Ресентимент второго пола

В Издательском доме ВШЭ готовится к выпуску книга Леонида Фишмана «Неравенство равных. Концепция и феномен ресентимента». IQ.HSE публикует из неё фрагмент, посвящённый истории женского неравенства, а также чувствам, которое оно вызывает у самих женщин.

Ресентимент — феноменальное единство переживаний и действия, обусловленное бессильным негодованием ввиду невозможности изменить своё положение, из чего вытекает моральная установка «переоценки ценностей» с сознательной и бессознательной целью «отомстить» виновникам перманентного унижения.

Подчинённое положение женщины, её статус как человека второго сорта в домодерновых обществах и в значительной степени до сих пор в обществах, давно уже считающихся модерновыми, возможно, как ничто иное, создает множество предпосылок для развития ресентимента. В самом деле, находясь рядом с мужчиной любого социального статуса и не так уж редко взваливая на себя изрядную часть его занятий, женщины не получали ни должной оценки своих способностей, ни соответствующих этому прав просто потому, что они — женщины. 

В определенном смысле положение женщины является «архетипически» порождающим ресентимент и в таком качестве обнаруживается едва ли не во всех социальных группах как во времена, когда женщины формально не могут уравняться с мужчинами в официальном статусе, так и тогда, когда формальное равенство существует, но реальное — все еще нет.

То, что положение женщины само по себе является одной из «человеческих ситуаций», чреватых ресентиментом, отмечает уже Шелер, правда, в специфической манере, присущей, как сказали бы современные феминистки, временам тотального господства патриархата. Для Шелера женщина «более слабая, поэтому более мстительная», «вынужденная вследствие своих личных, не поддающихся изменениям качеств постоянно вести конкурентную борьбу со своими подругами за расположение мужчин». Она играет «реактивную и пассивную роль объекта домоганий»; в целом именно эта роль является причиной чрезвычайно богатого на разновидности полового ресентимента.

Сегодня мы можем заметить, что такой подход с современной точки зрения являлся уже сам по себе достаточным вкладом в копилку женского ресентимента. Как минимум с позиции такой эмансипированной и высокообразованной женщины середины XX века, как Симона де Бовуар, было оскорбительно, что до сих пор «если я хочу найти себе определение, я вынуждена прежде всего заявить: “Я — женщина”. Эта истина представляет собой основание, на котором будет возведено любое другое утверждение. Мужчина никогда не начнет с того, чтобы рассматривать себя как существо определённого пола: само собой разумеется, что он мужчина», что «женщина подается как отрицательное начало». 

«У меня всегда вызывало раздражение, — пишет Симона де Бовуар, — когда в ходе отвлеченной дискуссии кто-нибудь из мужчин говорил мне: “Вы так думаете, потому что вы женщина”. <…> Подобно тому как у древних существовала абсолютная вертикаль, по отношению к которой определялась наклонная, существует абсолютный человеческий тип — тип мужской». Симона де Бовуар констатирует, что «женщина всегда была если не рабом мужчины, то по крайней мере его вассалом» и даже сегодня почти нет стран, где бы женщина по закону имела одинаковый статус с мужчиной. «Но даже тогда, когда права ее абстрактно признаются, устоявшиеся, привычные нравы не дают им обрести конкретного воплощения в повседневной жизни».

В немалой степени Симону де Бовуар оскорбляло и раздражало то, что «любая посредственность мужского пола рядом с женщиной чувствует себя полубогом». Даже если мужчина советуется с женщиной и признает ее ум и прочие достоинства, это не потому, что он считает ее равной, напротив, он принимает ее советы и черпает из нее вдохновение именно потому, что она воплощает собой какую-то иную природу, иную мудрость, которая не угрожает ему конкуренцией: «… если свое мнение высказал бы другой мужчина, он нашел бы его назойливым; однако он воображает, что женщина говорит с ним от имени других ценностей, от имени другой мудрости, на обладание которой он и не претендует, в которой больше инстинктивного, больше непосредственной связи с реальностью». 

Объективно для мужчины, если женщина выступает как «поддельное Бесконечное, неистинный Идеал, то она оказывается конечностью, посредственностью и одновременно — ложью». «Она — все, а потому никогда не бывает в точности тем, чем следовало бы ей быть; она — вечное разочарование, разочарование самого существования, которому никогда не удается ни достичь тождества с самим собой, ни примириться со всем множеством существующих».

Мы вряд ли ошибемся, предположив, что человеческие ситуации, порождающие феномен ресентимента близ верхушки социальной пирамиды, возникают и в среде других высших классов того периода, который Карл Маркс называл предысторией человечества. Отдельного исследования в рамках данной проблематики заслуживает специфическое положение женщин господствующих классов. Каким бы привилегированным оно ни было относительно прочих социальных слоев, по отношению к мужчинам того же класса женщины почти всегда оставались в подчинённом и ущемленном положении. 

Поэтому, например, читая письмо Эбигейл Адамс к своему мужу, известному деятелю Американской революции, где она просит его вспомнить о правах женщин, не следует забывать, что здесь звучит голос человека, находящегося в максимально близком к элитам по статусу положении, но столь же ущемленном и зависимом, как у бастардов и младших сыновей несколько веков назад. Этой разновидностью людей «второго сорта» тем скорее овладевают ресентиментные чувства, чем меньше по уровню образования и образу жизни они отличаются от людей «первого сорта» — элитариев-мужчин. Если вспомнить, что такая насыщенная ресентиментом (по выражению Ницше) религия, как христианство, одержала победу во многом усилиями женщин-патрицианок, это тоже будет весомым аргументом в пользу зарождения ресентимента ближе к верхушке классовой пирамиды, нежели к её основанию.

Тем не менее о женском ресентименте в современном понимании вряд ли можно говорить как о массовом явлении в Античности, когда женщина почти всецело была во власти отца или мужа. Только по мере постепенного повышения статуса женщины вначале в античном мире, а потом в средневековой Европе женщины (по крайней мере из знатных семей) начинают сближаться с мужчинами в образовании, наследовать их обязанности, а нередко и политическую власть.

Например, в Древнем Риме, если муж отправлялся на войну или в ссылку, «римлянка должна была быть готова вести его дела. <…> Предполагалось, что она разделит как публичные почести своего мужа, так и его личные неудачи».

В средневековом обществе, в феодальной системе жена вне зависимости от социального статуса зависела от своего мужа. С другой стороны, в ряде случаев социальное положение мужчины зависело от наличия у него жены. Так, «во многих немецких городах и центрах, чтобы стать полноправным членом гильдии, необходимо было иметь жену: подразумевалось, что мастерскую нельзя содержать без ее помощи». Женщины получали право заниматься той же деятельностью, что и мужчины: они могли вступать в гильдии как партнеры своих мужей, как это было в швейцарском Базеле в XIII веке, в Лондоне, в некоторых парижских ремесленных гильдиях. Как правило, вдовы могли продолжать дело мужей, но, если они вновь выходили замуж за того, кто не был членом той же гильдии, им приходилось оставить дело. 

К концу Средних веков, как отмечает Мэрилин Ялом, статус некоторых жён возрастает. «Женщины из высших слоев общества в таких городах, как Венеция или Париж, английские поместные дворянки, бюргерские жены по всей Европе начинали предъявлять свои права на материальные блага и управление делами». «Положение лавочницы, хозяйки небольшого предприятия во все времена было привилегированным, — пишет Симона де Бовуар, — они единственные, кого законодательство еще в Средние века признало правоспособными; бакалейщица, молочница, трактирщица, торговка табаком находятся в равном положении с мужчинами; если они не замужем или овдовели, их торговое дело принадлежит только им; выйдя замуж, они остаются столь же самостоятельными, как и супруг».

Как бы то ни было, по мере продвижения к Современности возникал ряд ситуаций, в которых происходило сближение женщин и мужчин (прежде всего из высших классов) в фактическом выполнении одних и тех же социальных функций при остающемся формальном и фактическом неравенстве в статусах. Например, это касалось вдов, наследующих дело мужа, что поднимало их статус, но одновременно ставило в двусмысленное положение. Как замечает Линн Абрамс, вдова «могла обладать средствами для продолжения дела мужа, но общество допускало женщин в бизнес лишь в виде исключения. <… >

Изучение положения вдов в Европе раннего периода Нового времени подтверждает его двойственность. Эти женщины составляли экономически и социально активную часть общества, но их деятельность основывалась на независимости, приобретенной благодаря замужеству. Некоторые вдовы продолжали дело мужа, хотя работать женщине в качестве независимого ремесленника было трудно из-за ограничений, наложенных гильдиями». 

В других аспектах положение женщин и мужчин также сближалось или по крайней мере за женщиной признавалась все более высокая социальная роль. Так, протестантизм положил начало новой модели семейных отношений, «в которой жена, хотя и прислуживала своему мужу, в воспитании детей и налаживании христианского быта считалась его компаньоном. <…> Слово Hausfrau не передает всего разнообразия обязанностей вне дома, таких как написание писем или семейные и деловые поездки, которые позволяли женам стать полноправными участницами более масштабных религиозных и социальных реформ».

И все же, несмотря на рост общественной роли женщин и их желание оставаться хорошими женами своим супругам, они часто сталкивались с пренебрежением к их уму и недоверием к их деловым качествам. То же самое касалось и их талантов в области искусств. Занимающиеся, например, стихосложением женщины становились жертвами злословия — потому что они «держали в руках перо, а не иглу». Не спасало даже подчеркнутое самоуничижение, когда собственные стихи квалифицировались как «грубая работа в сравнении с “ослепляющим золотом” мужского творчества».

Тем не менее и в этой области прогресс не стоял на месте. Если образованную женщину еще в XVII веке воспринимали, по выражению Лабрюйера, как украшенное драгоценными каменьями и потому никогда не применяемое оружие, в XVIII веке картина начинает меняться. Женщина, не претендуя пока на публичные роли, как Эбигейл Адамс, может считать себя не меньшей патриоткой, чем муж, придерживаться общих политических взглядов и демонстрировать общие гражданские добродетели. 

Уже не редкость, когда женщина, особенно из привилегированного сословия, играет роль жены «великого человека», являясь его музой, секретарем и издателем научных трудов, — как жена Лавуазье. Более того, Великая французская революция дает примеры того, как женщина подменяет собой этого самого «великого человека», — как мадам Ролан своего супруга, депутата Конвента. Не принимая участия в публичных обсуждениях политических вопросов, «за кулисами публичной жизни мадам Ролан была куда более энергичным партнером. Она была теневым руководителем Комиссии по изучению общественного мнения, которую возглавлял ее супруг, и автором многих исходящих оттуда документов. Вот как она позже описывала свою деятельность в роли выразителя мыслей Ролана:

Если дело касалось циркуляра, инструкции или важного публичного документа, мы могли обсудить его, основываясь на существующем между нами доверии. Оплодотворенная его идеями и питаемая своими собственными, я бралась за перо — ведь на это у меня было больше времени. Учитывая то, что у нас были общие принципы и одинаковый склад ума, муж ничего не терял, пропуская [свои проекты] через мои руки.

По следующим её словам мы можем догадываться о том, какие чувства испытывала она и подобные ей женщины ввиду этой разницы между своей фактической ролью и все ещё приниженным статусом:

Я знала, какая роль подобает моему полу, и никогда не забывала о ней. <...> Находясь вне круга мужчин за столом, я занималась рукоделием или писала письма, пока они совещались. Но даже если я успевала отправить десять пространных писем — что иногда случалось, — я не упускала ни слова из их обсуждений, а иногда мне приходилось закусить губу, чтобы не вмешаться в разговор.

Иными словами, для женщин появляется возможность не только фактически выполнять функции мужчин, но и получить за это хотя бы ограниченное признание. Они получают также основания считать себя несправедливо обделенными просто в силу своего положения, которое не меняется (как после Великой французской революции), хотя этому уже нет никаких оправданий.

Так, после Французской революции наступает реакция, когда Гражданский кодекс Наполеона закрепляет прежнее подчиненное положение женщины, а защитники прав женщин вынуждены надолго замолчать. «Ни французским, ни американским женам как особой социальной группе не удалось извлечь из Революции пользу и улучшить свою жизнь. Их мужья стали гражданами в новом обществе, а они так и остались в статусе “жены такого-то”». 

Происходя даже из богатой семьи, получив превосходное образование, обладая политическим темпераментом, такая женщина все равно обнаруживала, что «закон не делал ни для кого исключений и что предрассудки о месте женщины касаются и ее». Одна из них, сопровождая своего мужа на съезде против рабства, состоявшемся в 1840 году, обнаружила, что «женщинам выделили отдельное место, на балконе, и таким образом лишили их права голоса». Это оскорбление явилось одной из основных причин, побудивших ее заняться правами женщин. Другая из таких женщин, получив соответствующее право и открыв свой собственный банковский счет, испытала «великое наслаждение — самой выписывать чек, а не просить у кого-нибудь».

Надо заметить, что ситуация периода после великих буржуазных революций в равной степени сопутствовала как постепенному пробуждению политического самосознания женщин, подразумевавшего борьбу за уравнение в правах с мужчинами, так и складыванию определенно ресентиментных стратегий в области идеологии и морали, имевших отношение к положению женщин. В то время, когда политика «в теории» указывала на перспективу расширения женских возможностей, путь к нему через экономические тернии не был столь прямым. 

Если в XVII и начале XVIII века женщины обладали значительной свободой, у них были собственный статус и самостоятельная, соответствующая ему функция, то в конце XVIII и начале XIX века возникла капиталистическая промышленная экономика, принесшая так называемую «идеологию обособленных сфер». «Она-то и погрузила женщин в мир домашних дел, а мужчин — в работу, политику и войну. В результате женское влияние на общество и их амбиции сократились. Женщины практически оказались затворницами в своих домах, которые превратились для многих из них в тюрьму, где отсутствовали наслаждение, радость и отдых».

Иными словами, на некоторое время сложилась ситуация, когда некая социальная группа некогда обладала относительно бóльшими правами, приближенными к правам высшей страты (мужчин), но их утратила — оставаясь при этом стоять рядом со своими партнерами-господами, но в приниженном положении. И это при том, что сами мужчины в то же время получили больше прав, обосновывая это риторикой прав человека как такового. В такой ситуации «идеология обособленных сфер» в значительной степени выглядела как типичная ресентиментная стратегия «переоценки ценностей» — то есть переосмысление своего подчинённого положения как положения, наделяющего властью, морально равноценного положению мужчин, если не выше. 

Так, «женщины, посещавшие церковь, читавшие романы Руссо и другую дидактическую литературу, которая толковала им о том, как быть хорошими женами и матерями, использовали полученные знания по-своему, полагая, что они не столько ограничивают их возможности, сколько наделяют их властью»; «евангелисты… предлагали женщинам не подчиненную, а вдохновляющую роль: именно в домашней и семейной жизни они видели оплот борьбы с грехом и безнравственностью».

Исходя из сказанного, можно с высокой степенью правдоподобия утверждать, что ресентимент в первую очередь наблюдается среди женщин высших и средних классов, где женщины могут нередко наследовать статус, выполнять ряд функций мужчин по наследству и даже просто выполнять эти функции за мужчин. Строго говоря, «жену подчиняют мужу не потому, что в принципе считают ее неправоспособной, — когда никаких противопоказаний не возникает, за женщиной признают всю полноту прав».

Основание считать, что со множеством типично мужских дел женщина справилась бы не хуже, а то и лучше, дает, например, наличие великих правительниц, таких как Екатерина Медичи, Елизавета Английская, Изабелла Католическая, Екатерина II и т.д. Не меньше, а то и больше примеров дает история христианских церквей с многочисленными женщинами-святыми.

«Удивительную судьбу святой Терезы Авильской можно объяснить примерно так же, как и судьбу святой Екатерины: в своей вере в Бога она черпает незыблемую веру в себя; доводя до совершенства приличествующие ее положению добродетели, она обеспечивает себе поддержку своих духовников и всего христианского мира — это позволяет ей стать выше обычной монахини; она основывает монастыри, управляет ими, путешествует, смело берется за дело и упорствует в своих начинаниях с бесстрашием и мужеством мужчины; общество не чинит ей преград; даже литературный труд не считается дерзостью — духовники обязывают ее писать. Она с блеском свидетельствует о том, что женщина может подняться столь же высоко, как и мужчина, если удивительный случай предоставит ей равные с мужчиной возможности».

Но наряду с тем, что высокопоставленных женщин уважают не меньше, чем мужчин, в целом еще в Средневековье «женщин обвиняют во всех физических, умственных и нравственных недостатках общества». Иными словами, это потенциальное равенство в уважении является в целом обидным исключением, которое только подчеркивает положение основной массы женщин как второсортных существ.

Тем больше оснований для обиды, недовольства, ощущения несправедливости накапливается по мере того, как женщины привилегированных классов начинают получать образование, делающее их способными, как минимум, задуматься о своем положении, исходя из тех критериев, которые дают им «мужские» философия и наука. В первую очередь это опять же касается класса аристократии. Если в XVIII веке в Европе женщины из буржуазии ещё получают строгое традиционное воспитание, то «разложение дворянства позволяет светским женщинам допускать величайшие вольности, а их пример оказывается заразительным и для крупной буржуазии… <…>

… Наиболее умные и честолюбивые создают себе возможности для деятельности. Салонная жизнь переживает новый подъем: достаточно хорошо известно, какую роль сыграли г-жа Жоффрен, г-жа дю Деффан, м-ль де Лепинас, г-жа д’Эпине, г-жа Тансэн; женщины — покровительницы и вдохновительницы — это излюбленная аудитория писателя; и сами они занимаются литературой, философией, науками: у них, как, скажем, у г-жи де Шатле, есть свои физические кабинеты, свои химические лаборатории, они ставят опыты, производят вскрытие. 

Они активнее, чем когда-либо, вмешиваются в политическую жизнь: г-жа де При, г-жа де Майи, г-жа де Шатонеф, г-жа де Помпадур, г-жа дю Барри по очереди управляют Людовиком XV; вряд ли найдется министр, у которого не было бы своей тайной советчицы; Монтескьё даже считает, что во Франции всем заправляют женщины; они составляют, говорит он, “новое государство в государстве”; а Колле пишет незадолго до 1789 года: “Женщины до такой степени взяли верх над французами, до такой степени подчинили их себе, что мужчины теперь думают и чувствуют только под их руководством”». И в целом женщинам становится более доступна область культуры, хотя, как замечает Симона де Бовуар, ни одна из них не достигла высот Данте или Шекспира, что объясняется «общей посредственностью их положения».

Но, как бы ни было посредственно их положение, такие писательницы, как Вирджиния Вульф, берут на себя смелость горько иронизировать над различием перспектив одаренных женщин и мужчин. Так, предполагаемая сестра Шекспира, пока он изучал латынь, грамматику и логику, скорее всего, сидела бы дома в полном невежестве; «когда он браконьерствовал, бегал по полям и лесам, спал с женщинами, живущими по соседству, она штопала всякое тряпье под зорким оком родителей; а если бы она, подобно брату, смело отправилась искать счастья в Лондон, то ей бы не удалось стать актрисой, свободно зарабатывающей на жизнь…» и т.д. 

В любом случае она не возглавила бы войско и не стала бы писать драмы. И даже позднее в Англии к женщинам-писательницам всегда относились враждебно, порой даже сравнивая с собаками, вставшими на задние лапы: «… получается не очень хорошо, но вызывает удивление». Поскольку же люди творчества чрезвычайно чувствительны к мнению публики, женщины в этом отношении оказывались уязвимыми вдвойне — что в большей степени отягощало их чувствами страха, ненависти, зависти, негодования, гнева. Одна из них замечает, что «женщины живут, как тараканы или совы, а умирают, как черви».

Плюс ко всему этому, получая образование, женщина сталкивается с мужским взглядом на мир, на историю. Она во всем «видит подтверждение описанной иерархии полов. В истории и литературе, которые она изучает, в песнях и сказках, которые ей поют и рассказывают, повсюду воспевается мужчина. Грецию, Римскую империю, Францию и все другие государства создали мужчины, они же открыли ценность земли и создали орудия для ее обработки, они управляют землей, они создали существующие на земле статуи, картины, книги. <…> 

Мужское превосходство подавляюще: с одной стороны, столько мужчин — Персей, Геркулес, Давид, Ахиллес, Ланселот, Дюгесклен, Байард, Наполеон, а с другой — одна Жанна д’Арк, за спиной у которой к тому же видятся величественные очертания еще одного мужчины — архангела Михаила! Не придумаешь ничего скучнее, чем книги, рассказывающие о жизни замечательных женщин, так бледно они выглядят рядом с рассказами о великих мужчинах.

Кроме того, многие из этих женщин светятся лишь в лучах славы какого-нибудь героя-мужчины, Ева была создана не ради себя самой, а только как жена Адама и из его ребра. В Библии немного найдется женщин, совершивших славные дела: Руфь только лишь нашла себе мужа, Эсфирь спасла иудеев, преклонив колена перед Артаксерксом, при этом сама она была просто орудием в руках Мардохея, Юдифь была наделена большей отвагой, но и она послушно выполняла волю священников, и в ее подвиге есть что-то нечистое, он несравним с ярким и чистым триумфом Давида. Богини из античной мифологии фривольны и капризны, все они трепещут перед Юпитером. Прометей героически похищает небесный огонь, а Пандора открывает коробку с несчастьями. <…>

Если девочка читает газеты, слышит разговоры взрослых, она понимает, что и сегодня, как в прошлом, миром правят мужчины. Люди, которыми она восхищается: главы государств, генералы, путешественники, музыканты, художники, все — мужчины. Именно мужчины наполняют восторгом ее душу».

Положение женщины тем обидней, что оно примерно соответствует положению негров в Америке: «… они лишь отчасти приобщились к цивилизованному обществу, которое смотрит на них как на низшую касту». Негр «смотрит на пролетающие в небе самолеты и знает, что никогда не сядет за штурвал, потому что чернокожий. Точно так же девочка знает, что она никогда не будет бороздить моря, никогда не отправится к полюсу, многие приключения и радости недоступны ей, потому что она — женщина, ей не повезло с самого рождения». 

Привилегированное положение женщин буржуазного класса несколько иное, чем у женщин-аристократок, но ему также нельзя позавидовать. Оно фактически закупоривает их в пространстве ограниченных возможностей: они бы, может, и могли уравняться с мужчинами, но во многом они сами боятся этого, ибо тогда им придется трудиться и вообще прекратить паразитировать.

При известных обстоятельствах это порождает социальный паралич и чувство невозможности изменения положения. Если буржуазная замужняя женщина, по словам Бальзака, — «это рабыня, которую надо уметь посадить на трон», то ей есть что терять в своем полурабском-полукоролевском положении. «Поскольку воспитание и паразитическое существование ставят их в зависимость от мужчины, они даже не решаются выдвигать какие-либо требования… <…> 

Буржуазная женщина держится за свои цепи, потому что держится за классовые преимущества. Ей неустанно объясняют, и сама она знает, что женская эмансипация ослабила бы буржуазное общество; высвободившись из-под власти мужчины, она была бы обречена на труд; может, она и сожалеет, что её права на частную собственность подчинены правам супруга, но она расстроилась бы куда больше, если бы эта самая частная собственность была уничтожена вовсе; она не чувствует никакой солидарности с женщинами из рабочего класса — она гораздо ближе к своему мужу, чем к работницам текстильной фабрики. Его интересы становятся её интересами».

И все-таки она сожалеет! Потому что главная причина ресентимента женщин, наиболее ярко выступающая у представительниц привилегированных классов, заключается в том, что они прежде всего осознают себя как личности, потенциально не уступающие мужчинам по крайней мере в этом отношении. 

Жанна Д’Арк, может быть, и не исторический деятель, как Ришелье, но уж точно не уступает ему по степени яркости личности. Мадам Ролан не было суждено стать государственным деятелем, в отличие от её мужа-депутата. Но многие ли помнят её мужа? Общая же беда женщин привилегированных классов во времена мадам Ролан и большую часть XIX века заключается в том, что они получают, как максимум, «негативную свободу», которая пока «не дает никаких конкретных возможностей», что вызывает ехидную констатацию со стороны противников женской эмансипации, что женщины никак себя не проявляют.

Но почему они себя не проявляют? Если мужчина-аристократ может выбирать между праздностью, управлением своим имением и военной или гражданской карьерой, то для женщины о карьере не могло быть и речи. Взамен этого им предлагалось слабое утешение: в XIX веке дворяне и без того постепенно лишались возможностей играть важную роль в какой-либо сфере — политической, военной или экономической. 

На фоне таких неприкаянных мужчин женщины выглядят истинными счастливицами, поскольку, если они «по природе своей не могут оказывать значительного воздействия на жизнь государства, они, в отличие от мужчин, по крайней мере не испытывают разочарования». Но это только в том случае, если женщины готовы безропотно принять свою судьбу, согласиться с тем, что они не могут ее изменить, и просто «любоваться своим отражением в зеркале, заводить друзей среди дураков (по большей части) и радоваться тому, что у нее есть меха и бриллианты, забывая о своей душе».

Положение женщин менее привилегированных классов в ряде отношений ощутимо выгоднее. Выше мы упоминали о статусе средневековых мелких лавочниц и трактирщиц, дающем им фактическое и юридическое равенство с мужчинами. Можно также предположить, что жизнь женщин из трудящихся классов создавала меньше предпосылок для ресентимента, — отчасти потому, что, например, крестьянские женщины были во многих отношениях равны с мужчинами не только формально, но и реально. Как замечает по этому поводу Симона де Бовуар, и у дворян, и у буржуазии интересы собственности требовали, чтобы ею распоряжался один хозяин, — потому обычно жена подчинялась мужу.

В то же время «крепостной и его супруга ничем не владели, они лишь имели в общем пользовании дом, мебель, орудия труда — у мужчины не было никаких оснований стремиться подчинить себе жену, не имеющую никакого имущества; зато объединявшие их общий труд и общий интерес поднимали супругу до уровня подруги. … Жена — это не вещь и не прислуга, такую роскошь может позволить себе только богатый человек; бедный же чувствует, что связь между ним и его половиной обоюдна; в свободном труде женщина завоевывает себе реальную самостоятельность, ибо обретает определенную экономическую и социальную роль. ...Превосходство мужа над женой проявляется лишь в том, что он может ее побить, — однако она противопоставляет силе хитрость, и равенство между супругами восстанавливается. Тогда как богатая женщина покорностью расплачивается за свою праздность».

Расплачивается она также и склонностью к ресентименту, чему, по-видимому, были в меньшей степени подвержены женщины из рабочего класса. Лишенные доступа к образованию, они «куда покорнее принимали свою роль домохозяйки, чем принадлежащие к среднему классу читательницы Redbook и Ladies’ Home Journal», лишь немногие «были недовольны своим положением», «они не считали свою участь менее завидной, как делали образованные домохозяйки». 

Женщины же, принимавшие участие в профсоюзной борьбе, к концу XIX столетия нередко могли добиться того, чтобы по крайней мере их соратники-мужчины признавали женщину как такого же рабочего человека и личность. Такой прогресс, вероятно, создавал ощущение того, что положение можно изменить, сокращал предпосылки для торжества чувства бессильного негодования — и, таким образом, возможности для расцвета ресентимента.
IQ

1 марта