную задачу: жить как приморская овсянка. В этом они были подобны тысячам других видов птиц.

В переменчивом будущем птицы с изобретательным интеллектом будут процветать. И, напротив, птицы со специализированными и автономными технологиями ноу-хау будут страдать, цепляясь за исчезающий образ жизни. Забегая немного вперёд, скажу: вполне позволительно предположить, что с человеческими институциями и сообществами будет происходить то же самое. Тех, кто обладает изобретательным интеллектом, ждёт процветание, а тем, кто попытается и дальше опираться на специализированные методики ноу-хау, придётся помучиться. Но мы ещё вернёмся к людям — поговорим пока о птицах.

Как это ни удивительно, учёные более или менее сходятся во мнении относительно того, как измерять изобретательный интеллект — по крайней мере, у птиц. Более предприимчивыми оказываются птицы с относительно крупным мозгом. Даниэль Соль, учёный из Центра экологических исследований и прикладного лесоводства в испанской Каталонии, — знаток мышления птиц. Он изучает птичий интеллект уже 20 лет. 

В 2005 году Соль документально доказал, что птицы с крупным мозгом в целом более склонны к новаторскому пищевому поведению — они либо пробуют добывать привычную еду новыми способами, либо тестируют незнакомую пищу. Безусловно, существуют исключения. Некоторые мозговитые птицы не слишком смышлёные, а некоторые птицы с маленьким мозгом, напротив, обнаруживают креативность. Но в целом закономерность именно такова.

Помимо ворон, среди птиц с крупным мозгом — во́роны, сойки и другие виды семейства Corvidae (врановых), а также попугаи, птицы-носороги, совы и дятлы. В каждой группе (таксоне), конечно, одни птицы умнее других. Домовые воробьи, например, переплюнут любых других воробьиных. 

Совокупность видов с самым крупным мозгом иногда называют пернатыми обезьянами — и не просто так. Средний человеческий мозг составляет примерно 1,9% массы тела. На мозг ворона, по данным Марцлуффа и Энджелла, приходится 1,4% массы его тела: меньше, но ненамного. А вот мозг новокаледонской вороны составляет 2,7% массы её тела. 

Разумеется, различное устройство мозга у птиц и млекопитающих не позволяет сравнивать их всерьёз. Тем не менее вполне позволительно сказать, что воро́ны по разумности всё равно что «пернатые обезьяны», хотя с тем же основанием и обезьян можно назвать «бескрылыми воро́нами».

Круг птиц, опирающихся на встроенные ноу-хау, более разнообразен, что отражается во множестве специализаций. А помимо специализированности, их общей чертой является маленький (относительно размеров тела) мозг. Мнения о том, какие птицы обладают изобретательным интеллектом, в целом сходятся. Отталкиваясь от этого обстоятельства, мы можем на примере множества видов поразмыслить над тем, помогает ли изобретательный интеллект справляться с нестабильностью условий, а именно с переменчивостью климата (от года к году или между разными сезонами). 

Учёные могут проверить, происходит ли в регионах с «прыгающими» климатическими характеристиками более динамичное развитие инновационного интеллекта. Они также имеют возможность выяснить, склонны ли изобретательные птицы переселяться в новые, создаваемые человеком биомы с нестабильными климатическими характеристиками. Это звучит как вопрос, провоцирующий разногласия. Но здесь мы вновь наблюдаем сходство мнений.

Исследованиями, проливающими свет на закон когнитивного буфера, недавно занимался мой друг и коллега Карлос Ботеро. Собственно, именно от него я впервые услышал об этом законе. Карлос вырос в Колумбии, где его путь в орнитологию был весьма тернист. В конце концов птицы привели молодого человека в Корнельский университет в Нью-Йорке, а затем в Вашингтонский университет в Сент-Луисе (штат Миссури), где он ныне занимает профессорскую должность. 

Поведение птиц стало для моего друга настоящей страстью, причём начинал он с певческих талантов самцов тропических пересмешников. Занимаясь ими, Карлос обнаружил, что в более непостоянной среде пересмешники выдают более изощренные и сложные песни. Размышления над песнями пересмешников привели Карлоса к обширной теме птичьего мозга, птичьего интеллекта, а также к вопросу о том, какие виды птиц будут процветать в переменчивом будущем.

Карлос, а также его коллеги изучили несколько типов природной вариативности, с которой сталкиваются птицы. Один из них связан с разницей температур и перепадом осадков в ходе годового цикла — то есть смен времён года. Подобная изменчивость предсказуема, поскольку воспроизводится регулярно, но тем не менее она представляет определённую проблему. 

Карлос и его сподвижники выяснили, что у птиц, которым приходится сталкиваться с сезонностью, мозг обычно крупнее. Это правило действует, если сравнивать разные группы птиц — скажем, врановых (таких, как воро́ны, во́роны и сороки) с фламинго. То же будет, если сравнивать птиц в пределах одной группы, например среди сов. У сов, обитающих в среде со сменой сезонов, мозг, как правило, больше. Он позволяет им находить пищу даже там, где её мало. 

Согласно изысканиям других исследователей, те же результаты даёт сравнение разных видов попугаев. Аналогичные закономерности проявляются даже в рамках одного вида: Джиджи Уэгнон и Чарльз Браун из Университета Талсы в ходе недавнего исследования горных ласточек обнаружили, что при резких похолоданиях чаще погибают те птицы, чей мозг меньше. А у птиц, которые живут в средах с меняющимися временами года, но при этом мигрируют — то есть избегают последствий перемены сезонов, — мозг, как правило, особенно мал. Для них гораздо важнее крылья.

Здесь уместна небольшая оговорка или, если хотите, ответвление сюжета. Ряд исследователей, в том числе Карлос Ботеро и его сподвижник Тревор Фристоу, а также Даниэль Соль с коллегами, обнаружили, что с непостоянством, связанным со сменой времён года, умеют справляться не только те пернатые, которые имеют крупный мозг. Это удается и некоторым видам птиц с небольшим мозгом, чей образ жизни настроен на конкретный тип локального непостоянства. 

Например, если говорить о холодных зимах, то птицы, принадлежащие к видам с крошечным мозгом (не с грецкий орех, но с ядрышко арахиса или даже с его половинку), умудряются выживать в морозы, если обладают крупными телами и большим кишечником, который не подведёт в переваривании пищи. Иначе говоря, они владеют специализированным ноу-хау, позволяющим справляться с конкретным проявлением переменчивости. Поэтому, например, в северных краях, где летом тепло, а зимой холодно, процветают не только воро́ны, во́роны и совы, но также, как указывает Карлос, куропатки и фазаны с небольшим мозгом, питающиеся зерном, хвоей, кореньями и стеблями.

Но непостоянство, связанное с сезонностью, в каком-то смысле простой вариант. Несмотря на то что каждый раз оно оборачивается встряской — первый снег, первый весенний ливень, первый жаркий летний день, речь идёт об ожидаемых изменениях. Весна. Лето. Осень. Зима. Весна. Лето. Осень. Зима. 

Иное дело — переменчивость, обусловленная различиями не между сезонами, а между отдельно взятыми годами. С такой переменчивостью справляться труднее, так как в ней отсутствуют выраженные тренды. Птица ведь не может предвидеть того, что год окажется засушливым. Но в будущем нас ждёт распространение именно такого непредсказуемого непостоянства: в разные годы — разные уровни температуры и осадков. И в местах, где условия меняются от года к году, лучше будет житься птицам с изобретательным интеллектом.

Изобретательный интеллект зачастую помогает найти что-нибудь съедобное даже тогда, когда обычной пищи не хватает. Он помогает разнообразить добычу. Мне довелось размышлять о значимости изобретательного интеллекта птиц в свете собственного недавнего опыта наблюдения за воро́нами. 

Каждый год я по нескольку месяцев работаю в Копенгагенском университете. В свой последний приезд, направляясь на работу на велосипеде, я нередко замечал стайку серых ворон. Эти родственницы американских ворон собирались на пляже, который тянется вдоль дороги, ведущей из города. И каждый день я ехал мимо одной и той же стаи. Благодаря этому я мог вести учёт того, что они ели. 

В конце лета они питались человеческой едой: кусочками чёрного хлеба, картошкой фри и чипсами, запивая их, поскольку дело было в Дании, пивом «Карлсберг». В августе начало холодать, люди перестали ходить на пляж, и доступного мусора становилось всё меньше. Вороны переключились на грецкие орехи с растущего поблизости дерева: целый день можно было наблюдать, как они вновь и вновь роняют орехи на асфальт, чтобы расколоть скорлупу.

Когда кончились орехи, птицы стали бросать вниз яблоки. Когда кончились яблоки, били о тротуар раковины мидий. А потом, проезжая мимо на велосипеде, я увидел, как они роняют на асфальт улиток. Вороны жили на окраине города, дикая природа не баловала их изобилием, но они находили всё новые способы прокормиться. Именно такие инновации, как обнаружил Даниэль Соль, обычно связаны с обладанием крупным мозгом. Всё говорило о том, что вороны пользовались им для поиска, выбора и добычи новых видов еды. Это позволяло им справляться с двумя типами вариативности сразу — и внутригородской помесячной, и более общей годовой. 

Любой, у кого есть хоть капелька терпения, чтобы понаблюдать за воронами, сможет привести свой пример их кулинарной изобретательности. И дело не ограничивается одними воронами. Как сообщалось, в одном из районов Англии синицы научились протыкать клювом алюминиевую фольгу, которая запечатывала стоящие на крыльце бутылки с молоком: так птицам удавалось добраться до сливок. Джонатан Уинер в книге «Клюв вьюрка» (The Beak of the Finch) пишет, что эта практика быстро распространилась по всей округе — от птицы к птице, от крыльца к крыльцу. Пока другие птицы, возможно, страдали, изобретательные синицы снимали с жизни сливки.

Но птицы с инновационным интеллектом справляются с переменчивостью, не только питаясь разной едой в разные времена года и придумывая новые способы раздобыть съестное. Кроме этого, они запасают пищу. Например, североамериканские ореховки умеют запасать кедровые орешки, закапывая их в землю. Крупный мозг позволяет ореховке в точности запомнить, где она зарыла каждый орешек. Он же помогает этим птицам решать, когда запасать орехи, где их прятать и когда выкапывать запасенное. Отдельная ореховка помнит местоположение тысяч орешков спустя целых десять месяцев после их «складирования». 

Вероятно, кто-то (но не я) усомнится в том, что запоминание ореховых закладок — это проявление инновационного интеллекта, а не особая форма ноу-хау. Между тем в интеллекте этих птиц определённо присутствует элемент изобретательности, ведь они способны решать, когда откапывать орешки и в какой очередности это делать. 

Птицы умеют не только запасать пищу, но и нормировать её потребление. Например, Марцлуфф и Энджелл пишут, что кустарниковые сойки «сначала извлекают червей, которые могут испортиться, а уже потом — непортящиеся семена»; то есть у них есть что-то вроде птичьего представления о «сроке годности». И это далеко не всё, на что способны птицы с изобретательным интеллектом. Согласно тем же авторам, и вороны, и кустарниковые сойки заново прячут запасенную еду, заметив, что за ними наблюдали другие птицы — потенциальные похитители.

Если предположение о буферном эффекте интеллекта верно, мы можем сделать кое-какие прогнозы. Раз умение творчески решать возникающие задачи помогает тем или иным птичьим видам справляться с неустойчивостью климата, вероятно, численность популяций птиц, обладающих большим мозгом и живущих в нестабильных климатических условиях, будет год от года колебаться не столь заметно, как численность популяций птиц с мозгом поменьше. 

Карлос Ботеро и Тревор Фристоу показали, что дело обстоит именно так. В хорошие годы популяции птиц с небольшим мозгом растут, в неурожайные — убывают. И напротив, популяции птиц с крупным мозгом устойчивы: у них ведь есть буфер. 

Уместно также предсказать, что птицы с крупным мозгом с большей вероятностью преуспеют после того, как человек переселит их в переменчивый климат. Так оно и есть. Наконец, следует ожидать, что птицы с крупным мозгом будут уютнее чувствовать себя вблизи людей — в городах, где условия непредсказуемы и переменчивы, причём как в пространственном, так и во временно́м отношении. Это доказал эволюционист Ферран Сайоль вместе со своими наставниками Даниэлем Солем и Алексом Пиго. 

Кстати, в городах хорошо живется и некоторым видам с небольшим мозгом: тем, которые обладают особенной специализацией — быстро размножаются. Такие виды выживают в городах, производя на свет многочисленное потомство и «надеясь», что кто-то из него окажется в нужное время в нужном месте, чтобы преуспеть в жизни.

Если речь заходит о городских птицах с большим мозгом, сразу вспоминаются врановые. Их много. Серые вороны в Копенгагене. Пегие вороны в Аккре. Большеклювые вороны в Сингапуре. Рыбные вороны в Роли, штат Северная Каролина. Как образно выразилась поэтесса Мэри Оливер: 

Плоть от плоти природы живой

затаившись в больших городах

ковыряется в свежем мусоре

 по обочинам автодорог.

В книге «Планета ворон» (Crow Planet) Лианда Хаупт утверждает, что сейчас на Земле живёт больше ворон и других врановых, чем когда-либо раньше. Так это или нет, мы не знаем, но некоторые из врановых, бесспорно, процветают у нас под боком.

Впрочем, пользуются преимуществами крупного мозга и процветают в городах не только врановые, а ещё и совы и некоторые из попугаев. Распространение вокруг нас умных птиц — своеобразный показатель того, насколько непредсказуемым мы сделали мир, насколько распространены теперь природные условия, для большинства птиц неприемлемые. 

12 января 1855 года Генри Торо записал в дневнике: карканье вороны «сплетается с приглушенным бормотанием деревни, голосами играющих детей, будто один ручей мягко вливается в другой, а дикое соединяется с домашним». Для Торо крик вороны говорит не только о ней, но также и о нём. Однако точнее будет сказать, что присутствие и обилие ворон говорит не о них и не о нём, а о нас.

Какие виды птиц в первую очередь страдают от усугубляющейся переменчивости? Как правило, это те, чьи специализированные приёмы ноу-хау не согласуются с новыми условиями существования. Такие птицы пытаются пережить тяжелые времена, продолжая действовать по-старому. Вопреки всему они держатся привычной линии поведения. Так было, например, в случае приморской овсянки.

Я уже упоминал, что приморские овсянки жили на острове Мерритт и вокруг него, на оконечности полуострова Канаверал. В этих местах и вдоль близлежащей реки Сент-Джонс овсянки выбирали относительно сухие марши (сезонно осушаемые болотистые берега): они эволюционировали там на протяжении 200 000 лет. Устоявшиеся условия маршей позволяли птицам обходиться без интеллекта, требуемого для адаптации к переменам.

Но, рассказав об этом, я не упомянул о том, что в какой-то момент Мерритт стал ещё и местом, где NASA решило построить Космический центр имени Джона Кеннеди. Остров был выбран в качестве стартовой точки для космических запусков ракет, из которых человечество могло наконец увидеть Землю. Например, именно с мыса Канаверал в составе миссии «Аполлон-11» в космос отправился астронавт Майкл Коллинз, который позже сказал в интервью для документального фильма: «Я смотрел на Землю и думал о том, какой же маленькой и хрупкой выглядит наша планета отсюда [с Луны]».

Как до, так и после решения NASA сделать Мерритт центром реализации космической программы, своего рода пуповиной, связывающей Землю с космосом, люди не раз пытались приспособить его островную среду для своих нужд. И первой такой попыткой стало применение пестицида ДДТ: его распылили над островом, чтобы справиться с местными комарами. 

Эта акция имела два следствия. Во-первых, погибло большое количество насекомых, которыми питались приморские овсянки; а во-вторых, — непреднамеренно, но предсказуемо — люди сами подстегнули эволюционное появление комаров (и, вероятно, других видов насекомых), устойчивых к этому яду. По-видимому, сокращение живой массы насекомых привело к заметному сокращению здешней популяции овсянок.

Распыление началось в 1940-х годах, а к 1957-му численность овсянок на острове сократилась на 70%. У этих птичек не было изобретательного интеллекта, позволяющего найти иные источники пищи. Между тем, когда у комаров развилась резистентность к ДДТ, против них применили другое оружие. Новые мероприятия имели солидный размах — не в последнюю очередь из-за того, что к тому времени на острове поселилось множество людей, работавших на космодроме. 

На Мерритте соорудили запруды и отводные канавы; одни его участки затапливали, а другие, наоборот, осушали. Среда обитания, отвечающая ключевым потребностям овсянок, была сведена к минимуму: на острове сохранились лишь фрагментарные её кусочки. 

Ещё меньше их осталось после того, как была проложена автомагистраль, соединяющая Космический центр с парком «Мир Уолта Диснея». Вдоль шоссе развернулось жилищное строительство, а оно повлекло за собой ещё больше затоплений и осушений. В результате инспекция 1972 года обнаружила всего 110 самцов приморской овсянки и около 200 птиц в целом. Через год специалисты насчитали 54 самца (и около 100 птиц).

В 1978-м удалось найти 23 самца (около 50 птиц). А потом осталось только четыре самца и ни одной самки. Последняя приморская овсянка умерла в неволе в 1987 году. Самца этой птички забрали из естественной среды обитания в надежде, что он даст потомство с каким-нибудь другим видом овсянки и таким образом хоть и в изменённом состоянии, но продолжит свою родословную. Как писали авторы одного из научных отчётов на эту тему, грустная ирония заключалась в том, что клетка этой последней овсянки, которая всё ещё пела, стояла в «Мире Уолта Диснея» — в том эфемерном «мире», который в каком-то смысле заменил собой реальный птичий мир.

Приморская овсянка была маленькой птичкой и занимала во Вселенной не так уж много места. Но зато после её исчезновения многое было сказано о её прелести и очаровании. Она сделалась героиней романов, стихотворений, бесчисленных научных работ. По словам писателя Барри Лопеса, «как нередко бывает, осознание ценности и чувство утраты пришли вместе». 

В конечном счёте приморская овсянка пала жертвой собственной узкой специализации и могучих сил прогресса — технологического (ракеты), политического (гонка сверхдержав в космосе) и развлекательного («Мир Уолта Диснея»). Её слабый умишко никак не мог предвидеть пришествие этих сил — для овсянки такое было бы равносильно способности предсказать падение метеорита.

Приморская овсянка отнюдь не единственная жертва той переменчивости и неустойчивости, которую приносит деятельность человека. Численность птиц, питающихся насекомыми, снизилась по всему миру — прежде всего из-за сокращения популяций насекомых. Если же рассуждать более широко, то всё меньше становится тех птиц, которые, практикуя удивительные и причудливые специализации, умеют выживать лишь одним особым способом в одном и том же неизменном мире. В настоящее время сотни птичьих видов оказались на грани вымирания из-за последствий «великого ускорения», запущенного человеком.

Когда ребёнок строит в ручье запруду из палок, он какое-то время управляет течением воды. Ручей останавливается. Всё сухо и под контролем. Но потом вода начинает переливаться через маленькую дамбу. Вскоре бывший ручей уже несётся по старому руслу и на миг превращается в бурный поток. Зачастую в своих попытках контролировать всё и вся мы привносим в ход вещей переменчивость.

Стремясь управлять миром и превратить его в менее вариативный, мы, напротив, в краткосрочной перспективе делаем его более нестабильным — по крайней мере, для некоторых видов. А в долгосрочной превращаем его в более непостоянный для самих себя, ибо множество наших частных решений — выбор машин, на которых мы ездим, путешествий, в которые отправляемся, еды, которой питаемся, количества детей, которых рожаем, — выливается в поток парниковых газов, выбрасываемых в атмосферу и меняющих климат. И нам стоит задаться вопросом: как же мы собираемся реагировать на эту переменчивость — как ворона или как приморская овсянка?

Размышляя на эту тему, полезно для начала узнать, что, согласно недавним исследованиям, млекопитающие вроде нас не являются исключением из закона когнитивного буфера. Исследование, призванное выяснить, какие млекопитающие с большей вероятностью смогут выжить, оказавшись в регионах, отличающихся условиями от тех, где они эволюционировали, то есть в новых для себя, показало, что наибольшими шансами преуспеть в такой ситуации обладают животные с большим мозгом. В результате оказывается, что млекопитающие, которых мы распространили по миру вместе с собой и которых невольно продвигаем вперёд своим стремлением всё контролировать, — это животные с изобретательным интеллектом.

Изучая приматов, учёные традиционно уделяют интеллекту особое внимание — во многом это объясняется тем, что люди таким образом пытаются лучше понять самих себя. Мы вопрошаем: «Кто я?» — и за ответами обращаемся к обезьянам. Когда дело касается приматов, всё несколько сложнее, чем с птицами или млекопитающими в целом, но всё же не так уж сложно. Давайте остановимся на этом подробнее.

Первая сложность состоит в том, что, за исключением видов нашего собственного рода, нельзя сказать, что приматы ушли за границы наиболее предсказуемых в климатическом плане областей Земли. (По этой причине, вероятно, многим видам приматов предстоит несоразмерно пострадать в ходе грядущего изменения климата.) 

Разумеется, люди — приматы с самым большим мозгом, причём мы живём в самых непредсказуемых климатических условиях. Но изучение самих себя — дело непростое. Чёткости нашего восприятия мешает то, что мы выступаем частью истории, которую изучаем: мы рассматриваем предмет с излишне близкого расстояния. Изучение ключевых факторов, повлиявших на эволюцию крупного человеческого мозга, немного напоминает попытки рассмотреть в зеркале собственный затылок: в принципе это возможно, но ракурс будет искаженным. Поэтому гораздо проще анализировать нечеловекообразных обезьян.

У африканских нечеловекообразных обезьян, как и у мозговитых птиц, относительный размер мозга таков, что требует существенных затрат энергии. С учётом сказанного можно выдвинуть два конкурирующих объяснения того, как переменчивость и непредсказуемость климата могут соотноситься с размером мозга, а следовательно, и с изобретательным интеллектом. 

Первое предполагает, что у приматов, как и у птиц, в непостоянном климате мозг должен увеличиваться в размерах: большой мозг и его когнитивные мощности обеспечивают буфер, защищающий от напастей. Второе объяснение, напротив, исходит из того, что если неустойчивость климата оборачивается дефицитом пищи, то мозг приматов должен уменьшаться в объёме относительно всего тела, так как основательно вкладываться в него будет трудно. По этой версии, эволюция должна привести приматов к сокращению размеров мозга и повышению плодовитости.

Эти варианты можно рассмотреть, принимая во внимание не только размер мозга, но и то, какие возможности мозг открывает перед приматами: например, в какой мере он обеспечивает суточное потребление калорий и питательных веществ, невзирая на причуды среды и климата. Идея здесь в том, что примат, обладающий инновационным интеллектом, найдёт способ наедаться досыта даже в трудные времена. Другими словами, умный примат теоретически способен к таким же трюкам, в каких поднаторели мои знакомые серые вороны из Копенгагена. Он ест картошку фри, когда в наличии картошка, и орехи, когда доступны орехи. 

Недавно учёные проверили эту гипотезу: констатировав определённые отличия приматов от птиц, они также нашли и заметное сходство. На практике мозг приматов в переменчивом климате по сравнению с климатом устойчивым чаще всего оказывается небольшим — и, следовательно, требует меньше калорий. Такое наблюдение вполне согласуется с представлением о том, что «содержание» большого мозга — дело затратное и порой, когда условия жизни становятся совсем тяжелыми, игра не стоит свеч. Вместе с тем как раз приматы с крупным мозгом потребляют постоянное количество калорий независимо от климатических скачков.

Иначе говоря, в переменчивых условиях приматом можно быть, имея либо небольшой и «недорогой в обслуживании» мозг (а зачастую и некрупное тело), либо же большой мозг, способный к изысканию всё новых и новых способов добычи достаточного количества калорий. Среди наиболее склонных ко второму варианту — мартышки, павианы и шимпанзе. 

Возьмём для примера шимпанзе, о которых у нас больше всего данных: они способны, где бы ни находились, во влажном лесу или саванне, придерживаться одной диеты: они запоминают, где растут плодовые деревья и когда плодоносят. Также шимпанзе пользуются своим мозгом, чтобы изготавливать орудия, позволяющие добывать еду, до которой они иначе не добрались бы, — это водоросли, мёд, насекомые и даже мясо. 

Моя коллега Эмми Келен из Института эволюционной антропологии общества имени Макса Планка недавно показала, что шимпанзе чаще всего применяют орудия там, где условия среды непредсказуемы. Например, в сенегальской области Фонголи эти приматы приноровились добывать мясо даже там, где вообще нет излюбленной добычи: они изготавливали копья и загоняли их в дупла, где спали галаго.

Опираясь на такую же изобретательность и способность применять орудия, человеческий мозг эволюционировал, всё увеличиваясь в размерах. Со столь крупным мозгом человеку удавалось нивелировать последствия изменчивости природных условий. Это, конечно, не означает, что на эволюцию нашего мозга влиял исключительно климат (точно нет); речь о том, что наша история, как представляется, похожа на истории многих других видов. Мы выбрали торную дорогу.

Закон когнитивного буфера имеет очевидную практическую значимость: он помогает разобраться в том, какие виды будут процветать в завтрашнем изменчивом мире. На фоне постоянного потепления преуспеют виды, которые способны справляться с такими условиями, — те, кто освоил правильные климатические ниши. 

Теплый и влажный климат будет благоприятствовать видам, чьи ниши предполагают тепло и влажность, а теплый и сухой — видам, ниши которых приспособлены к теплу и сухости. Очень холодный климат придется по душе видам, чьи ниши предполагают сильный мороз, — если, разумеется, в ближайшем будущем на Земле ещё останутся зоны крайнего холода. (Но, скорее всего, их не останется.) Что же касается переменчивых условий, то они будут благоприятствовать широкому спектру видов, ниши которых допускают климатическое непостоянство. Новый мир всё больше будет превращаться в место для ворон и крыс и всё меньше — для приморских овсянок и тысяч им подобных.

Другое следствие этого закона связано не с животными видами, а с человеческими обществами. Как напоминают Марцлуфф и Энджелл, «в древней скандинавской мифологии вороны упоминаются в роли полезных информаторов», а первые жители северо-западного побережья Северной Америки видели в них «мотивирующую силу». Подобные воззрения разделяли и коренные народы Крайнего Севера. Возможно, проницательность этих мудрых птиц пригодится нам и сегодня. Но как может выглядеть исходящая от них мотивация? Как нам жить по-вороньи?

В далекие времена, когда люди были охотниками и собирателями и жили небольшими общинами, они пользовались тем же типом интеллекта, который широко применяет ворона. Особенно ярко это проявлялось на переменчивых и непредсказуемых просторах Крайнего Севера, Северной Америки и Австралии. В тех местах и в те эпохи люди справлялись с новыми условиями с помощью изобретательности, похожей на воронью. 

Фактически во многих регионах, где инновационный интеллект давал преимущество людям, он помогал и воронам тоже — вплоть до того, что в человечьих и вороньих повадках повторялись некоторые черты. На юго-западе современных Соединенных Штатов коренные народы собирали те же кедровые орешки, что и североамериканская ореховка. А потом тоже запасали их. Люди не только действовали как вороны; они конкурировали с птицами за пищу и точно так же, как и птицы, откладывали её на черный день.

Однако теперь почти никто из нас не живёт как прежде. Средства производства, от которых зависит наше выживание, больше не в наших руках. Мы не выращиваем и не добываем себе пищу. Мы не строим себе дома. Мы не сооружаем системы транспорта, образования или переработки мусора, от которых зависим, — по крайней мере, мы не делаем всего этого индивидуально. Большинство из нас с подобными задачами не справилось бы — и не только из-за того, что мы потеряли эти умения, но и потому, что теперь мы живем в городах. 

В городских условиях мы полагаемся на специально разработанные системы, призванные выполнять все эти задачи. Эти системы хоть и управляются людьми, но работают по правилам, которые порождают свой тип интеллекта, отличного от того, что рождается внутри человеческого мозга. И если размышлять о нашей коллективной способности реагировать на переменчивость и непредсказуемость будущего, то нужно сосредоточиваться не на собственном мозге, а на этом псевдоразумном функционировании наших частных и общественных институтов.

Можно вообразить, что институты, подобно животным, обладают разными типами интеллекта. Многие из них — возможно, даже большинство — сосредоточены на том, чтобы идеально (или хотя бы неплохо) решать одну-единственную узкую задачу. Для этого они владеют специализированными ноу-хау. На ту же модель ориентированы и университеты, и правительства. 

Эффективность подобных учреждений определяется в соотнесении с усредненными условиями их работы в последние несколько десятилетий, а иногда и больше. Или, как выразилась Бренда Ноуэлл, моя коллега из Университета Северной Каролины, изучающая реакции институтов на риски, «наши крупные публичные бюрократии, стараясь постоянно приспосабливаться к доминирующим действующим условиям среды, с течением времени видоизменяются структурно, культурно, разносторонне». Они специализируются в соответствии с «доминирующими действующими условиями среды» точно так же, как это делали приморские овсянки в своём мире болотной травы и солёных брызг.

В подобных учреждениях любят поговорить о стабильности и специализации, упирая при этом на прошлый опыт. Произнося фразу «мы всегда так делали», их сотрудники подразумевают нечто такое, что «неизменно срабатывало». Иногда отсылки к прошлому предполагают не конкретное решение задачи, а сам подход к его поиску. Но даже в таком случае обращение к проверенному временем инструментарию исходит из того, что контексты «тогда» и «сейчас» достаточно близки, чтобы подход сработал. 

Однако, как писала Ноуэлл, в нестабильном мире «связь между предшествующими действиями и результатами в прошлом имеет лишь ограниченное отношение к текущей ситуации». Прежние причинно-следственные связи должны вытесняться новыми правилами. К сожалению, учреждения, привыкшие пользоваться автономными ноухау, крайне медленно внедряют новые принципы работы.

Институции иных типов умеют быть более гибкими. Они способны реагировать на изменение условий, опираясь на инновационный интеллект и переосмысление действительности. Но, откровенно говоря, довольно трудно припомнить хорошие примеры институтов, которые демонстрировали бы наличие изобретательного интеллекта. 

Наверное, это объяснимо. Наши нынешние институты — по крайней мере, большинство из них — вставали на ноги в десятилетия относительной стабильности. Например, глобальная экономика после Второй мировой войны развивалась вполне ровно. Но самое главное в том, что мы привыкли к устойчивости климата. В период эволюционного развития Homo erectus и Homo sapiens с их объёмным мозгом климат Земли был предсказуемым в большей степени, чем почти в любой другой фазе за последние 100 млн лет. 

Сказанное особенно верно для последних 10 000 лет — эпохи, породившей земледелие, города и прочие основные атрибуты наших современных культур, а также запустившей «великое ускорение». Нам повезло: мы оказались под сенью стабильности, даже не осознавая, до какой степени нужно быть благодарными за это. Короче говоря, если большой мозг нашего вида эволюционировал в непредсказуемые и переменчивые времена, то наши институции формировали свои специализированные ноу-хау в тех достопамятных условиях стабильности, от которых ныне почти ничего не осталось.

Вероятно, кто-то ожидает, что даже в спокойные времена институты могли бы понемногу повышать готовность к предстоящим переменам, как это иногда делают птицы с большим мозгом, эволюционирующие в устойчивом климате. Такое, однако, случается редко; вероятно, причина в том, что гибкость и проницательность, которые ожидаются от институтов с инновационным интеллектом, обходятся, как и большой мозг у приматов, дорого. 

Одна из издержек, в частности, состоит в том, что одну и ту же задачу всякий раз приходится решать заново, вместо того чтобы идти по накатанной колее. «Мы уже знаем, как решать такую проблему, — говорит руководитель, — и потому не стоит это обсуждать». Ведь подобные обсуждения, мог бы добавить он, повлекут за собой расходование времени и зарплат — неизбежные затраты на то, чтобы остановиться, задуматься и пересмотреть устоявшиеся стереотипы. 

Теоретически издержки можно было бы снизить, если бы в саму систему и её правила была заложена восприимчивость к переменам. Но даже при таком раскладе, как указывает Бренда Ноуэлл, нужно предусматривать затраты на отслеживание того, меняются ли условия, или они остаются стабильными. Более того, подчёркивает исследовательница, будущее может потребовать бдительности совершенно иного типа, нежели тот, что был актуален в прошлом.

Ворона всегда начеку. Она знает, когда пища скудеет, а зима суровеет. С приходом таких перемен ворона начинает изобретать что-то новое. Большие институты по самой своей природе не замечают подобных вещей. Между тем они должны отслеживать изменения и оставаться настороже; им надо глядеть в оба, чтобы не пропустить события, которые раньше случались лишь эпизодически. 

В цену подобной бдительности закладывается, что такого рода непредвиденности происходят крайне редко. В остальное время подготовка к ним требует затрат, которые особенно бросаются в глаза в квартальных отчётах. Пока нефтяная компания не столкнется с утечкой, принимаемые ею меры безопасности обрекают её на огромные вложения и не приносят никакой выгоды. Пока активная зона ядерного реактора не расплавится, атомная электростанция впустую растрачивает деньги, обучая персонал на случай такой аварии. Или, если мы используем пример самой Бренды, пока пожарным не приходится тушить пожар небывалых масштабов, их подготовка к такому событию кажется едва ли не глупостью. 

Но, всматриваясь в грядущее, мы знаем достаточно, чтобы понимать: непостоянство вокруг нас будет только нарастать. А это усугубляет опасность игнорирования редких событий и перемен: ведь они будут происходить всё чаще.

По завершении пандемии COVID-19 было бы полезно посмотреть, какого типа институты оказались наиболее подготовленными к тем рискам, которые принесла эта болезнь. Полезно, поскольку подобные пандемии, по прогнозам, будут происходить и дальше. Экологам, изучающим заболевания, не первый десяток лет известна истина: когда разрушение естественных экосистем сочетается с крупномасштабным сельскохозяйственным производством — или хотя бы просто с таким его элементом, как совместное содержание животных в тесных клетках, — а также с глобальной связностью человеческих популяций, обязательно появляются новые паразиты. 

Специалисты неоднократно предупреждали об этом. Они даже называли регионы, где возникновение подобных паразитов наиболее ожидаемо. В этом они были похожи на бейсболиста Бейба Рута, который заранее показывал, куда выбьет мяч. Экологи объясняли, в какую именно точку мирового сообщества природа запустит новый вирус. 

Впрочем, главное даже не в том, что возрастёт риск эпидемических заболеваний: гораздо чаще начнут возникать разнообразные проблемы самого широкого круга — потопы, засухи, периоды зноя и эпидемии. Так что дополнительные расходы на инновационный интеллект будут становиться всё более оправданными.

Если мы хотим выжить в эпоху нестабильности, нашим обществам придется стать предприимчивыми и изобретательными. Каждый из нас может обращать внимание на признаки подобной изобретательности и на сдвиги, способствующие переходу к ней, — но одновременно мы должны подмечать и её отсутствие, выделять те моменты, когда кто-то (или даже мы сами) говорит: «Вот как мы всегда поступали…» или «В такой ситуации мы обычно…».

Но есть и кое-что другое.

Когда вороны осваиваются в новых условиях при помощи изобретательного интеллекта, они изыскивают новые способы пропитания и привыкают к новой пище. По сути дела, они диверсифицируют свой рацион: даже если вид, которым они питаются, становится редким, на смену ему должен прийти какой-нибудь другой распространённый вид. 

Мы тоже способны задействовать буфер, смягчающий наши риски, — в этом нам помогает природное разнообразие, будь то в пахотных полях или в собственных телах. Нам даже не потребуется проявлять какую-то выдающуюся изобретательность. 

Карлос Ботеро показал, что гнездовые паразиты — птицы, откладывающие яйца в гнезда других видов птиц, — извлекают выгоду из разнообразия, не проявляя вообще никакой изобретательности. В нестабильных климатических условиях преуспевают те гнездовые паразиты, которые выбирают в качестве хозяев максимальное количество птичьих видов. Такие птицы не проигрывают: ведь, если убудет численность одного вида, вырастет численность другого. Они не кладут все яйца в одну корзину — и буквально, и фигурально. 

Мы тоже можем и должны подстраховываться в своих зависимостях от других видов. Конечно, это не обязательно сработает во всех случаях. Но это может помочь сельскому хозяйству. Преподобный Генри Уорд Бичер как-то сказал: «Даже если бы у людей были крылья и чёрные перья, мало кому из них хватило бы ума быть воронами». Может быть, и так. Но может быть, мы все же сумеем смягчить хотя бы часть последствий того, что будет происходить.
IQ

21 июня