Картотека: город как палимпсест

Любой культурный ландшафт — это нарратив, история. Современный большой город — сложный, многослойный текст. В нём дискутируют разные смыслы и социальные практики, звучит диалог эпох, то и дело всплывают цитаты, а реальное пространство сосуществует с воображаемым. IQ.HSE рассказывает о городе как огромной, постоянно обновляемой рукописи на основе статьи специалиста по гуманитарной географии Ивана Митина.

Иногда о городе говорят как о палимпсесте, что означает эта метафора?

Исходно палимпсест — это древняя рукопись на пергаменте или папирусе, написанная поверх удалённого текста. Ландшафт похож на подобный манускрипт: в нём сквозь современные элементы проглядывают отпечатки прошлого. Город предстает многослойным текстом, в котором возникает полифония разных смыслов, эпох, акторов и практик.

В истории городов и теории архитектуры метафора палимпсеста в отношении места (города, района, улицы) возникла как историческая. Она означала лишь сосуществование в ландшафте материальных элементов, отсылающих к разным историческим периодам. Такой подход созвучен описаниям временных трансформаций культурных ландшафтов. Однако возможно более широкое понимание метафоры палимпсеста. Она может свидетельствовать о полифоничности, множественности функций и ви́дений, пространственных репрезентаций и интерпретаций города.

Значит, город — своеобразный интертекст?

Верно. Как писал выдающийся французский философ, семиотик Ролан Барт, каждый текст представляет собой «новую ткань, сотканную из старых цитат» — и потому «является интертекстом». В нём «в более или менее узнаваемых формах» присутствуют «тексты предшествующей культуры и тексты окружающей культуры». В этом смысле город действительно интертекстуален.

Когда и как начали применять метафору палимпсеста к городу?

Расширительное употребление метафоры палимпсеста было заложено уже у американского исследователя Дональда Уильяма Мейнига, который, по-видимому, впервые применил её в географии — ещё в 1970-х. Он описал культурный ландшафт как «панораму, композицию, палимпсест и микрокосм», в котором «в каждом взгляде может быть больше и больше, нежели можно охватить глазом». В этом определении зафиксирована сложность культурного ландшафта и заложена идея его интертекстуальности. Импорт метафоры палимпсеста в географию произошёл во время «культурного поворота» (cultural turn, всё те же 1970-е) в этой дисциплине. В рамках новой культурной (гуманитарной) географии, которая развивается во взаимодействии с культурологией, историей, антропологией, филологией, искусствоведением, геополитикой, максимально раскрылся потенциал палимпсеста как модели места.

Места или всё-таки пространства?

Речь о месте. Уточним: в англо-американской гуманистической географии место означает осмысленный участок пространства. Известна формула: «Пространство трансформируется в место, как только получает определение и значение». Ещё одна дефиниция: «Создать место — значит окружить локальность человеческим значением». Любой город — это место, которое мы наделяем определёнными смыслами, в связи с которым каждый из нас испытывает те или иные эмоции. Место обжито и прочувствовано человеком. Так что за палимпсестом в наше время стоит концептуальная модель места как структуры, в которой сосуществуют множество реальностей в силу воздействия на ландшафт очень разных культур.

Кто сформулировал такой подход в культурной географии?

Американский учёный Ричард Шейн. По его словам, палимпсест позволяет описать «стирание и переписывание, сосуществование нескольких разных текстов», каждый из которых предполагает не только разное время возникновения, но также «несколько исторических и современных акторов». Иными словами, Шейн распространил метафору палимпсеста на всевозможные интерпретации культурных ландшафтов, которые теперь обусловлены не только историей, но и различиями «прочтений» места у разных групп — социальных, этноконфессиональных, профессиональных. Люди «расшифровывают» и переосмысляют ландшафт тем или иным образом в зависимости от идентичностей, пространственного опыта, воображения, эмоций и пр.

Тогда это не город, а хаос, сборная солянка смыслов?

Не совсем. Скорее, теперь всякий культурный ландшафт, по словам британского географа Майка Крэнга, можно считать «сочетанием стёртых, преувеличенных, аномальных и избыточных элементов». В этом смысле читать ландшафт как текст и правда непросто. Как отметил американский учёный Пирс Льюис, ландшафты бывают «дезорганизованы, подобно книгам с <...> вырванными или испорченными страницами». Он также сравнил ландшафты с книгами, копии которых бесконечно редактировались «людьми с непонятным почерком».

Обновление ландшафта связано со сменой ценностей?

Нередко. Так, словенская исследовательница Мими Урбанч и её соавторы обнаруживают за разной сохранностью исторических элементов постсоциалистических городов эффекты коренной трансформации ценностей. Те составляющие ландшафта, которые по-прежнему значимы, — остаются. А те, что утратили значение, исчезают, «но и сами системы ценностей меняются». Ландшафт, по словам Урбанч и её коллег, — это «сочетание следов разных укладов, в которых можно распознать знаки ушедших исторических эпох». Так модель палимпсеста оказывается вписанной в идею многослойности постсоциалистических городских ландшафтов, образы которых часто описываются как гипертрофированные, устаревшие, противостоящие друг другу и «навязанные». Чтение такого палимпсеста становится, скорее, «процессом многоголосой, а порой и двусмысленной коммуникации», чем актом линейного понимания.

И как эту разноголосицу описать географически?

В течение ХХ века было немало баталий вокруг разных подходов к географическим описаниям. Это, по сути своей, и была дискуссия о том, как конструируется каждый из пластов места как палимпсеста. О комплексных географических характеристиках и региональных описаниях (regional descriptions) говорили параллельно в нашей стране и на Западе. Методика одного из пионеров экономической географии в СССР Николая Баранского оказалась созвучна подходу американца Джона Харта. Тот считал, что энциклопедические описания места не всегда целесообразны. По мнению Харта, региональная география должна быть организована «вокруг доминантной темы каждого региона», которая, конечно, будет различаться от территории к территории. Географ «должен отдавать дань уважения каждому региону, выявляя наиболее значимые его особенности». Подобный подход позволяет (ре)конструировать уникальный образ места, отобрать его ярчайшие характеристики.

Но на объективные признаки может накладываться воображение — некий образ места?

Точно. В когнитивной психологии было показано, что воображение — неотъемлемый элемент восприятия пространства. Так, Ульрик Найссер пишет, что «в каждый момент» у воспринимающего «конструируются предвосхищения некоторой информации, делающие возможным для него принятие её, когда она оказывается доступной». Эти «предвосхищающие» схемы представляют собой планы перцептивных действий, они направляют исследовательскую активность. Найссеровская «схема» по сути есть образ места, возникающий в сознании, когда окружающая действительность недоступна для восприятия.

Есть мнение, что образ места формируется под влиянием опыта, научения, воображения и памяти?

Эта концепция американского ученого Дэвида Лоуэнталя открыла путь для последующих интерпретаций географического воображения (например, у британского исследователя Дерека Грегори) и влияния человека на культурный ландшафт. Но в критической географии города — а она всегда социально ориентирована — концепции довольно радикальны. Так, французский географ Ив Лакост объявил воображаемое пространство функцией доминирующих властных образов, навязанных обществу через медиа (что, конечно, шло вразрез с популярными идеями эмоциональных связей человека с культурными ландшафтами). Такие «искусственные» пространственные репрезентации, по Лакосту, становятся источником конфликтов (rivalries for territory) и фактором, определяющим развитие материальных ландшафтов. Иными словами, французский исследователь поставил под сомнение модель палимпсеста. Зачем нужны множественные образы одного и того же места, если все они просто отражения доминирующих образов, спущенных сверху?

Тем не менее существуют и другие способы многоуровневой интерпретации ландшафтов?

Верно. Например, Анри Лефевр предложил триаду: физическое (реальное), ментальное (воображаемое) и проживаемое (социальное) пространство. Как уже говорилось, «культурный поворот» направил географов от изучения первого пространства — материальных культурных ландшафтов — к исследованиям второго пространства. Однако в рамках критической географии это ментальное пространство сочли функцией доминирующих властных образов. Но третье пространство (third space) тоже не осталось без внимания. Как сформулировал Лефевр, это «непосредственно проживаемое <...> пространство обитателей и пользователей», «реальное-и-воображаемое» пространство, в котором мы живем. Кстати, это третье пространство вновь вернуло смысл модели палимпсеста, потому что в дело идут не только репрезентации, но и практики проживания. Философ и социолог Анри Лефевр, таким образом, подсказал географам, что каждое общество производит своё собственное пространство.

И каким образом отдельные общества могут производить свои пространства?

По Лефевру, на смену индустриальному обществу / пространству ХХ века приходит «тотально урбанизированное» общество и пространство. Если индустриальное пространство представлялось гомогенизированным «продуктом» централизованного планирования (отсюда и идеи доминирующих образов места у Лакоста), то тотально урбанизированное пространство устроено иначе. Его создает множество активных граждан. «В этот период различия известны, признаны, осмыслены <...>, — указывает Лефевр. — <…> Урбанизированное пространство-время <...> оказывается дифференцированным; каждое место и каждый момент времени существует лишь как часть целого, через контрасты и противоречия <...>». Такое пространство выглядит как сложное, многогранное и многоголосое. Это придает новый смысл палимпсесту как модели места. Кроме того, здесь ещё и множество социальных практик, множество опытов проживания пространства.

Что дают идеи палимпсеста в региональном управлении?

Прежде всего, возможность обратить внимание на уникальность каждого места, города, региона и на то, что важно в нём для жителей. В таких управленческих практиках, как маркетинг и брендинг территорий, теоретической основой может служить культурная география, сфокусированная на интерпретации места (от его значений в рамках культурной парадигмы до практик «проживания» пространства). Бренд места интерпретируется как «многомерный конструкт, состоящий из функциональных, эмоциональных, относительных и стратегических элементов», которые вкупе конструируют уникальный набор ассоциаций с местом в общественном сознании. Это вполне согласуется с моделью палимпсеста.

При этом в последнее десятилетие активно развиваются концепции геокультурного брендинга. В соответствии с ними, брендинг должен не только привлечь внешнюю аудиторию, но и усилить формирование локальных идентичностей жителей и местного патриотизма. В основе обеих практик может лежать модель палимпсеста, описывающая смысловые связи разных значений места.

IQ

 

Автор исследования:

Иван Митин, доцент Высшей школы урбанистики имени А.А. Высоковского факультета городского и регионального развития НИУ ВШЭ, преподаватель учебного курса «Культурный ландшафт города»

Author: Olga Sobolevskaya, April 04, 2022